Так что кража привела Алуну в дурное расположение духа.
Вор оставил дверь открытой; стало быть, он не церемонился и рассчитывал вернуться.
Алуна лег в постель, положил рядом с собой топор, служивший ему для плотницких работ, и, оставив на поясе свой мексиканский нож, стал ждать вора.
Однако для Алуны, как и для всех людей, ведущих деятельную жизнь, сон, пусть даже очень короткий, был настоятельной потребностью.
И потому, несмотря на все усилия, какие предпринимал Алуна, чтобы остаться бодрствовать, он задремал.
Среди ночи он проснулся. Ему показалось, что кто-то беззастенчиво роется в куче маиса и сухие листья шуршат под нажимом, который никто и не собирался утаивать.
Несомненно, вор даже не дал себе труда подойти к кровати и, полагая, что Алуна по-прежнему отсутствует, без всякого опасения копался в маисе.
Это показалось Алуне наглостью, и он крикнул по-испански:
— Кто здесь?
Шум прекратился, но никто не отозвался.
Алуна приподнялся на кровати и, видя, что вор хранит молчание, повторил вопрос, но уже на языке индейцев; однако, заданный и на этом языке, вопрос остался без ответа.
Такое молчание только настораживало: вошедший в хижину человек, кем бы он ни был, несомненно хотел выйти из нее так же, как вошел, то есть оставшись неузнанным. Казалось даже, что он ступает медленным и приглушенным шагом, словно опасаясь, что его услышат, хотя время от времени дыхание, с которым он явно не мог совладать, выдавало его присутствие.
Алуне даже казалось, что эти шаги, вместо того чтобы направиться к двери, приближаются к кровати.
Вскоре никаких сомнений в этом не осталось: вор намеревался захватить его врасплох и приближался к нише, служившей ему альковом.
Алуна приготовился к схватке.
Поскольку эта схватка явно должна была стать рукопашной, он взял в левую руку нож, в правую — топор и стал ждать.
Через минуту он скорее почувствовал, чем увидел, что противник находится всего лишь в двух шагах от него.
Он вытянул руку и наткнулся на грубую мохнатую шкуру.
Сомнений не оставалось: вор был медведем.
Алуна живо попятился, но позади него была стена, не позволявшая ему отступать дальше, поэтому поневоле приходилось принимать бой.
Алуна был не из тех, кто идет на попятную; к тому же, как он сам говорил, это было то время, когда он сошел с ума и к любым опасностям относился с безразличием, ибо для него было предпочтительно разом покончить с оставшимися ему годами жизни.
Он поднял топор и со всего размаха и наугад ударил им сверху вниз, не зная, на что натолкнется его оружие, и полагаясь в этом отношении лишь на случай или на Провидение.
Топор натолкнулся на одну из медвежьих лап и глубоко ее рассек.
После этого удара медведь перестал хранить молчание: он страшно зарычал и, ухватив другой лапой Алуну за бок, притянул его к себе.
Алуна едва успел просунуть руку под лапу зверя и упереть рукоятку ножа в свой мексиканский патронташ.
В итоге, чем плотнее медведь притягивал к себе Алуну, тем глубже он всаживал нож в свою грудь.
Тем временем правой рукой Алуна бил по носу зверя оправленной в железо рукояткой своего топора.
Но медведь — животное с толстой шкурой, и ему понадобилось немалое время, чтобы понять, что, прижимая к себе Алуну, он сам всаживает в себя нож. Алуна уже стал находить, что звериные объятия стали чересчур крепкими, как вдруг нож, к счастью, проник в жизненно важные органы тела. Медведь взревел от боли и отбросил Алуну в сторону.
Брошенный с силой, о какой он даже сам не мог составить себе представление, Алуна был бы расплющен о стену, если бы по воле случая он не вылетел в открытую дверь и не откатился от нее шагов на десять.
Падая, он не сумел удержать в руке топор, а поскольку нож остался в брюхе у медведя, то Алуна оказался обезоружен.
К счастью, под руку ему попался дубовый кол, острый, как рогатина, заготовленный вместе с несколькими другими кольями для того, чтобы поставить изгородь вокруг дома.
Алуна отлетел к этому колу и, вставая на ноги, поднял его с земли, хотя и был несколько оглушен падением. В руках такого сильного человека, как Алуна, этот кол был не менее страшным оружием, чем палица в руках Геракла.
И вскоре ему пришлось этим оружием воспользоваться, ибо медведь, рассвирепевший от двух своих ран, с ревом выскочил вслед за ним из хижины. Алуна не цеплялся за жизнь, но и не хотел уходить из нее столь трудным путем, каким угрожал ему этот озлобившийся на него страшный зверь; так что он собрал все свои силы и, поскольку речь явно шла о смертельной схватке, обрушил на медведя град ударов, способных размозжить кости даже быку.
Однако медведь, проявляя ловкость опытного фехтовальщика, отражал большую часть наносимых ему ударов, все время пытаясь схватить кол и вырвать его из рук Алуны; он сумел бы сделать это и раньше, не будь у него поранена лапа, но в конце концов ему это удалось. Стоило зверю схватить кол, как Алуна, не оказывая сопротивления, выпустил его; это произошло в то самое мгновение, когда медведь уже готов был сильным рывком вырвать его из рук охотника; зверь, ожидавший встретить сопротивление, опрокинулся навзничь. Воспользовавшись этим падением, Алуна бросился в дом и быстро закрыл за собой дверь, но медведя не устраивало, чтобы противник отделался так дешево: он оказался у двери почти в то самое мгновение, когда Алуна ее закрывал, и оба они, разделенные дверью, сорванной с петельных крюков, покатились в глубь комнаты.
Катясь по полу, Алуна сумел схватить топор, который до этого выпал у него из рук, и, из всего делая щит, точно так же, как он из всего делал оружие, поднял дверь и укрылся за ней. Тотчас же медведь схватил дверь обеими лапами; именно этого и ждал Алуна: он выпустил из рук дверь и ловко нанесенным ударом топора ранил зверя в другую лапу.
Раненный в обе лапы, с ножом, загнанным в грудь по самую рукоятку, медведь понял, что удача отвернулась от него, и стал подумывать об отступлении. Но Алуна точно рассчитал все свои движения и сумел добраться до карабина, которым до этого он не мог воспользоваться; почувствовав, наконец, его под рукой, он метнулся к нему, взвел курок и встал перед дверным проемом, повернувшись лицом к дому.
В это мгновение между двумя тучами появилась луна, словно придя на помощь Алуне и давая ему возможность как следует прицелиться.
Медведь, казалось, мгновение раздумывал, стоит ли ему выйти из дома, но, наконец, решился и со страшным ревом появился на пороге.
Алуна с ружьем в руках загораживал ему проход.
Медведь был вынужден встать на задние лапы, чтобы по своей привычке драться врукопашную. Алуна только этого и ждал: он отступил на шаг и в упор выстрелил ему в бок, противоположный тому, куда уже вошел нож.
Медведь слегка попятился и тяжело рухнул навзничь. Пуля прошла у него сквозь сердце.
Хотя это был черный медведь, ростом он не отличался от серого медведя и весил восемьсот фунтов.
Однако, если бы Алуна имел дело не с черным медведем, а с серым, то все, вероятно, приняло бы совершенно иной оборот, ибо серый медведь использует в схватке зубы и когти, тогда как черный, напротив, никогда их в ход не пускает. Он старается схватить противника поперек тела, прижать к себе и раздавить в своих чудовищных объятиях.
Понятно теперь, чем была наша охота на ланей, косулей и оленей для человека, привыкшего к страшной охоте, о которой я сейчас рассказал.
Позднее Алуна избежал еще многих других опасностей, по сравнению с которыми те, навстречу каким он шел вместе с нами, казались заурядными происшествиями. Разумеется, эти опасности оставили след в его сознании, но он говорил о них без страха, готовый без всяких колебаний противостоять им, если ему случится снова с ними столкнуться.
Но далеко не так обстояло дело с теми опасностями, каким Алуна, по его словам, подвергался на реке Колорадо и в болотах восточной части Техаса, где он потерял двух лошадей, растерзанных аллигаторами и карванами.
У нас прекрасно известно, что такое аллигаторы, но я сомневаюсь, чтобы ученые, даже натуралисты, когда- нибудь слышали о карванах; что же касается меня, то я не готов поручиться, что карван существует где-либо еще, помимо головы Алуны.
Так или иначе, карван был для этого бесстрашного человека тем же, чем служит для наших детей Бука.
Как говорят, на востоке Техаса существуют огромные болота, которые внешне выглядят как прерии с твердой почвой, а в действительности являются обширными илистыми трясинами, куда за несколько мгновений может затянуть всадника вместе с лошадью. Среди этих губительных топей существуют, тем не менее, проходы, образованные тесно сросшимся тростником; индейцы и местные жители умеют распознавать эти проходы. По каким признакам? Вероятно, они и сами с трудом могли бы это объяснить; но пришлый человек никогда не сможет пройти по этим узким дорожкам и почти наверняка погибнет в болоте.
Помимо этой опасности, существует еще и другая. Местами среди этих прерий поднимаются небольшие заросли колючего кустарника около пятнадцатидвадцати футов в поперечнике. Если перед тем, как рискнуть войти в эти заросли, путешественник внимательно оглядит их, он в испуге попятится, ибо ему станет понятно, что кустарник обвит множеством свернувшихся в кольца змей, которые не водятся в прериях и живут только на таких островках растительности. Эти рептилии — водяная мокасиновая змея, коричневая гадюка и коралловый аспид, три змеи, укус которых смертелен и действует еще быстрее, чем укус гремучей змеи.
Но путешественнику, ужаленному этими змеями, еще повезет по сравнению с тем, кому будут угрожать зубы карвана или хвост аллигатора.
Как мы уже говорили, два этих чудовища обитают в илистых трясинах. Стоит лошади оступиться, и все кончено: какую-то минуту она с горящими глазами, поднявшейся дыбом гривой и пылающими ноздрями еще бьется в этой грязи, где невозможно плыть, но потом вдруг мучительно содрогается, ощущая, что какая-то неодолимая сила затягивает ее в бездну. Затем она на глазах постепенно исчезает, сражаясь с невидимым врагом, лишь изредка показывающим свой бугристый загнутый хвост, сплошь ощетинившийся чешуей, которая сверкает сквозь грязь. Дело в том, что у аллигатора средством нападения и обороны служит его огромный хвост, способный, если он загнут дугой, дотянуться до его пасти. Горе тому, кто по неосторожности или случайно окажется в пределах досягаемости этого страшного хвоста!