Тотчас же была поставлена палатка, запылал огонь и началась стряпня.
И снова все заботы взял на себя Алуна.
Печень оленя, поджаренная на топленом свином сале, приправленная стаканом вина и несколькими каплями водки, оказалась превосходным блюдом.
Поскольку у нас имелся еще и свежий хлеб, обед получился законченным во всех отношениях, и он явно выигрывал в сравнении с нашими обедами на приисках, состоявшими из тортилий и фасоли.
Когда обед закончился, Алуна посоветовал нам лечь спать и поинтересовался, кто из нас желает быть разбуженным в полночь, чтобы пойти вместе с ним в засаду.
Второй, соответственно, должен был остаться в палатке и отгонять шакалов, которые явятся за своей долей нашей дичи.
У нас настолько закружилась голова от успехов нашей охоты, что ни Тийе, ни я не хотели оставаться, и нам пришлось тянуть жребий. Я выиграл, и Тийе смирился с тем, что ему придется охранять палатку.
Мы завернулись в одеяла и уснули.
Однако первый сон длился недолго: не успела спуститься ночь, как нас разбудили пронзительные визги шакалов. Можно было подумать, что это убивают целую ватагу детей. Порой нам уже доводилось слышать такие крики во время наших лагерных стоянок, но никогда они не звучали подобным многоголосием. Шакалов привлекал запах свежего мяса, и не вызывало сомнений, что мера предосторожности, намеченная Алуной — оставить сторожа возле наших охотничьих трофеев, — была небесполезной.
В полночь мы отправились в путь и стали подниматься в гору, идя против ветра, чтобы дичь, находящаяся выше, не могла нас почуять.
Я попросил Алуну просветить меня насчет охоты, участником которой он намеревался меня сделать. По его мнению, убитый им олень отличался такими огромными размерами, что, вероятно, это был вожак стада. Расположившись на берегу ручья, мы, по словам Алуны, около двух часов ночи должны были свести знакомство со всем остальным стадом.
Но даже если он ошибался в отношении товарищей убитого оленя, то берега ручья были подходящим местом и для всякой другой дичи.
Алуна указал мне в качестве моего поста углубление в скале, а сам поднялся на сто шагов выше.
Я забился в эту впадину, вставил шомпол в ствол ружья, чтобы проверить, на месте ли заряд, и, увидев, что все в порядке, принялся ждать.
XII. НАША ПЕРВАЯ НОЧНАЯ ОХОТА В ПРЕРИЯХ
Существует одна особенность, которую могут заметить сидящие в засаде охотники: ночь, воспринимаемая человеком как дарованный природе всеобщий отдых, ибо сам он, как правило, посвящает ее сну, является временем почти таким же оживленным, как и день, особенно в теплых широтах. Однако ночная жизнь совсем иная. Та часть животного царства, которая предается ей, ощущает ее тревожной, таинственной и полной опасностей. Кажется, что лишь те, кто способен видеть во мраке, чувствуют себя спокойно, да и то, насколько таинственным будет полет филина, орлана, неясыти, совы и летучих мышей, настолько поступь волка, лисы и мелких хищников, охотящихся по ночам, будет крадущейся и осторожной; только шакал с его вечным пронзительным воем, похоже, чувствует себя спокойно в темноте.
Впрочем, городской житель, перенесенный прямо в прерии или лесную чащу, не расслышит всех этих звуков, а если и расслышит, то не сумеет понять, что является их причиной. Однако мало-помалу, испытывая потребность распознавать эти звуки, охотник начинает разбираться в них, отличая одни от других, и, даже не видя зверя, может соотнести их с тем, от кого они исходят.
Оставшись один, я, хотя и зная, что Тийе находится в палатке, а Алуна притаился в ста шагах надо мной, испытывал чувство одиночества. Пока один человек опирается на другого, пока он чувствует, что может оказать помощь и получить ее сам, пока у него есть два глаза, чтобы смотреть вперед, два — чтобы смотреть назад, и четыре руки, чтобы защищаться, природа не кажется ему столь всесильной, столь страшной, столь враждебной, как в те моменты, когда ему приходится прибегать лишь к своему собственному разуму, чтобы предугадать опасность, лишь к своим собственным органам чувств, чтобы ее увидеть, и лишь к своим собственным силам, чтобы бороться с ней. В таких случаях исчезает уверенность в себе, уменьшается восхищение собственными способностями; дело доходит до того, что человек начинает завидовать инстинктам и прозорливости животных; ему хотелось бы иметь уши, как у зайца, чтобы лучше слышать, глаза рыси, чтобы лучше видеть, легкую поступь тигра, чтобы двигаться бесшумно.
Затем, поскольку человек — животное в высшей степени восприимчивое к обучению, он мало-помалу приобретает все эти качества настолько, насколько ему дано ими обладать; и тогда ночь, в которой с этого времени для него нет больше тайн, но сохраняется часть опасностей, служит ему охраной от них, научив его, как с ними бороться.
По прошествии двух недель, проведенных в прериях, где мною руководил Алуна, а главное, подталкиваемый к этому своими страхами и надеждами охотника, я научился различать звук змеи, скользящей в траве, белки, прыгающей с ветки на ветку, косули, идущей на водопой к источнику и цокающей краем копытца по кромке камня.
Но в эту первую ночь все для меня было неясным и часы проходили в постоянной тревоге. Мне казалось, что я опять, как тогда ночью в Сьерра-Неваде, вижу устремленные на меня пылающие глаза волка или шевелящуюся в нескольких шагах от меня бесформенную громаду медведя.
Однако всего этого в действительности не было: мы находились в местности, куда те и другие животные отваживаются заходить лишь крайне редко, особенно летом.
Тем не менее я слышал вокруг себя какие-то громкие звуки, но ничего при этом не видел. Дважды или трижды я слышал, как внезапно совершают скачки какие-то крупные животные, то ли из прихоти, то ли из страха прыгавшие в десяти, пятнадцати или двадцати шагах от меня; но все это происходило где-то сбоку или позади меня, и, следовательно, этот шум доносился оттуда, куда не мог проникнуть мой взгляд.
Внезапно посреди тишины ясно послышался отрывистый выстрел из ружья Алуны. Почти тотчас же со всех сторон стали доноситься какие-то звуки, и я услышал что-то вроде галопа лошади, с каждым мгновением раздававшегося все ближе. На глазах у меня по другую сторону ручья пронеслось животное, показавшееся мне огромным и в которое я наугад, исключительно для очистки совести, дважды выстрелил из ружья.
Потом я застыл в неподвижности, словно сам испугавшись выстрела из ружья, которое было у меня в руках.
Но почти тотчас же послышалось легкое посвистывание, и я понял, что Алуна призывает меня присоединиться к нему.
Пройдя по берегу ручья, я увидел Алуну, производившего над ланью те же действия, какие накануне он на глазах у меня производил над оленем.
Лань была поражена в то же самое место, что и олень, и мне показалось, что она продолжала жить с этой раной не дольше, чем он.
Алуна поинтересовался у меня, в кого я стрелял, и, когда я рассказал ему о гигантском призраке, который мне привиделся, он по сделанному мною описанию предположил, что я дважды выстрелил в лося.
Надеяться на какие-нибудь другие успехи этой ночью уже не приходилось, ибо два наших ружейных выстрела поставили на ноги всех животных в прерии, и было ясно, что, раз уж они почуяли опасность, впредь у них достанет осторожности не приближаться к нам. Соорудив из ветвей нечто вроде носилок, мы положили на них убитую лань; один из нас взялся за ее левую заднюю ногу, другой — за правую, и мы поволокли ее к палатке одновременно с носилками, чтобы не повредить ее шкуру, из которой изготавливают превосходные седла.
Тийе стоял возле палатки, ожидая нас.
Он не спал ни секунды, беспрерывно отпугивая шакалов, собравшихся сюда чуть ли не из всех уголков прерии, чтобы идти в атаку на нашу дичь. Некоторые из них накинулись на кишки оленя, брошенные нами в двадцати шагах от палатки и ставшие добычей этих хищников, о чем можно было судить по радостным крикам тех, кому досталась эта удачная находка и кто, казалось, насмехался над унылым визгом своих голодных товарищей.
Охота оказалась удачной, и ее итоги были достаточны для того, чтобы мы могли совершить поездку в Сан- Франциско. У нас имелись олень, лань, четыре зайца и две хохлатые куропатки. И потому было решено, что мы с Тийе немедленно отправимся в Сан-Франциско, чтобы выручить деньги за добытую нами дичь.
Что же касается Алуны, то он останется охранять палатку и в наше отсутствие постарается подстрелить как можно больше оленей и косуль.
Нам с трудом удалось погрузить туши оленя и лани на спину лошади; в качестве украшений туда были добавлены зайцы, белки, кролики и куропатки; как только начало светать, мы тронулись в путь по дороге к заливу Сан-Франциско. Если не терять времени, то в город можно было добраться к четырем часам пополудни.
Было крайне просто, возвращаясь в Сан-Франциско, следовать по дороге, по которой мы двигались накануне. Наше передвижение по прерии оставило в ней след, подобно тому, как по утрам в клевере остаются следы бродивших по нему накануне охотника и его собаки.
Перед отъездом я посоветовал Алуне сходить на то место, где я стрелял в лося, и посмотреть, не осталось ли там следов крови. Несмотря на неожиданность появления животного, я стрелял в него с такого близкого расстояния, что, как мне казалось, промахнуться было невозможно.
Утро было восхитительно свежим; еще никогда мы с Тийе не чувствовали себя так легко и радостно. В независимой жизни охотника есть определенного рода гордость и удовлетворение, сравнимые с самой свободой.
Около пяти часов утра мы устроили привал, чтобы перекусить. У нас был с собой полый хлеб, в который вместо вынутого из него мякиша мы положили остатки оленьей печени; кроме того, у нас были фляжки, полные воды и водки. Этого было вполне достаточно, чтобы устроить царскую трапезу.
Пока мы завтракали у подножия каменного дуба, а наша тяжело груженная лошадь поедала почки землянич- ничного дерева, которыми она очень любила лакомиться, в небе показалось около дюжины грифов, выполнявших странные маневры.