ыл очень весел и доброжелателен с ними, хлопал их по плечу, спрашивал, играли ли они раньше, готовы ли много трудиться и хватит ли им упорства. Иногда приходили члены комитета, которые хотели что-то обсудить с ним конфиденциально, и он приглашал их в гостиную, закрывал дверь и вел с ними долгие, тихие и таинственные беседы, а миссис Стивенс варила кофе, и, когда ее звали, подавала его с коробкой имбирного печенья. Она никогда не приносила кофе, пока муж не позовет, потому что он говорил с гостями о чем-то очень секретном и важном.
Каждую субботу они приходили на площадку, чтобы посмотреть домашний матч. За боковой линией, по центру поля, была специально отведенная для важных зрителей площадка, откуда за игрой наблюдали представители комитета и другие члены клуба с женами, а в дождливые дни туда клали доски, чтобы они не промочили ноги. Эта группа была не такой шумной, как обычная толпа болельщиков; время от времени они кричали, поддерживая игроков, но никогда не улюлюкали и не свистели. В перерыве мужчины собирались вместе и негромко беседовали, изредка подзывая капитана команды, а их жены оживленно разговаривали немного поодаль.
Иногда какой-нибудь молодой человек, проходя мимо со своей подружкой, говорил вполголоса: “Видишь вон того парня? Это Стивенс, секретарь”, и мистер Стивенс делал вид, что не слышит, но слегка приосанивался, чтобы девушка лучше его видела, а миссис Стивенс трепетала от гордости. После матча они возвращались домой пить чай, и время от времени кто-нибудь из членов комитета с женой присоединялся к ним. Дик был тогда маленьким мальчиком лет пяти, и мистер Стивенс подхватывал сына на руки и показывал друзьям со словами: “Когда-нибудь из него вырастет хороший футболист!”, а те смеялись и отвечали: “Пусть защищает ворота, как папа!” Это были прекрасные дни, хлопотливые, напряженные дни – и тянулось это долго.
Но никакой футбольный клуб не может противостоять течению времени. Старшие члены клуба – близкие друзья мистера Стивенса – один за другим вышли из его состава. Кто женился, кто переехал, кто перестал увлекаться футболом и нашел себе новые занятия, и постепенно их места заняли люди помоложе – еще пару лет назад они пришли сюда робкими мальчиками, а теперь превратились в серьезных членов комитета и не боялись высказать собственное мнение.
Хотя многие из старых приятелей мистера Стивенса ушли, сам он оставался секретарем клуба и уважаемым человеком, – но если раньше он был важной частью прежней ревностной команды основателей, то теперь все немного его сторонились. В нем видели скорее сурового отца, нежели веселого и добродушного вратаря, который теперь стал секретарем и который всегда шутил даже с самыми младшими игроками. Вместо того чтобы смеяться над его шутками, молодые люди стали относиться к нему с почтением: он не мог сойтись с ними так близко, как раньше.
Потом он стал беспокойным и замкнулся в себе, и это тревожило миссис Стивенс. Он по-прежнему работал в клубе допоздна и был в курсе всех важных событий, но создавалось ощущение, что он делает это с тяжелым сердцем.
Именно после ежемесячных заседаний комитета он казался особенно озабоченным и подавленным, а потом наконец наступил вечер, который глубоко врезался в ее память.
После ужина он сел за стол, чтобы заняться своей еженедельной обязанностью – заполнением карточек, – но вдруг поднялся, бросив недоделанную работу, прошел по комнате и встал перед камином.
– Общее собрание в следующий четверг, – сказал он, – и я намерен уйти из клуба.
Не успела миссис Стивенс придумать, что ответить, как он обрушил на нее ужасающий словесный поток, полный горечи, которая накопилась в нем за долгие дни молчания и все это время стремилась вырваться наружу.
– Просто потому, что я работаю в клубе из года в год – с момента его основания, – просто потому, что я пашу как лошадь, не жалуясь и не требуя благодарности, они принимают всё как должное! Они думают, что я механическая кукла, у которой не кончается завод! Они думают, что мне это нравится! Они думают, что я цепляюсь за эту работу, потому что мне больше делать нечего! Они думают, что я в восторге от того, какими важными вещами занимаюсь! Они считают себя великими благодетелями, раз позволяют мне работать дальше! Эти дураки не понимают, что никто не справится с этими обязанностями так, как я!
– Но… но… ей-богу, ты же не собираешься уходить на самом деле? – пробормотала она.
В его глазах блеснуло веселье, и это ее успокоило. – Посмотрим, – сказал он. – Думаешь, они дадут мне уйти? Думаешь, они меня отпустят? Они прекрасно знают, что клуб развалится, если я его брошу. Нет, – продолжал он уже спокойнее, – пожалуй, я не уйду, но устрою им хорошенькую встряску – да так, что они приползут ко мне с горячей благодарностью и будут на коленях умолять остаться.
Она знала, что в последующие ночи он спал очень мало. По вечерам он еще усердней прежнего работал над протоколом общего собрания и дважды ходил в “Единорог”, чтобы убедиться, что большой зал готов к четвергу. Он отправил некоторым старшим членам клуба открытки и шутливо попросил их не лениться и прийти на собрание.
Она по-прежнему ясно помнила тот вечер четверга десять лет назад. Дети были совсем маленькими и не заметили, как мало съел их отец за ужином.
– Я возьму ключ, – сказал он. – Не жди меня. Ты же знаешь, как эти встречи затягиваются.
С этими словами он застегнул пальто, зажег трубку, вышел под моросящий дождь на Корунна-роуд и свернул за угол к “Единорогу”.
Она не скоро узнала все подробности того, что произошло на собрании; день за днем она связывала в единую историю обрывки, которыми с мертвенным, жутким спокойствием делился с ней муж.
Деловые обсуждения проходили монотонно и без происшествий, пока не наступил черед выборов членов правления на предстоящий год.
Когда мистер Стивенс поднялся, кто-то из присутствующих вполголоса переговаривался, но другие зашикали на них, и мистер Стивенс заговорил в тишине.
Он сказал несколько слов о своей деятельности в клубе: вспомнил те прекрасные времена, когда он помогал основать его, потом ранний период, когда они боролись за выживание, потом свои годы в качестве вратаря и, наконец, десять лет в качестве секретаря.
– Однако приходит время, – сказал он, – когда понимаешь, что твои дни уже позади, так что пора отойти в сторону и передать эстафету молодым и более энергичным людям.
Кто-то тихонько воскликнул: “Нет!”, но он твердо продолжал:
– Мне нужно подумать и о другом; хоть я и люблю клуб, им мои интересы не ограничиваются. У меня много неизвестных вам увлечений, – тут он улыбнулся, – увлечений, которым я давно обещал уделить время, и с каждым годом они манят меня все сильнее. Да и работа становится все более ответственной и требует большего сосредоточения. Я тщательно обдумал этот вопрос, и если бы я считал, что никто не сумеет занять мое место, то пожертвовал бы всем ради старого доброго клуба, но я с гордостью вижу, что немало энергичных молодых людей способны с честью выполнить мои обязанности.
Когда мистер Стивенс садился, тишина стояла такая, что можно было бы услышать стук упавшей булавки. Речь вышла хорошей – и, мысленно пробежавшись по ней, он с радостью заключил, что ничего не забыл. Он сидел с мрачным и серьезным видом, искусно пряча улыбку и подавляя смешок. Ровно то, что нужно. Это заставит их собраться и встряхнуться.
И вот, после молчания, которое показалось бесконечным, поднялся мистер Харрисон, мировой судья, – тихий седовласый пожилой джентльмен, который был председателем и всегда выступал в этой должности раз в год на общих собраниях. Он не слишком разбирался в деятельности клуба, хотя исправно платил взнос в две гинеи, и мистер Стивенс сожалел, что взвалил этот переломный момент на его плечи. А впрочем, ничего с ним не случится.
Мистер Харрисон начал свою речь. Он сказал, что это тяжкий удар для клуба, красноречиво отдал дань талантам мистера Стивенса и его преданности делу, и… тут мистер Стивенс вдруг застыл. Что там говорит старик?
– Но после всего, чем он пожертвовал ради клуба, с нашей стороны было бы грубой неблагодарностью и несправедливостью требовать, чтобы он оставался с нами. Мы знаем: он не пошел бы на такой шаг, если бы не счел его жизненно необходимым. Мы должны помнить, что долг мужчины перед профессией важнее развлечений. Полагаю, все вы присоединитесь к моим выражениям сердечной благодарности за его прошлые заслуги и к моему глубокому сожалению по поводу его ухода…
Мистеру Стивенсу стало дурно: он похолодел, волосы у него на затылке зашевелились и встали дыбом, во рту пересохло. Со странным чувством, будто все это ему мерещится, он услышал, как слово берет кто-то другой. Молодой человек, сидевший сзади, вице-капитан первой команды, предлагал выбрать секретарем Джо Буллока – Джо Буллока, молодого члена комитета, который постоянно выступал на собраниях…
Он услышал гул аплодисментов и пару выкриков: “Верно, верно!”
Кто-то еще высказывался в поддержку кандидатуры Джо Буллока… Сквозь пелену табачного дыма он видел поднятые руки…
Он осознал, что с трудом поднимается на ноги и передает свой любимый журнал протоколов улыбающемуся молодому человеку, раскрасневшемуся от волнения и смущения. Его любимый журнал в потертой кожаной обложке, его друг, который в течение десяти долгих счастливых лет составлял ему компанию тихими вечерами за столом у камина… Мистер Стивенс не мог представить свой дом без него…
Ну что ж. Ничто не вечно.
Глухой стук колес внезапно изменил тембр, и вокруг взвихрился яркий свет. Миссис Стивенс вздрогнула и выпрямилась. Она задремала, но тут поезд выехал из туннеля, и это разбудило ее.
Теперь они ехали мимо маленькой станции – через дорогу, на которой ждала запряженная в повозку старая лошадь.
Ее муж все еще читал, склонив голову; его пенсне было слегка погнутым, потому что Эрни как-то раз случайно сел на него. Прошло уже десять лет с тех пор, как он вернулся домой с того собрания, – это было очень давно. И все же, как ни странно, он оставался таким же, как тогда, когда вошел в их спальню, где она лежала без сна и ждала его.