Это всегда срабатывало, а после Кройдона можно было больше не опасаться, потому что в Доркинге с поезда обычно сходило больше народу, чем садилось.
Он ожидал, что девушки с рюкзаками выйдут в Доркинге, чтобы отправиться на Бокс-Хилл, но когда поезд приблизился к станции, они остались сидеть на месте. Зато – неожиданно и очень кстати – вышла женщина с ребенком. Мистер Стивенс уже решил, что она жена моряка и едет в Портсмут, и был очень удивлен, увидев, что она встает. Но не успел он усесться поудобнее, как в купе зашел солдат Армии Спасения[5] с маленькой черной сумкой, и мистеру Стивенсу пришлось снова подобрать ноги.
Тем не менее такая замена вполне их устраивала, и в появлении солдата Армии Спасения не было ничего неожиданного, потому что пассажиры, садящиеся в Доркинге, знали, что поезд приезжает заполненным и, разумеется, выбирали те вагоны, из которых кто-нибудь выходил.
А вот в Хоршеме произошло кое-что действительно удивительное. Мистер Стивенс был почти уверен, что девушки, собравшиеся в поход, сойдут здесь, и он оказался прав. Но когда поезд приблизился к станции, к выходу потянулись все сразу: не только обе девушки, но и солдат Армии Спасения, молодой человек с большими зубами и старик в гетрах, – а их места никто не занял.
Это была невероятная удача. После Хоршема оставалось ехать еще столько же, и остановок больше не предвиделось вплоть до тихого маленького Арундела, где на памяти мистера Стивенса никто никогда не выходил и не садился. Это означало, что до конца поездки они наверняка будут в купе одни, за исключением моряка. Но он в такой день был приятным и вполне подходящим соседом.
Несколько лет они ездили до Богнора в битком набитом вагоне, и этот поворот судьбы, казалось, добавил к отпуску целый час нежданного удовольствия.
Дело в том, что мистер Стивенс всегда считал путешествие в поезде сомнительным слагаемым в общей сумме счастья. Даже в переполненном купе можно усилием воли пробудить в себе слабую тень восторга, потому что мчишься через всю страну к морю; но когда внезапно перестаешь ощущать болезненное давление чужих бедер и локтей, когда вокруг оказываются свободные места и можно позволить себе роскошь раскидать журналы и газеты, раскинуть руки и ноги, – только тогда можешь триумфально отбросить сомнения.
В том жесте, каким мистер Стивенс бросил газету во вмятину, которую оставила после себя женщина с ребенком и в которую после Доркинга без труда поместился маленький солдат Армии Спасения, было нечто самодовольное. Он потянулся и улыбнулся. Он знал, что будет часто вспоминать об этом в ближайшие месяцы, потому что это был тот самый поворотный момент, когда последние тревоги остались позади, и его ждал непочатый отпуск.
Сегодняшнее утро и вчерашний вечер, несмотря на радостное волнение, еще были омрачены зловещими маленькими тучками, которые неизбежно нависают над началом отпуска. Беспокойные хлопоты перед отъездом, бремя багажа, жуткий призрак Клэпем-джанкшен и страх, что не хватит мест, – все теперь осталось в прошлом и превратилось в повод для шутки, а впереди был отпуск с его ясным, безмятежным небом, простирающийся до дальнего горизонта воскресенья, которое наступит через две недели, – и до него так далеко, что это расстояние еле-еле можно измерить в насыщенных минутах солнечных дней и звездных ночей.
Единственная оставшаяся задача – найти носильщика, который отвез бы багаж с вокзала Богнора в “Прибрежный”, – казалась детской забавой по сравнению с трудностями, которые они уже преодолели, и, когда поезд тронулся от Хоршема, мистер Стивенс подсел к Мэри и подумал: “Вот сейчас и начинается отпуск – в этот самый момент”.
Миссис Стивенс и Эрни тоже придвинулись к Дику, и семейство, снова оказавшееся вместе, поприветствовало друг друга так, словно они расставались на месяц.
Они обменялись впечатлениями о путешествии: каждый рассказал о том, что наблюдал со своего места. – Ты не видел, как горел стог сена?
– Нет, а где?
– Сразу за Летерхедом.
– Что ж ты сразу не сказал!
– Как я мог сказать в такой толпе!
– Тебе, наверное, было ужасно неудобно, мам?
– Нет! Все было хорошо, да, Эрни? О ребенке и шляпе мистера Стивенса не было сказано ни слова. Даже Эрни чутьем понимал, что надо сделать вид, будто никто ничего не заметил, и пожаловался только на резкий запах камфорных шариков, исходивший от ребенка, когда тот ерзал на коленях матери.
– Так! – воскликнул мистер Стивенс, хлопая в ладоши. – Как насчет сандвичей?
– Давайте, – согласился Эрни.
Дик вскочил и снял с полки маленький сверток, а Мэри – термос.
Они ехали мимо ровных игровых полей школы Крайстс-Хоспитал, приближаясь к широкой гряде холмов Саут-Даунс, и, когда миссис Стивенс развязала сверток и вытащила сандвичи, воцарилась тишина. Каждый с торжественностью взял себе по маленькой частичке дома. Отпуск будет долгим, и кто знает, что может случиться, прежде чем они снова попробуют домашнюю еду?
Для сумок и чемоданов вполне естественно покидать Корунна-роуд, потому что сумки и чемоданы – неприкаянные странники, которые могут жить и быть счастливыми только на тележках носильщиков и багажных полках. Но совсем другое дело сандвичи, приготовленные на кухонном столе, теперь опустевшем и одиноком: в каждом кусочке как будто слышится шелест знакомых звуков – с тем же самым шелестом с обуви сыплется тоненькая струйка песка, когда вы раздеваетесь у себя в спальне после возвращения из отпуска.
Доедая свой сандвич, Дик думал, до чего странно, что никто на свете никогда не узнает, как ощущается пустота дома с зашторенными окнами: стоит человеку переступить порог, как это ощущение рассеивается.
Пробка с хлопком выскочила из термоса, и клуб пара поплыл вверх в солнечных лучах.
– Потрясающая штука! – пробормотал мистер Стивенс, и когда Эрни отвернулся от окна, чтобы спросить, как в нем сохраняется тепло, мистер Стивенс ответил: – То-то и оно!
Он никогда не считал, что детей можно вводить в заблуждение, притворяясь, будто все знаешь, и, чтобы избежать дальнейших расспросов, снял с полки рюкзак и достал свой складной алюминиевый стакан.
Они больше не разговаривали приглушенными голосами, как это приходится делать в переполненном купе; теперь они разговаривали так, словно были в столовой у себя дома. Когда в Хоршеме их соседи вышли, по вагону пронесся порывистый и прохладный ветерок и прогнал застоявшийся воздух. Мистеру Стивенсу нравилось чувствовать, как он обдувает его лицо и треплет волосы. Дома такой ветер сочли бы сквозняком и поспешно закрыли бы окно – но здесь это было совсем другое дело.
Пейзаж за окном становился красивей прежнего. Шла уборка урожая, и работники махали им с ленивых спелых полей. Поезд миновал сад, буйно заросший ромашковыми астрами, и поле клевера с отдельными брызгами последних красных маков. Время от времени сквозь просветы между деревьями мелькали фронтоны и башенки особняков, раскидистые кедры и арки, увитые бархатными вечнозелеными растениями. Иногда они видели, как косят сухую осеннюю траву. Бледные золотые пятна, поблескивавшие в залитом солнечным светом буковом лесу, не вызывали у Стивенсов тайной грусти, потому что первые робкие шаги осени всегда возвещали об отпуске.
Когда они проезжали болотистые равнины Пулборо, миссис Стивенс скатала бумагу от сандвичей в маленький шарик и выбросила его из окна. Именно отсюда им всегда удавалось разглядеть первые намеки на море. Маленькая речка Арун, петляя по лугам, текла к далекому побережью; она была, по-видимому, приливной, потому что на ее илистых берегах виднелись клочки пены. Поезд несколько раз приближался к излучинам реки, и всякий раз она становилась все шире, ее берега – все круче, а однажды Стивенсы даже увидели чайку, сидящую на белом столбе у воды.
Теперь все были наготове. Чем ближе они подъезжали к Богнору, тем большее волнение вызывали знакомые приметы на пути, и вдруг, почти одновременно, Дик и Эрни закричали:
– Замок! Мистер Стивенс наклонился вперед, пристально вгляделся в окно и сказал:
– Да, это он! Замок Арундел, как огромная серая скала, возвышался над колышущимся морем травы. Поезд слегка изогнулся, и замок постепенно начал увеличиваться в размерах. Потом, когда они подъехали ближе, к нему стали жаться домики старого города с красными крышами, а за ним вырос ряд туманных деревьев. Они потеряли замок из виду только тогда, когда поезд нырнул под мост и въехал на вокзал.
Остановка в Арунделе была еще одной вехой на их пути. С этого момента все тревоги отступали и сменялись спокойствием. Здесь не было слышно ни топота, ни взволнованных окриков – только безмятежная тишина провинциальной станции, расположенной за окраиной города, и мягкий гул голосов с заметным сассекским акцентом. Все здесь происходило неспешно, и даже проводник чувствовал эту перемену. На других станциях он неподвижно стоял на платформе, с напряженным беспокойством глядя на вагоны, но теперь стал совсем другим человеком. Он неторопливо подошел к носильщику, стоявшему рядом с клеткой с курами, и, обменявшись с ним парой слов, шутливо просунул древко своего флажка сквозь прутья клетки. Куры нервно захлопали крыльями, проводник рассмеялся, и когда Эрни, наблюдавший из окна вагона, засмеялся тоже, тот посмотрел на него и улыбнулся. Совершенно нельзя представить, чтобы проводник улыбнулся вам на Клэпем-джанкшен!
Поезд немного задержался на прохладной станции. Было так тихо, что до Стивенсов доносились разговоры людей в соседних купе и мычание скота из грузовых вагонов, стоявших на запасном пути. Наконец проводник почти с неохотой вытащил часы, сверился с ними и резко взмахнул флажком, как бы говоря: “А теперь за работу!”
За окном простирались сплошные равнины; неискушенный наблюдатель счел бы этот пейзаж не столь красивым, как тот, который остался позади, однако для Стивенсов с каждым ярдом пути было связано множество воспоминаний. Поезд миновал белый дом, к которому вела извилистая тропинка; в прошлом году строители только-только заканчивали делать крышу, а теперь на окнах уже висели занавески, на крыльце сидела собака и в саду росли молодые деревья. Они с грустью увидели место, где в прошлом году был густой лес, а теперь осталась голая поляна, на которой среди папоротника желтели пни, а рядом с н