— Сценарий слабый, — начал он.
— Не то слово! — со злостью произнес Делани. — Ты абсолютно прав.
— Кто автор? — спросил Джек.
— Шугерман. — Делани выплюнул эту фамилию так, словно она жгла ему язык!
— Удивительно.
Шугерман написал за последние пятнадцать лет не то три, не то четыре пьесы, но в материале, прочитанном Джеком ночью, не осталось и следа того таланта, печатью которого были отмечены прежние работы драматурга.
— Этот негодяй прилетел сюда на три месяца, — обвиняющим тоном продолжал Делани, — и принялся шататься по музеям и кафе в обществе вечно пьяных немытых художников и писателей, которыми кишит город, заявляя всем и каждому, что я — тупой сукин сын, хотя сам не сочинил ни единой сцены, которую я мог бы отснять без доработки, и в результате я переписал заново весь сценарий. Драматурги! Старая история. Вот что такое Шугерман.
— Понимаю, — сухо произнес Джек.
После памятного первого успеха Делани воевал со всеми своими сценаристами и в конце концов переделывал рукописи. Он заслужил в Голливуде репутацию режиссера, которого губила тяга к литературной работе; продюсеры, хотевшие нанять Мориса, говорили его агенту: «Я бы взял его, если бы мне удалось вырвать из рук Делани перо». Пока что сделать это не удалось никому.
— Материал пока сырой. — Делани указал рукой на экран. — Но я его доведу. Если итальянцы не угробят меня прежде. — Он поднялся. — Джек, останься тут и посмотри ленту еще пару раз, чтобы лучше познакомиться с ней. Может быть, тебе стоит днем перечитать сценарий. А завтра, в семь тридцать, начнем дублирование.
— Хорошо.
— Я организовал для тебя встречу с Деспьером, — сказал Делани, надевая темные очки. — В кафе «Дони». В десять минут первого. Он хочет получить от тебя информацию для своей статьи. О моих былых победах. — Делани натянуто улыбнулся: — Будь другом, соври ему немного.
— Не бойся. Я скажу, что ты — Станиславский и Микеланджело в одном лице.
Делани засмеялся и похлопал Джека по плечу:
— Гвидо будет ждать тебя в автомобиле. К восьми вечера ты приглашен на коктейль. Водитель знает адрес. Чем еще могу быть полезен?
— Спасибо, пока ничем.
Делани снова дружески, покровительственно похлопал Джека по плечу.
— Тогда встретимся в восемь. Идемте, Хильда, — обратился он к секретарше. Некрасивая женщина в поношенном платье покорно встала и вслед за Делани вышла из комнаты.
Джек глубоко вздохнул, с отвращением посмотрел на экран, завидуя Шугерману, который три месяца провел в музеях и кафе, вдали от Америки. Затем он нажал кнопку, в зале стало темно, и перед ним снова поплыли неубедительные сцены, не дотягивавшие до трагедийного звучания.
Глядя на человека, чей голос ему предстояло дублировать, Джек с улыбкой подумал о свидании с Деспьером, которое устроил ему Делани. Пригласить Джека в Рим режиссера заставило вовсе не стремление улучшить фильм или оказать услугу старому другу, хотя и эти мотивы присутствовали. Джек был для Делани верным другом, помнившим его лучшие дни; Морис хотел, чтобы они нашли отражение в статье Деспьера. Делани, умевший казаться прямодушным, на самом деле всегда был хитрецом. За истекшие годы он, конечно, не изменился. Он ловко манипулировал людьми, преследуя собственные цели и ни в чем не полагаясь на волю случая. Но разгадав уловку Делани и поняв, что Морис был вынужден прибегнуть к ней, Джек испытал к Морису одну лишь жалость. Когда они только познакомились, любой газетчик мог написать о Делани, что режиссер насилует мальчиков из церковного хора — Морис и пальцем бы не пошевелил, чтобы заставить журналиста выбросить из статьи хоть строчку. Годы, неудачи…
Пять тысяч долларов, подумал Джек, глядя на красивое и пустое лицо Стайлза. Пять тысяч долларов.
Шагая по виа Венето сквозь праздную полуденную толпу, состоящую из туристов, клерков, киношников и полногрудых девиц, Джек увидел Деспьера, сидящего за маленьким столиком на веранде кафе. Благодаря солнечному теплу всем казалось, что зимой нет места на земле более приятного, чем Рим, — это было написано на лицах прохожих, слышалось в их радостном многоязычном гомоне.
— Садись. — Деспьер коснулся рукой соседнего кресла. — Наслаждайся итальянским солнцем.
Джек сел и, подозвав одного из официантов, раздраженно протискивающегося между людьми с подносом, на котором стояли чашечки с кофе, тонкие бутылочки с кампари и другими винами, заказал вермут.
— Dottore, — сказал Деспьер, — вчера вечером ты меня испугал. У тебя был вид тяжело больного человека.
— Нет, — Джек вспомнил ночь, — все обошлось. Просто я немного устал.
— Ты вообще-то здоров, Dottore?
— Конечно, — ответил Джек.
— На вид ты крепок, как скала. Я бы назвал тебя бессовестным обманщиком, если бы узнал, что на самом деле изнутри ты изъеден болезнями. Другое дело — я. — Деспьер усмехнулся. — Увидев меня, ученые сломя голову бегут в лаборатории, спеша изобрести чудесный эликсир, способный помочь мне. Тебе известно, что я получал инъекции препаратов, изготовленных из плаценты недавно рожавших женщин, а также из мужских сперматозоидов?
— Зачем ты это делал? — недоверчиво спросил Джек.
— Чтобы продлить жизнь. — Деспьер помахал рукой мужчине и светловолосой женщине, проходившим мимо столика. — По-твоему, мне не стоит пытаться продлить жизнь?
— Ну и как, помогает? — поинтересовался Джек.
Деспьер пожал плечами:
— Я жив.
Официант поставил перед Джеком бокал и налил в него вермут. Деспьер помахал рукой двум длинноволосым девушкам, на бледных лицах которых не было следов косметики; они покинули киностудию на час, чтобы перекусить. Похоже, Деспьер знал каждого второго человека, проходившего мимо столика; он приветствовал всех одним и тем же вялым движением руки и живой, насмешливой улыбкой.
— Скажи мне, Dottore, — не вынимая сигареты изо рта и щурясь от дыма, произнес развалившийся в кресле Деспьер, — какое впечатление произвел на тебя шедевр Делани, который ты смотрел сегодня утром?
— Ну, — осторожно начал Джек, — монтаж еще не завершен. Пока рано что-либо говорить.
— Ты хочешь сказать, получилась дрянь. — На лице Деспьера появилось любопытство.
— Вовсе нет, — возразил Джек.
И Делани, и Деспьер были друзьями Джека, и он не считал нужным приносить одного из них в жертву другому ради какой-то журнальной статьи.
— Дай Бог, чтобы ты был прав, — заметил Деспьер.
— Что ты имеешь в виду?
Сегодня Джек в обществе Деспьера испытывал неловкость.
— Тебе известно не хуже, чем мне, — наш друг Делани прижат к канатам. Один слабый фильм, и ему не найти работы. Ни в Голливуде, ни в Риме, ни в Перу…
— Я ничего об этом не слышал, — сухо сказал Джек. — Я не слежу за прессой.
— Ах, — ироническим тоном произнес Деспьер, — если бы у меня были такие преданные друзья…
— Слушай, Жан-Батист, что ты напишешь в статье? Ты хочешь его прикончить?
— Я? — Деспьер с наигранным удивлением коснулся рукой груди. — Неужто я слыву человеком, способным на такое?
— Ты слывешь человеком, способным на многое, — заметил Джек. — Что ты собираешься о нем писать?
— Еще не решил. — Деспьер улыбнулся, поддразнивая Джека. — Я бедный и честный газетчик, служащий, как все бедные и честные газетчики, одной лишь правде.
— Каким будет твой материал?
Деспьер пожал плечами:
— Я не намерен петь ему дифирамбы, если ты спрашиваешь об этом. За последние десять лет, как тебе известно, он не сделал ни одной приличной картины, хотя по-прежнему держится так, словно изобрел кинокамеру. Позволь задать тебе один вопрос. Он всегда был таким?
— Каким? — Джек изобразил на лице недоумение.
— Ты меня понял. Высокомерным, нетерпимым по отношению к тем бездарностям, с которыми вынужден работать, обожающим лесть, глухим к критике, считающим дерьмо, которое он создает, шедеврами; никого не уважающим, ревнивым к работе своих коллег, транжирой — когда речь идет о чужих деньгах, не пропускающим ни одной юбки, словно ирландская ассоциация коннозаводчиков выдала ему лицензию на совокупление со всеми хорошенькими дамочками, которые попадутся на пути…
— Достаточно, я уже все понял.
Джек на мгновение вообразил, какой будет вид у Делани, когда кто-нибудь переведет ему с французского эту статью. Надо предупредить Мориса, чтобы держался подальше от Деспьера или попытался найти с ним общий язык. Любопытно, чем Делани удалось пробудить в Деспьере такую антипатию, подумал Джек. Как помочь Морису?
Деспьер насмешливо улыбался; тонкими длинными губами француз сжимал дымящуюся сигарету. Жан-Батист пригладил рукой свои волосы, подстриженные по моде, родившейся в Сен-Жермен-де-Пре; он явно наслаждался бурей, вызванной им в душе Джека, и сейчас походил на бледного, болезненного и чрезвычайно смышленого мальчишку, которому удалось разыграть взрослых.
— Скажи, Dottore, правда я — мерзкий, коварный француз?
— Ты его не знаешь по-настоящему. Он совсем не такой, каким ты его видишь. Или, во всяком случае, ты разглядел только одну сторону. Худшую.
— Хорошо, Джек. Я весь внимание. Расскажи мне о его достоинствах.
Джек заколебался. Он устал, голова была тяжелой после бессонной ночи; Джек ловил на себе взгляды людей, рассматривавших его нос и синеватую припухлость под глазом. Сегодня он не испытывал желания защищать кого-либо. Ему хотелось сказать Деспьеру, что он не в восторге от той легковесной, жалящей язвительности, с какой журналисты представляют своих жертв публике. Джек вспомнил, как Делани, сидя вчера в зале кинотеатра, глухо произнес после сеанса: «Я был великим человеком», как потерявший веру в себя Морис попросил его сегодня утром: «Будь другом, соври ему немного».
— Я познакомился с ним, — начал Джек, — еще до войны, в 1937 году. Я был занят в спектакле, который проходил апробацию в Филадельфии…
Он замолчал. Деспьер улыбался двум девушкам, остановившимся перед столиком. Не вставая, Деспьер заговорил с ними по-итальянски. Солнце находилось за их спинами, и Джеку не удавалось разглядеть девушек. Его раздражало, что Деспьер отвлекся, помешав ему продолжить рассказ о Делани. Джек внезапно поднялся.