Как это ни удивительно, но до этого времени ни один из ста пятидесяти пассажиров на борту не болел и ни с кем из них не случалось никаких неприятных происшествий.
В этом отношении нам предстояли жестокие испытания.
Мы оставили позади Панаму и снова пересекли экватор, но следуя теперь в противоположном направлении; наше судно шло при попутном ветре, все паруса были подняты, даже лиселя, однако при этом, говоря по правде, мы двигались со скоростью, не превышавшей пять или шесть узлов, — хотя, впрочем, это было счастьем по сравнению со штилем, с каким обычно сталкиваются в этих широтах, — как вдруг около 17’ широты раздался страшный крик:
— Человек за бортом!
На военном корабле все предусмотрено для подобного случая. На борту есть спасательные круги, один из матросов всегда стоит наготове, чтобы освободить от стопора шлюптали, так что шлюпкам остается лишь соскользнуть вниз по канатам, и если нет шторма и человек умеет плавать, то крайне редко случается, чтобы помощь ему не пришла вовремя и его не успели спасти.
Но все обстоит иначе на торговых суднах, где экипаж состоит всего из восьми или десяти человек, а шлюпки подняты на палубу.
В то время как мои товарищи, услышав крик: «Человек за бортом!», стали переглядываться и пересчитываться, с ужасом пытаясь понять, кого же среди них не хватает, я бросился к марсу.
Тотчас же направив взгляд на струю за кормой, я различил среди пены, на расстоянии уже более ста пятидесяти шагов позади судна, Боттена.
— Боттен за бортом! — закричал я.
Боттена все чрезвычайно любили, и у меня не было сомнений, что, услышав его имя, все будут действовать с удвоенной энергией.
Впрочем, за корму уже бросили брам-рею.
Перед тем, как с ним случилось это несчастье, Боттен занимался стиркой: как нетрудно понять, мы сами стирали свою одежду. Он решил высушить белье на вантах, оступился и упал в воду, причем никто этого не заметил.
Лишь когда Боттен начал кричать, рулевой бросился на корму, увидел, как в кильватерной струе мелькает человек, и, не зная, кто это был, испустил крик, заставивший сжаться наши сердца: «Человек за бортом!»
Я не ошибся: услышав крик: «Это Боттен!», капитан и пассажиры принялись за работу, открепляя ялик, стоявший на палубе, и спуская его на воду.
Первый помощник и юнга непонятно каким образом уже оказались в ялике. Одновременно капитан приказал брасопить реи, и наш трехмачтовик лег в дрейф.
Впрочем, в самом этом происшествии не было ничего особенно опасного: стояла прекрасная погода, а Боттен великолепно умел плавать.
Увидев на воде ялик, Боттен стал размахивать руками, давая знать, что к нему можно не торопиться, и, хотя он плыл по направлению к брам-рее, не вызывало сомнения, что он плывет к ней, лишь поскольку она оказалась на его пути, а не потому, что ему нужно было за что- нибудь ухватиться.
Тем временем ялик, в котором на веслах сидели первый помощник и юнга, быстро приближался к пловцу. С крюйс-марса, где я находился, мне было видно, как сокращается расстояние между Боттеном и лодкой. Боттен по-прежнему подавал знаки, чтобы успокоить нас, и, в самом деле, лодка была уже не более чем в пятидесяти метрах от него, как вдруг он исчез из виду.
Вначале я подумал, что его накрыло волной и, как только волна пройдет, он появится снова. Тем, кто был в шлюпке, пришла в голову та же мысль, что и мне, поскольку они продолжали грести. Однако через какое-то время я увидел, что они в беспокойстве остановились, встали на ноги, приложили руку козырьком ко лбу, отыскивая Боттена взглядом, затем повернулись в нашу сторону, словно спрашивая у нас совета, а потом снова стали вглядываться в необъятное пространство океана.
Однако океан оставался пустынным, и на его поверхности никто не появился.
Нашего несчастного друга Боттена пополам перекусила акула!
Увы, никаких сомнений относительно рода его смерти не оставалось. Он был слишком хорошим пловцом, чтобы вот так внезапно исчезнуть. Даже те, кто не умеет плавать, два или три раза появляются на поверхности, прежде чем исчезнуть навсегда.
Место, где его видели, обыскивали два часа. Капитан не мог решиться отозвать ялик, а первый помощник и юнга не могли решиться прекратить поиски.
Однако судну следовало продолжить плавание, так что ялику подали сигнал возвращаться, и он печально поплыл обратно, потащив за собой на буксире подобранную им по пути брам-рею.
На борту воцарился глубокий траур. Все любили Боттена: он прекрасно умел улаживать любые ссоры. Протокол удостоверил смерть нашего бедного друга. Его вещи и документы были переданы капитану.
Через два недели после смерти Боттена его вещи были распроданы на аукционе.
Документы сохранили для передачи семье.
Вечером никто не пел, а в следующее воскресенье никто не танцевал.
Все пребывали в печали.
Однако постепенно мы стали возвращаться к привычной жизни, хотя по всякому поводу в наших разговорах звучали слова: «Бедняга Боттен!»
IV. САН-ФРАНЦИСКО
Пятого января 1850 года матрос, убиравший парус, разглядел, несмотря на густой туман, берег и закричал:
— Земля!
Однако весь день 6 января прошел у нас в тщетных поисках залива, мимо которого мы уже прошли.
Только на следующий день, 7-го, нам удалось обследовать вход в этот залив.
Тем не менее еще днем 6-го туман рассеялся, и мы смогли увидеть здешние берега.
Они предстали перед нами, поднимаясь пологим амфитеатром. На первом плане видны были только быки и олени. Они безмятежно паслись целыми стадами на изумрудно-зеленых равнинах и казались такими непугливыми, как если бы сотворение мира совершилось лишь накануне.
На этом первом плане деревьев не было: повсюду расстилались луга и пастбища.
На втором плане виднелись великолепные высокие могучие ели и разбросанные то там, то здесь чащи орешника и лавра.
На третьем плане высились горные вершины, над которыми поднималась самая высокая из них, гора Дьявола.
По мере того как в течение 6 января мы приближались к заливу, деревья редели и сквозь зелень все чаще стали проступать скалы, напоминавшие острые кости какого-то гигантского скелета.
Мы вышли в открытое море, чтобы спокойно провести там ночь. Нас окружало столько кораблей, заблудившихся, как и мы, в поисках залива, что существовала опасность чересчур сблизиться с ними в темноте.
И хотя никакое столкновение нам не угрожало, мы все же повесили сигнальный фонарь на конце бушприта.
Каждый из нас испытывал огромную радость, но проявлял ее молча и сдержанно. Все было еще незнакомо нам в этом мире, в который нам предстояло вот-вот вступить. В Вальпараисо мы справлялись о нем, но расстояние делало собранные нами сведения неопределенными, то есть они были одновременно и благоприятны, и неблагоприятны.
Началась подготовка к высадке, намеченной на 7 января.
Но готовились все не так, как это было в Вальпараисо, куда мы отправлялись, чтобы просить у города несколько часов мимолетных развлечений и необузданных радостей: теперь мы шли просить у земли дать нам работу и самое редкое, что есть на этом свете, — вознаграждение за свой труд.
Поэтому даже самый хладнокровный из нас солгал бы, утверждая, что он спал тогда спокойно: я, например, просыпался раз десять за ночь, а наутро еще до рассвета все уже были на ногах.
При свете дня мы снова увидели берег, но, находясь еще довольно далеко от него, не могли разглядеть вход в залив.
С пяти утра до полудня мы двигались при боковом ветре и только в полдень стали замечать, как земля расступается, образуя проход.
На правой стороне залива были видны две скалы, которые отстояли друг от друга у основания, но сближались у вершин, образуя свод.
Весь берег моря был покрыт сверкающим белым песком, похожим на серебряную пыль. Зелень начала появляться только у форта Вильямс.
Слева виднелись горы со скалистыми основаниями, на треть высоты покрытые зеленой растительностью.
На этих горах паслись стада коров и быков.
Впрочем, вскоре мы отвели взгляд от левого берега, на котором интерес представляла лишь Сауролета, небольшая бухта, где стояло несколько судов, и сосредоточили все свое внимание на правом берегу.
Наше судно приблизилось к форту Вильямс.
После форта Вильямс показались два острова: Анджел и Олений.
Наконец, справа замаячило несколько жилых зданий, образующих что-то вроде фермы среди зелени, но без единого дерева. Это был Пресидио.
Вокруг этого подобия деревни бродили лошади и мулы — первые, которых мы здесь увидели.
На самой высокой горе установлен телеграф: его длинные белые и черные руки постоянно находятся в движении, оповещая о прибытии судов.
У подножия телеграфа расположено несколько деревянных домов и полсотни палаток.
Напротив телеграфа находится первая якорная стоянка. Это лазарет на открытым воздухе, где вновь прибывшие проходят карантин.
Поскольку по пути мы не заходили в подозрительные с точки зрения санитарной службы края, нам сразу же после медицинского осмотра было разрешено высадиться.
Несколько пайщиков нашего товарищества тотчас воспользовались этим, чтобы сойти на берег и найти место, где можно было разбить палатки. Эти палатки предстояло соорудить из простыней с наших коек. Что же касается столь твердо обещанных нам домиков, то о них следовало вообще забыть: они были заложены и, видимо, так под залогом и остались, поскольку мы никогда больше о них не слышали.
Наши товарищи сошли на берег, предводительствуемые Мирандолем и Готье, и отправились на поиски места, именуемого Французским лагерем: там размещались все прибывшие до этого в Калифорнию французы.
Это место, очень скоро обнаруженное, оказалось превосходным.
На рассвете следующего дня, воспользовавшись сведениями, которые предоставили нам наши друзья, мы взяли лопаты и кирки и спустились на берег.