Утром 7 мая нас разбудили и сообщили нам хорошую новость: ветер изменил направление. Развлекаться жарой в Абу-Мандуре нам стало наскучивать, и, при всем своем пристрастии к баням, я все же не мог отказаться от естественной для себя стихии; поэтому мы тронулись в путь, испытывая неподдельную радость. День стоял восхитительный; ветер дул, словно подчиняясь нашим приказам, а матросы, выполняя свою работу, пели, чтобы подбодрить себя и действовать слаженно. Мы попросили перевести две из их песен: первая состояла из нескольких стихов, восхвалявших Бога, а вторая представляла собой набор связанных между собой изречений и философских наблюдений, самым новым и выдающимся из которых нам показалось следующее: «Земля — тлен, и все ничтожно в этом мире!»
Поскольку нами владело веселье и в таком расположения духа эти истины показались нам чересчур серьезными, мы попросили арабов спеть что-нибудь более жизнерадостное.
Они тут же отправились за двумя музыкальными инструментами, необходимыми для аккомпанемента: один из них был свирелью, похожей на античную флейту, другой — простым барабаном из обожженной глины, расширяющимся кверху; самая широкая его часть была покрыта тончайшей кожей, которую натягивают, предварительно нагрев ее над огнем. И вот началась странная, дикарская музыка, настолько поглотившая все наше внимание, что мы даже не подумали поинтересоваться смыслом звучавших слов, стараясь различить в этом грохоте хоть какую-нибудь музыкальную фразу. Однако вскоре нас отвлек от интереса к поэзии и к сопровождавшему ее аккомпанементу какой-то толстый турок в зеленом тюрбане, потомок Магомета; возбужденный этой мелодией, он медленно поднялся, приплясывая в такт то на одной, то на другой ноге, а затем, видимо решившись, принялся уверенно исполнять грубый и похотливый танец. Когда он остановился, мы стали осыпать его похвалами за неожиданное удовольствие, какое он нам доставил; в ответ он с непринужденным видом заявил, что именно так на площадях Каира танцуют альмеи. К счастью, будучи парижанами, мы не слишком доверяли рекламе и потому отнеслись к его самовосхвалению так, как оно того заслуживало.
Целый день прошел в этих музыкальных и танцевальных развлечениях. В течение всего нашего плавания перед нами живописно открывались оба берега Нила, окаймленные яркой зеленью; вечером быстро село солнце, и его последние лучи осветили своими теплыми красками очаровательную деревню, всю увенчанную пальмами.
Мы устроились на корме джермы; матросы соорудили там палатку, а скорее нечто вроде мостовой арки из парусины, крепившейся на двух гибких тростниковых жердях; мы разостлали ковры, на которых нам уже не раз приходилось спать, и уснули.
Утром, когда мы проснулись, окружающий пейзаж имел тот же вид, что и накануне; однако, по мере того как мы поднимались вверх по течению, деревни становились все меньше и попадались все реже.
День прошел в тех же самых развлечениях, вот только потомок Магомета казался нам менее забавным, чем накануне: вероятно, мы уже привыкли к этому смешному персонажу.
На следующее утро песни зазвучали, когда мы еще спали; открыв глаза, мы подумали, что экипаж исполняет в нашу честь серенаду, но все обстояло совсем иначе; ветер стал встречным, и это вынуждало матросов грести изо всех сил, чтобы справиться с течением. Капитан джермы громогласно произносил какую-то молитву, на каждый стих которой арабы отвечали: «Элейсон». При каждом таком припеве наше судно относило шагов на пятьдесят назад!
Капитан рассудил, что если так пойдет и дальше, то к вечеру или, самое позднее, на следующее утро мы вернемся назад в Абу-Мандур, и отдал приказ пришвартоваться возле одной из деревень, мимо которой мы проплывали обратным ходом. Едва судно привязали, я спрыгнул на берег и направился к ближайшему дому; мне с трудом удалось раздобыть там небольшую плошку молока; мы расположились за глинобитной стеной, чтобы укрыться от облаков раскаленной пыли, которые поднимал ветер, и принялись за еду.
Внезапно мы увидели, что к нам приближается чудовищного вида с анто на точь-в-точь в таком же одеянии, как ее собрат из Розетты; но если мужчина, на наш взгляд, был всего лишь не особенно привлекательным, то старуха показалась нам просто отвратительной. По мере того как она подходила все ближе, меня охватили жуткие опасения: а вдруг ей вздумается, увидев, что мы иностранцы, одарить нас своими ласками? Я поспешил поделиться этой мыслью со своими спутниками, и они задрожали всем телом. К счастью, мы отделались лишь страхом: старуха ограничилась тем, что попросила у нас подаяние; мы поспешили дать ей хлеба, фиников и несколько монеток. Получив этот выкуп, она удалилась, позволив нам завершить трапезу. Через два часа ветер стих, и мы снова тронулись в путь.
Мы медленно продвигались вперед: если раньше помехой нам был встречный ветер, то теперь нам мешала малая глубина реки, и, хотя наше судно имело осадку всего лишь в три фута, оно иногда касалось песчаного дна. Так что за четыре или пять часов нам с великим трудом удалось проделать всего лишь два-три льё. Ближе к вечеру мы увидели, как на красноватом горизонте медленно поднимаются три симметричные горы, острые контуры которых прорисовывались на фоне неба: это были пирамиды!
Прямо на глазах пирамиды становились все больше, в то время как по левую руку от нас первые отроги Ливийских гор сжимали между своими гранитными склонами русло Нила.
Мы замерли, не в силах оторвать взгляд от этих гигантских сооружений, с которыми были связаны столь великие деяния древности и столь славные памятные события недавних дней! Здесь новоявленный Камбис дал очередную битву, и мы могли, подобно Геродоту, видевшему кости персов и египтян, в свой черед отыскать на ее поле останки наших отцов!
По мере того как солнце опускалось за горизонт, его отблески поднимались по склонам пирамид, основания которых уходили в тень; вскоре уже сверкала лишь одна вершина, напоминавшая раскаленный докрасна клин; затем и по ней скользнул последний луч, похожий на пламя, пылающее на верху маяка. Наконец, само это пламя отделилось от вершины, как если бы оно поднялось в небо, чтобы зажечь звезды, засверкавшие уже мгновение спустя.
Наш восторг граничил с безумием, мы рукоплескали и радовались этим великолепным декорациям, а затем позвали капитана, попросив его не трогаться с места ночью, чтобы на следующее утро мы не упустили ни единой подробности из величественного пейзажем, который должен был развернуться перед нашими глазами. Все складывалось превосходно: он, со своей стороны, явился сказать нам, что из-за трудностей плавания судну придется бросить здесь якорь. Мы еще долго стояли на палубе, глядя в сторону пирамид, хотя различить их в темноте уже было невозможно, а потом отправились к себе под навес, чтобы поговорить о пирамидах, коль скоро нельзя было их видеть.
Наутро я проснулся первым и с удивлением обнаружил, что все еще спят, хотя уже давно рассвело. Я чувствовал недомогание, похожее на гнетущее сновидение, и разбудил своих спутников: все они находились в таком же болезненном состоянии; мы вышли из-под навеса: воздух был тяжелым и удушливым, а унылое и тусклое солнце всходило за пеленой раскаленного песка, поднятого ветром пустыни. Мы ощущали, что у нас стеснено дыхание, как бывает, когда попадаешь в слишком сгущенную атмосферу; воздух, которым мы дышали, обжигал нам грудь. Не понимая, что происходит, мы огляделись по сторонам: матросы и капитан неподвижно сидели на палубе джермы, завернувшись в плащи, одна из складок которых прикрывала им рот, что придавало этим людям сходство с Дантовыми персонажами на рисунках Флаксмана; живыми оставались лишь их глаза, устремленные на горизонт, в который они с беспокойством вглядывались. Наше появление на палубе, казалось, нисколько не отвлекло их от этого занятия; мы обратились к ним, но они остались безмолвными; наконец я осведомился у самого капитана о причине подобного уныния; тогда он указал рукой на горизонт и, по-прежнему прикрывая рот плащом, произнес:
— Хамсин.
Едва было произнесено это слово, как мы в самом деле увидели все признаки этого губительного ветра, которого так страшатся арабы. Пальмы, раскачиваемые переменчивыми порывами ветра, гнулись во все стороны, как если бы в небе скрещивались потоки воздуха; поднятый ветром песок хлестал нас по лицу, и каждая его крупинка обжигала, как искра, вылетевшая из горнила печи. Встревоженные птицы спускались с высоты и летали, прижимаясь к земле, словно спрашивая у нее, какая беда ее терзает; стаи ястребов с длинными и узкими крыльями кружились в небе, испуская пронзительные крика, а затем вдруг камнем падали на верхушки мимоз, откуда они вновь стрелой взмывали ввысь, ибо ощущали, что дрожат даже деревья, как если бы неодушевленные предметы разделяли ужас живых существ. Ни один из таких видимых признаков не ускользнул от внимания наших арабов, но по их бесстрастным, устремленным в одну точку глазам и непроницаемым лицам невозможно было определить, являлись ли эти приметы благоприятными или тревожными.
Поскольку вблизи области высокого атмосферного давления хамсин не должен был причинить особенно страшных бед, мы сошли на берег, взяв с собой ружья, и пустились на поиски голенастых птиц; мы двигались по берегу реки, словно настоящие охотники с равнины Сен- Дени, привыкшие идти вдоль канала; различие, однако, состояло в том, что эта местность была куда богаче дичью. Нам удалось подстрелить несколько цапель и множество жаворонков и горлиц.
К вечеру призывные крики матросов, сопровождаемые песнями, привели нас назад к судну, где мы обнаружили весь экипаж в состоянии ликования: хамсин был на исходе, так что матросы прыгали от радости и окунали лицо и руки в воду Нила, чтобы освежить их. Поскольку привычка к такому европейскому способу омовения входит в число моих слабостей, мне не хотелось, чтобы праздник завершился без моего участия. В одно мгновение я остался в одеянии сантона, а затем, разбежавшись по палубе судна, перепрыгнул через его борт и лихо нырнул в воду головой вниз, словно гусар, внезапно демонстрирующий всем свои красные штаны. Всплыв на поверхность, я увидел, что весь экипаж занят тем, что с величайшим вниманием смотрит на меня; мне было известно, что крокодилы водятся в Ниле лишь выше первого порога, и потому, не испытывая никакого страха, не мог объяснить интерес, проявляемый зрителями к моей персоне, иначе как причинами, весьма лестными для моего самолюбия. От этого моя ловкость и проворность только возросли, и все стили плавания — от простого брасса до двойного кульбита — были с возрастающим успехом исполнены мною на глазах у моих смуглолицых зрителей. Демонстрируя плавание на спине, я вдруг получил в правое бедро удар, похожий на электрический разряд, причем настолько сильный, что у меня парализовало половину тела; я немедленно перевернулся на живот, чтобы плыть к судну, но в то же мгновение понял, что без посторонней помощи мне на него не взобраться. Улыбаясь и при этом глотая воду, я попросил опустить мне багор, а сам при этом высовывал из воды правую руку и пытался удержаться на поверхности левой рукой; что же касается моей правой ноги, то она полностью онемела, и я не мог ею пошевелить. К счастью, Мухаммед, словно предвидя только что случившееся со мной происшествие, стоял на борту джермы, держа в руке веревку, которую он тотчас бросил мне; я ухватился за один ее конец, меня подтянули вверх за другой, и я поднялся на судно куда менее триумфально, чем покинул его. Однако по той почти насмешливой беспечности, с какой окружили меня наши арабы, я рассуди