На эту ее неосторожность и рассчитывал Алуна. Он поднес к запальному устройству кусок зажженного трута, раздался выстрел, и ягуарица проглотила весь заряд — свинец, порох и огонь.
За приглушенным ревом последовал хрип агонии, оповестивший Алуну, что он избавился от своего врага. Охотник перевел дух.
Но передышка длилась недолго. Когда он вставал с колен, раздался новый рев, ужаснее прежнего: это на крики своей самки мчался ягуар.
К счастью, ягуар прибежал слишком поздно для того, чтобы действовать с ней заодно, но все же он успел вовремя, чтобы задать Алуне новую задачу.
Впрочем, Алуна так успешно провел первую операцию, что у него не было никакого намерения действовать по какому-нибудь иному плану. Так что охотник приготовился обойтись с ягуаром точно так же, как он обошелся с ягуарицей.
Поэтому он снова оперся спиной о камень и начал перезаряжать карабин.
Ягуар на мгновение остановился возле своей мертвой самки, жалобно завыл, а затем, после этого своеобразного надгробного слова, ринулся на камень.
На это Алуна, со своей стороны, ответил ворчанием, которое можно было бы передать следующими словами: «Давай, дружок, давай, сейчас мы обсудим с тобой наши дела!»
И в самом деле, когда карабин был заряжен, Алуна приготовился высечь огонь и вдруг обнаружил, что в ходе несколько поспешных движений, которые ему пришлось проделать, он потерял трут.
Положение стало серьезным: без трута не будет огня, без огня не будет средств защиты. Карабин, из которого нельзя было выстрелить, представлял собой всего лишь полую железную трубку, способную, в крайнем случае, послужить дубиной, но не более того.
Напрасно Алуна вытягивал руки в обе стороны: ему так и не удалось ничего нащупать. Тщетно он пододвигал к себе ногами все, что лежало в пределах их досягаемости: это были лишь камни и кости.
Тем временем камень у входа сотрясался от страшных толчков; в промежутках между ними ягуар шумно дышал; он вытягивал лапу и время от времени касался плеча охотника, на лбу которого начали выступать капли пота.
Нетерпение тому было причиной? Или страх? Алуна, отличавшийся честностью, признался, что причиной тому было и то, и другое.
В конце концов Алуна понял, что все поиски бесполезны, и если он сможет найти трут, то лишь при свете дня.
И тогда он придумал другое средство. Мы сказали, что теперь карабин мог служить ему только как дубина, но ошиблись: он мог также служить ему как пика.
Нужно было лишь прочно приладить мексиканский нож Алуны к концу карабина.
Это оказалось нетрудно: охотник в прериях всегда носит с собой ремень, с помощью которого он, если ему приходится ночевать на дереве, привязывает себя либо к ветви, либо к стволу этого дерева.
Алуна крепко-накрепко привязал свой нож к концу ствола карабина, и оружие было готово.
После этого он повернулся и, чтобы заслон, обеспечивавший его безопасность, и после этого оставался надежным, подпер камень плечом.
По толчкам, наносимым камню, Алуна понял, что он имеет дело с противником необычайной силы.
Наконец, он дождался благоприятного момента и в ту минуту, когда ягуар бросился на препятствие, пытаясь снести его, выставил вперед свой карабин, как это делает солдат, идущий в штыковую атаку. Ягуар взревел. Что-то хрустнуло; карабин, вырванный из рук хозяина, упал в двух шагах от него, а зверь убежал, издавая вой.
Алуна поднял карабин и осмотрел его. Лезвие ножа было на две трети отломано: сохранился лишь кусок в полтора дюйма, примыкавший к рукоятке; обломок лезвия остался в ране, нанесенной им ягуару.
Это объясняло вой ягуара и его бегство.
Алуна крайне нуждался в этом отступлении врага: оно давало ему некоторую передышку, а силы его уже были на исходе.
Прежде всего, он воспользовался этой передышкой, чтобы избавиться от двух маленьких ягуаров, донимавших его своим царапаньем, пока он разбирался с их родителями. Он взял их поочередно за задние лапы и размозжил им головы о стену пещеры. Затем, поскольку его одолевала сильная жажда, а воды у него не было, он выпил кровь одного из этих детенышей.
Однако более всего Алуна опасался потребности в сне, которую он уже начал испытывать: ему было прекрасно известно, что через какое-то время эта потребность станет настолько непреодолимой, что ему придется ей уступить. А пока он будет спать, ягуар, убежавший на какое-то время, может вернуться, оттолкнуть камень или проложить себе проход где-нибудь рядом и, в том и другом случае, врасплох напасть на спящего и растерзать его.
Что же касается того, чтобы выйти из пещеры, об этом и думать было нечего: зверь мог ждать в засаде неподалеку и неожиданно наброситься на беглеца.
И Алуна решил уснуть в том положении, в каком он находился, то есть прислонившись спиной к камню, закрывавшему вход в пещеру; в этом случае он проснется при малейшем движении камня.
Но камень так и не пошевелился, и Алуна спокойно проспал до двух часов ночи.
В два часа ночи он открыл глаза, разбуженный шумом, который доносился с другого конца пещеры, где, как ему казалось, он уже заметил трещину. И в самом деле, там слышалось энергичное царапанье, а град сыпавшихся мелких камней указывал на то, что в этом месте ведется какая-то наружная работа. К несчастью, на этот раз все происходило на своде пещеры, на высоте около двенадцати футов, и Алуна никак не мог этому противодействовать.
Он бросил взгляд на свой карабин. Непригодный как огнестрельное оружие, непригодный как пика, он мог теперь служить ему как дубина.
Однако в таком случае нужно было пускать в ход один лишь ствол, чтобы не ломать напрасно приклада и не выводить подобным образом оружие из строя.
Он быстро отвязал нож от ствола и, пользуясь остатком лезвия как отверткой, отсоединил ложе и замок.
Затем, не сводя глаз со свода и подняв руку, он с бьющимся сердцем стал ждать.
Впрочем, было очевидно, что ждать придется недолго. Камни теперь падали чаще и были крупнее. Сквозь щель в своде сышалось дыхание зверя.
Вкоре там стал заметен свет, а вернее ночной мрак; этот мрак озаряла луна, чьи отвесные лучи падали сквозь щель, которую пробивал ягуар.
Время от времени эта щель, через которую Алуна видел небо, сплошь сиявшее звездами, оказывалась плотно закрытой: это зверь, проверяя, не стала ли она достаточно широкой, засовывал в нее голову. И тогда на пути света возникало препятствие, и вместо лунных лучей, вместо мерцающих звезд там сверкали, словно два карбункула, пылающие глаза ягуара.
Мало-помалу щель расширялась. Просунув туда голову, зверь начал проталкивать вслед за ней и плечи; наконец, в щель протиснулись голова, плечи и тело, и ягуар, бросившись вниз, беззвучно опустился на все четыре лапы перед Алуной.
К счастью, лезвие ножа, оставшееся у него в плече, помешало ему тотчас же вцепиться в горло Алуны. Какое-то мгновение он либо колебался, либо боролся с болью, но этого оказалось достаточно его противнику.
Ствол карабина обрушился на голову ягуара, и тот упал, оглушенный.
Алуна тут же бросился на зверя, и обломком лезвия перерезал ему шейную артерию. Жизнь и сила утекли через это отверстие.
И произошло это вовремя. Алуна уже и сам падал, разбитый усталостью. Он оттащил зверя в дальний угол пещеры, где, как было заметно, грунт состоял из мягкого песка, а затем, устроившись, как на подушке, на еще трепещущем боку ягуара, уснул и проснулся лишь спустя много часов после рассвета.
XV. САКРАМЕНТО
Впрочем, в подобном образе жизни, своей независимостью настолько привлекательном для местных жителей, что порой они подчиняют ему все свое существование, для нас тоже заключалось невыразимое очарование. Хотя ездить дважды в неделю в Сан-Франциско, чтобы продавать там наши охотничьи трофеи, было весьма утомительно. Однако мы об этом не думали, а скорее, мы с этим смирились, поскольку получаемый доход щедро вознаграждал нас за эту усталость, особенно вначале.
Доход этот достигал трехсот, а иногда и четырехсот пиастров в неделю.
В первый месяц, учитывая все издержки, наша прибыль составила четыреста пиастров; но в два последних месяца, а особенно в последнюю неделю, мы выручали всего по сто пятьдесят пиастров, и это падение дохода свидетельствовало о том, что наше предприятие доживает последние дни.
С одной стороны, из-за нашей охоты начала резко сокращаться численность дичи в округе, а с другой стороны, звери, на которых мы охотились, стали уходить к озеру Лагуна и в сторону индейцев-кинкла, то есть в те местности, где их меньше беспокоили.
И потому мы решили испытать новый подход, а именно углубиться чуть дальше на северо-восток и отвозить нашу охотничью добычу в Сакраменто-Сити
Остановившись на этом решении, мы стали справляться, лучше ли прииски на Сакраменто приисков на Сан-Хоакине и следует ли предпочесть реку Юнг, реку Юба и реку Лас Плумас лагерю Соноры, Пасо дель Пино и Мерфису.
Итак, когда нам стало ясно, что округа оскудела дичью, мы приступили к исполнению своего замысла и, оставив шлюпку в Сономе, направились к Американскому Трезубцу. Мы преодолели гряду Калифорнийских гор, двигаясь с запада на восток, и, поохотившись полтора дня, так что наша бедная лошадь согнулась под тяжестью нагруженной на нее дичи, оказались на берегах Сакраменто. Два или три часа мы шли вдоль берега реки, затем нас подобрало рыбачье судно, ловившее лосося, и за четыре пиастра нас вместе с добытой нами дичью перевезли на другой берег. Что же касается нашей лошади, то она преодолела реку вплавь, хотя ширина Сакраменто в этом месте составляет около четверти мили.
Мы поинтересовались у рыбаков состоянием приисков. Они не могли дать нам достоверных сведений, но им приходилось слышать, что американцы разоряют всех своими грабежами. Нас с Тийе это ничуть не удивило, поскольку нам довелось увидеть на Сан-Хоакине образчик их ловкости. Что же касается Алуны, то он лишь пожал плечами и вытянул губы, что означало: «Да черт возьми, я еще и не такое видел!» Алуна ненавидел американцев и считал их способными на любые преступления. У него всегда была в запасе целая куча историй про то, как они пускали в ход ножи и пистолеты, а потом присяжные заседатели, проявляя бесстыдство Бридуазона, признавали их невиновными.