— Нет. Не в том смысле, в каком это понимаешь ты. — Вероника провела острием ногтя по его руке. — Ты жалеешь о том, что встретил свою первую жену?
— Конечно. По сотне причин.
— А о Карлотте?
— Несомненно.
— Тоже по сотне причин?
— По тысяче.
— А о встречах с другими женщинами? Сколько их у тебя было?
Джек засмеялся:
— Бесчисленное множество.
— Ты был испорченным мальчишкой в свое время, да?
Девушка вытянула губы, напомнив ему о том неприятном впечатлении, которое произвела на него при знакомстве.
— Когда-то я был очень испорченным мальчишкой, — подтвердил он, — но об этом я тебе не расскажу.
— Ты не сердишься на меня?
— Нет, конечно.
— Знаешь, почему я задала тебе все эти вопросы? — еле слышно спросила Вероника.
— Почему?
— Чем больше я узнаю о тебе, — серьезно сказала она, — тем дольше ты сохранишься в моей памяти. Станешь для меня более реальным, и все это превратится в сон гораздо позже… Это плохая причина?
— Нет, моя дорогая, — ласково сказал Джек. — Очень хорошая.
— Я не стану сердиться, если ты тоже будешь задавать мне вопросы. Даже обрадуюсь. Я бы хотела остаться в твоей памяти надолго. Спрашивай о чем угодно.
Вероника замерла в ожидании; он понял, что по содержанию вопросов она будет оценивать его отношение к себе. Джека охватило чувство вины, поскольку до настоящего времени он не воспринимал ее как личность и не испытывал потребности узнать о ней нечто сверх того, что она сама рассказывала о себе без каких-либо просьб с его стороны. Знание порождает эмоциональную вовлеченность, привязанность. Вероника, очевидно, догадывалась об этом, движимая вечной женской тягой к осложнению отношений, она хотела, чтобы он узнал ее получше.
— Вчера за ленчем, — сказал Джек, — у меня появилось желание задать тебе один вопрос.
— Какой?
— Ты сказала, что, когда тебе было два года, ты находилась в Сан-Себастьяне, в Испании…
— А, да.
Ее голос прозвучал тускло, разочарованно. Она явно ждала иного вопроса.
— Я догадываюсь, что это было во время гражданской войны.
— Да, — нетерпеливо, без интереса произнесла она.
— Как ты оказалась там во время гражданской войны?
— Мой отец был кадровым военным, — небрежно пояснила она.
— Он служил в испанской армии? — недоумевающе спросил Джек.
Вероника засмеялась:
— Ты что, не читал в 1937 году американских газет? В итальянской армии. Она помогала Франко. Ты не забыл об этом?
— Конечно, нет, — ответил Джек. — Просто мне не приходило в голову, что можно воевать, не расставаясь с семьей.
— Мой папа был очень домашним человеком. Он обожал свою семью. Он был полковником, и нас доставили к нему в Испанию.
— Как это все происходило? Ты что-нибудь помнишь?
— Все знакомые американцы, когда я говорю им, что мой отец сражался на стороне Франко, проявляют большой интерес. Я думала, люди забыли те времена. С тех пор столько людей убито…
— Это была очень интересная война для американцев, — сухо сказал Джек. — Если хочешь знать правду, она до сих пор мучает нас.
— Странно, — удивилась Вероника. — А нас — нет.
— Возможно, тот, кто сам участвует в войне, быстрее ее забывает. И все же, какой она была?
Вероника пожала плечами:
— Я мало что помню. Помню пляж. Прекрасный детский пляж. В центре залива — остров. Меня привозили туда на лодке. И дыни. Дыни были восхитительные. Сейчас, когда я ем в ресторане дыню, я вдруг снова становлюсь маленькой девочкой, живущей в Испании.
Война ассоциируется у нее с дынями, подумал Джек. У него же с теми годами были связаны горестные воспоминания об одноклассниках, погибших в Испании. Убитых, возможно, отцом Вероники, этим домашним человеком.
— Где сейчас твой отец? — спросил он.
— Он погиб, — упавшим голосом произнесла Вероника.
«Наша маленькая победа», — подумал Джек. Почему-то образ полковника, с комфортом ведущего войну на прибрежной вилле в Сан-Себастьяне (Он качал тебя на колене в промежутках между перестрелками?), уничтожил жалость, которую Джек испытывал ко всем погибшим, на чьей бы стороне они ни воевали.
— Его убили в Испании?
— Нет, — ответила Вероника. — Там отца ранили, но не слишком тяжело. Второе ранение он получил в Эфиопии. Он всегда был на переднем крае. Многие люди рассказывали мне о его мужестве. Отец был одним из первых итальянцев, убитых во время Второй мировой войны. Мы находились вместе в Триполи. Его генерал только что вернулся от Муссолини, дуче поклялся ему в том, что Италия не вступит в войну. Это происходило тем летом, когда пала Франция. Моя мама устроила прием в саду по поводу того, что мы не будем участвовать в войне. Надев розовое платье и белые перчатки, я обносила гостей пирожными и напитками. Затем, конечно, начались боевые действия, и через неделю отца не стало. Он летел осматривать позиции англичан на самолете, который не имел вооружения и был сбит.
Три войны, цинично подумал Джек, и тройное невезение. Отец Вероники явно занимался не своим делом. Чрезмерное увлечение приемами в саду.
— Мой отец ненавидел Муссолини, — продолжала Вероника. — Конечно, он никогда не говорил об этом ни мне, ни моей сестре. Мы были слишком малы. Но он вел дневник. Позже я прочитала его.
Ведение дневников — болезнь полковников, подумал Джек.
— В ту пору генерал отправился к Муссолини, чтобы сообщить ему о том, что в Северной Африке итальянцы не располагают достаточным для отражения англичан количеством техники и живой силы. Они с отцом вместе составляли рапорт. Все это описано в дневнике отца. Характерная для итальянской армии история, — с горечью заметила она. — Нехватку техники восполнили людьми, и они погибли. В вашей армии такого не бывает.
— Ну, — возразил Джек, — наша армия тоже понесла кое-какие потери.
— Ты меня понял. Мы увлекались демагогией и пропагандой, эффектной формой, парадами, речами; Муссолини вдохновенно лгал и лицемерил. А позже выяснилось, что снаряды не подходят к орудиям, танки стоят без бензина; офицеры вместо того, чтобы учиться чтению карт, устраивали танцы. В Африке англичане убили и моего брата. Ему было восемнадцать. Он тоже был на приеме, который мать устроила в саду после того, как Муссолини пообещал командиру моего отца, что Италия не вступит в войну.
Вероника вытащила сигарету из сумочки, чиркнула спичкой о коробок и закурила. Джек бросил взгляд на руки девушки и заметил, что они дрожат, хотя голос ее звучал тихо, ровно, спокойно.
— Говорю тебе, — прошептала она, — когда-нибудь я уеду из Италии. Куда угодно.
Когда они подъехали к отелю, где жила Вероника, было уже поздно; здание возвышалось на безлюдной маленькой площади. Сквозь приоткрытую входную дверь виднелась часть узкого, ярко освещенного вестибюля. Едва погасив фары автомобиля, Джек заметил ночного портье, сидящего в деревянном кресле спиной к входу; служащий рассматривал свое отражение в зеркале, висящем на дальней стене вестибюля. Молодому красивому портье, наверное, требовалось полчаса, чтобы привести свои блестящие черные волосы в тот идеальный порядок, в каком они сейчас находились. Задумчиво любуясь густотой своей шевелюры, чистым смуглым лбом, умными темными глазами, полными чувственными губами, мощным подбородком, прекрасно вылепленной римской шеей, портье не скучал в часы ночной смены; созерцание своего яркого, всегда одинакового отражения приносило ему удовольствие и развлекало. Сейчас немецких священников не было видно.
— Посмотри на него, — гневно произнесла Вероника. — Где еще в мире ты увидишь такое? И он не испытает ни малейшего смущения, когда я войду и застану его за этим занятием. Он вручит мне ключ с таким видом, будто это две дюжины роз; не успею я пройти половину лестничного марша, как он уже снова будет сидеть в своем кресле.
Джек усмехнулся:
— Действительно, это одна из самых забавных картин, какие мне довелось увидеть в Риме.
— Меня она не забавляет, — заявила Вероника.
Она потянулась к ручке дверцы и начала открывать ее, собираясь выйти из машины. Джек задержал девушку. Он обнял Веронику и поцеловал ее. Несколько мгновений она оставалась напряженной, скованной, неуступчивой, потом прильнула к нему, взяла его лицо в свои ладони, жадно поцеловала.
— Что я сейчас хочу, — сказал он, — так это зайти к тебе.
Вероника покачала головой:
— Он тебя не пропустит.
— Я суну ему в лапу.
— Он боится потерять место. Священники снуют по коридору, как мыши.
— Ну, — произнес Джек, — тогда поедем ко мне.
— Готова поспорить, Роберт караулит нас там.
— У меня появилась блестящая идея. Я попрошу предоставить мне здесь комнату на ночь. Прямо сейчас.
Вероника на мгновение задумалась. Потом улыбнулась:
— Вот он, американский натиск. Неудивительно, что вы выиграли войну. Идем.
Выйдя из машины, они направились в гостиничный вестибюль. Медленно, неохотно оторвавшись от зеркала, портье поднялся на ноги, поклонился им и произнес:
— Buona sera, signorina.[38] — Легкой, величественной походкой он прошел за стойку, чтобы снять ключ с крючка.
— Скажи ему, что мне нужна хорошая просторная комната с ванной, — произнес Джек.
Вероника перевела его просьбу на итальянский. Лицо портье приобрело грустное, беспомощное выражение. Он склонился над планом отеля, приколотом кнопками к столу, и принялся изучать его с таким видом, словно это была карта, указывающая место, где зарыт клад. Портье отрицательно покачал головой. Сокровища оказались уже выкопанными. Голосом, исполненным сочувствия, он обратился к Веронике по-итальянски.
— Не получится, — сказала она. — Свободных комнат нет. Он с радостью забронирует номер на завтра…
— Очень мило с его стороны, — огорченно произнес Джек. — Завтра ты переезжаешь к подруге, верно?
— Да.
Вероника улыбнулась; разочарование Джека радовало девушку, тешило ее тщеславие.