Поскольку он лучше, чем мы, знал эти края, в которых ему довелось жить вот уже двадцать лет, нам ничего не оставалось, как положиться на его уверения. Так что мы оставили шлюпку под присмотром Господа Бога, навьючили палатку и припасы на лошадь, прицепили к ней в разных местах нашу кухонную утварь и, похожие скорее на медников, отправившихся лудить кастрюли, чем на охотников, тотчас же углубились в прерии, двигаясь с юга на север.
XI. ОХОТА
В связи с колонией капитана Саттера нам уже приходилось говорить о плодородии юга Калифорнии.
Но лишь вступив в прерии, протянувшиеся от Сономы до Санта-Розы, мы смогли оценить его по-настоящему.
Нередко трава, через которую нам приходилось прокладывать себе путь, поднималась на высоту от девяти до десяти футов.
На берегах Мерфиса мы видели сосны такой толщины и такой высоты, о каких во Франции не имеют ни малейшего представления. Их высота доходит до двухсот или двухсот пятидесяти футов, и обычно они имеют от двенадцати до четырнадцати футов в диаметре.
В 1842 году к северу от залива Сан-Франциско стояла гигантская сосна. Господин де Мофра, ученый-натуралист, видевший ее в то время, установил ее размеры: в высоту она имела пятьсот футов, а в обхвате — шестьдесят.
Те, кто в погоне за прибылью не останавливается ни перед чем, свалили этого старейшину калифорнийских лесов; счастье еще, что наука хотя бы присутствовала при его уничтожении и по годовым кольцам, каждое из которых обозначает прибавление еще одного года, засвидетельствовала возраст великана.
Адансон видел, как в Сенегале срубили баобаб, имевший, согласно его измерениям, двадцать пять футов в диаметре и, по его расчетам, возраст в шесть тысяч лет.
Так что калифорнийская земля, даже если ее обрабатывают плугом того рода, каким пользовались землепашцы Вергилия, то есть без бороны и валька, плодоносит столь изобильно, что это вызывает чуть ли не страх.
В 1849 году монахи из миссии Сан-Хосе посеяли на принадлежащей им земле десять фанег пшеницы.
В 1850 году они получили урожай в тысячу сто фанег, то есть собрано было в сто десять раз больше посеянного.
На следующий год они не стали утруждать себя посевом, и земля, оставленная под паром, принесла еще шестьсот фанег.
Во Франции на землях среднего качества урожайность пшеницы составляет сам-два или сам-три, на хороших — сам-восемь или сам-десять, на лучших — сам-пятнадцать или сам-восемнадцать.
За полтора года в Калифорнии способно вырасти банановое дерево. В свои полтора года оно плодоносит, а затем умирает, однако гроздь бананов на нем состоит из ста шестидесяти—ста восьмидесяти плодов и весит от тридцати до сорока килограммов.
Господин Буатар подсчитал, что земельный участок в сто квадратных метров, засаженный банановыми деревьями на расстоянии в два-три метра друг от друга, дает две тонны плодов.
На лучших землях Боса, на участке такой же площади, пшеница дает лишь десять килограммов зерна, а картофель — десять килограммов клубней.
С недавнего времени в Калифорнии начали разводить виноград и добились замечательных результатов. Монтерей посылает в Сан-Франциско виноград, способный соперничать с лучшими виноградными лозами Фонтенбло.
И точно так же, как долины и леса Калифорнии изобилуют дичью, реки здесь переполнены лососем и форелью.
В определенное время года берега заливов, в особенности залива Монтерей, являют собой удивительное зрелище: миллионы сардин, преследуемые китами-горбачами, ищут спасение от своих врагов, уходя на мелководье; но там их поджидают морские птицы всех видов, начиная от фрегатов и кончая чайками; море выглядит, как огромный улей, воздух наполнен криками и хлопаньем крыльев, в то время как вдали, похожие на подвижные горы, плавают взад и вперед киты: отогнав сардин к морским птицам, они ожидают теперь, что те погонят их обратно.
В Калифорнии год состоит только из двух времен года: засушливого и дождливого.
Дождливый период тянется с октября по март.
Сухой — с апреля по сентябрь.
Холодных дней зимой бывает немного: юго-восточные ветры, дующие в зимнее время, смягчают климат.
То же самое происходит и в сильную жару: северо- восточные ветры умеряют палящие лучи солнца.
Когда наступает дождливый период, дождь идет непрерывно, однако с октября по январь он усиливается, а с февраля по апрель ослабевает.
Дожди обычно начинаются в два часа пополудни и прекращаются к шести вечера.
Сейчас был июль, то есть лучшее время года: температура менялась в пределах от 23° до 33° тепла по стоградусной шкале.
С одиннадцати часов утра до двух часов пополудни жара стояла такая, что охота и передвижение становились почти невозможными. Лучшее, что можно было сделать в такое время, — это отыскать прохладную тень под дубом или сосной и поспать.
Но зато утренние и вечерние часы были изумительны.
Стоило нам вступить в прерии, как мы занялись охотой, однако исключительно для собственного пропитания. Мы подстрелили несколько куропаток, двух или трех зайцев и несколько белок.
Алуна не стрелял, предоставив это удовольствие нам; не вызывало сомнений, что он бережет свои силы для более серьезной дичи.
У него был одноствольный английский карабин, стрелявший пулями двадцать четвертого калибра и, как легко было заметить, уже довольно давно служивший ему. Прежде карабин был кремневым, но затем его переделали на пистонную систему: это произошло в то время, когда такое усовершенствование вошло в употребление, и грубость, с какой была осуществлена переделка, никак не вязались с изяществом всей остальной конструкции.
Мы продвигались по прериям, задаваясь вопросом, будет ли Алуна, о котором нам не раз говорили как о настоящем rifleman[31], полезен для нас чем-нибудь еще, кроме переданной им в общее пользование лошади, как вдруг он остановился и положил мне руку на плечо, давая тем самым знать, чтобы я остановился на месте.
Я тут же пальцем подал знак Тийе, находившемуся в нескольких шагах от меня.
Мы замерли в неподвижности.
Алуна приложил палец к губам, призывая нас к молчанию, а затем вытянул руку в направлении небольшого холма, возвышавшегося справа от нас.
Однако наши попытки разглядеть то, на что он указывал, оказались напрасны: мы видели лишь пестрых сорок, перелетавших с дерева на дерево, и несколько серых белок, перепрыгивавших с ветки на ветку.
Пожав плечами, Алуна жестом велел нам присесть на корточки в траве, после чего с величайшими предосторожностями повел к небольшой роще лошадь и тотчас привязал ее там, так что она стала невидна среди густых деревьев; затем, сняв пончо, шляпу и даже куртку, он двинулся кружным путем, чтобы подойти с подветренной стороны к зверю, которого ему следовало захватить врасплох.
Мы пребывали в неподвижности, устремив глаза на указанное им место: оно представляло собой участок горы, заросший высокой травой и кустарником, который по виду напоминал лесную поросль лет восьми—десяти.
Сделав шагов двадцать, Алуна скрылся в траве, и мы тщетно пытались разглядеть что-нибудь в том направлении, куда он пошел: оттуда не доносилось ни малейшего шума, и даже не было видно, чтобы там шелохнулись верхушки трав.
Змея или шакал не смогли бы проскользнуть или проползти тише, чем это сделал он.
Внезапно мы увидели, как нечто похожее на сухую ветвь поднялось над порослью; вскоре на некотором расстоянии от нее появилась вторая ветвь, параллельная ей; в конце концов в двух этих предметах, привлекавших наши взгляды и поднимавшихся вверх параллельно друг другу, мы распознали рога оленя.
Животное, которому принадлежали эти рога, было, по-видимому, огромным, ибо расстояние между концами двух этих ветвей превышало полтора метра.
Охваченный первым чувством беспокойства, олень поднял голову. Должно быть, легкий порыв ветра, пронесшийся над нами, дал ему знать об опасности.
Мы ничком легли в траву. Олень находился вне пределов досягаемости, и к тому же нам была видна лишь верхняя часть его головы.
Он не мог нас видеть, но было очевидно, что он нас почуял. Он вытянул в нашу сторону свои широко открытые ноздри и наклонил вперед уши, чтобы лучше воспринимать звуки.
В то же мгновение послышался громкий звук, похожий на пистолетный выстрел. Олень подпрыгнул на три или четыре фута и рухнул в зарослях.
Мы бросились к нему, но, как я уже говорил, нас отделяло от него расстояние в шестьсот или восемьсот шагов, а кроме того, из-за складок местности нам пришлось двинуться в обход.
Когда мы добрались до невысоких зарослей, где олень на глазах у нас подпрыгнул и исчез, он был уже выпотрошен и начинен пахучими травами.
Потроха, лежавшие неподалеку, были аккуратно сложены на банановом листе.
Мы поискали рану: пуля, оставив почти незаметное отверстие, вошла в край левого плеча и, видимо, насквозь пробила животному сердце.
Это был первый олень, увиденный нами вблизи, поэтому мы с Тийе не могли оторвать от него взгляда. Ростом он был с небольшую лошадь и весил не менее четырехсот фунтов.
Что же касается Алуны, то по тому, как он обходился с убитым животным, было видно, что он весьма привычен к такого рода работе.
Было около пяти часов вечера, а место, где мы оказались, прекрасно подходило для ночлега. Шагах в десяти от зарослей, где был подстрелен олень, с горы сбегал прелестный ручей. Я пошел за лошадью, отвязал ее и привел за собой.
Мы с трудом дотащили оленя до ручья и подвесили там за одну из задних ног к ветви дуба; листва этого великолепного дерева была такой густой, что земля, на которую он отбрасывал тень, почти не просыхала.
В одно мгновение Алуна подверг наших куропаток, зайцев и белок той же операции, что и оленя, из потрохов которого был приготовлен обильный и превосходный ужин; речь шла теперь о том, чтобы сохранить дичь, которая стала нам ненужной, но могла бы принести доход, если бы мы ее продали.