На углу, где они свернули на Хай-стрит, порыв ветра сорвал с мистера Стивенса шляпу и потащил ее, кувыркая, в сторону Галереи. “Эй!” – крикнул мистер Стивенс, обогнул велосипед, погнался за шляпой и настиг ее у тротуара на другой стороне улицы. – Шляпе тут не место! – воскликнул он, возвращаясь к смеющимся членам семьи. – Больше она не увидит Богнор – вплоть до дня нашего отъезда!
На пути им встретилась большая бакалейная лавка, и миссис Стивенс задержалась у витрины.
– Как насчет пакетика хрустящей картошки? – спросила она. – К обеду?
– Ой, да пойдем же! – воскликнул мистер Стивенс. – Некогда тут бродить! Миссис Хаггетт должна сварить нам картошки. Купишь в другой раз, – добавил он чуть мягче, и они снова поспешили дальше.
Мистеру Стивенсу не терпелось добраться до своей комнаты еще и для того, чтобы сменить одежду на более подходящую для моря. Они выглядели ужасно нелепо среди людей, которые ходили с непокрытой головой, в легких рубашках и шортах. Мистер Стивенс хотел избавиться от шляпы, снять галстук, расстегнуть воротник рубашки для крикета и надеть белые парусиновые туфли.
Архитекторы Богнора явно постарались на славу, потому что Стивенсы каждый раз не могли вспомнить, за каким поворотом впервые покажется море. – Я уверен, что это здесь, – заявил Дик, когда они подошли к одной из многочисленных улиц, ответвлявшихся от Хай-стрит.
Но он ошибся. Квадратный дом в дальнем конце самодовольно загораживал вид. Мистер Стивенс рассмеялся, а Дик сказал:
– Тогда, наверное, следующий поворот.
– Говорю тебе, что третий, – упорствовал мистер Стивенс.
– Но Кларенс-роуд на полдороге уходит в другую сторону!
– А вот и нет!
– На что спорим? Но прежде, чем они успели поспорить, Дик и Эрни бросились наперегонки до угла. Мистер Стивенс видел, что они остановились как вкопанные, бок о бок, глядя вперед и прикрывая глаза от солнца. Потом Дик повернулся и крикнул:
– Угадайте, кто прав?
Но остальные уже дошли до поворота. С минуту они стояли рядом, глядя на дорогу, которая заканчивалась так, как не заканчиваются никакие другие дороги – разве что прибрежные. Между последними домами виднелись синий квадрат воды, низкий парапет и узкая полоска серебристого света.
– А я что говорил! – воскликнул Дик. – Я знал… Но его слова унесло неистовым порывом ветра, который налетел с моря, чтобы поприветствовать их.
Как только этот вид запечатлелся у них в голове, они двинулись дальше, потому что свежий воздух пробуждал аппетит; к тому же все они читали письмо миссис Стивенс, в котором она просила миссис Хаггетт приготовить к обеду пять толстых бараньих котлет. Они вышли обратно на Хай-стрит и еще три поворота спустя оказались на Сент-Мэтьюз-роуд.
Сент-Мэтьюз-роуд появилась в Богноре пятьдесят лет назад – в те времена, когда люди все еще питали слабость к декоративным колоннам и каменным дверным ручкам. По обе стороны улицы плотно выстроились высокие узкие дома; их задние стены были сложены из коричневато-желтого кирпича, фасады отделаны бледно-серой штукатуркой. Каменные ступеньки вели от железной ограды к парадным дверям, а наполовину утопленные в землю окна цокольных этажей умоляюще смотрели вверх, словно тяжесть домов была для них непосильной.
“Прибрежный” располагался по правой стороне улицы, в ее середине, и очень походил на другие дома – за исключением того, что это был “Прибрежный”. Штукатурка на фасаде этого высокого и несоразмерно узкого здания кое-где потрескалась или даже откололась кусками. Окна первого этажа были вытянутыми, но чем ближе к крыше, тем короче они становились, словно строители выделили слишком много места под нижний этаж, и поэтому им пришлось как можно больше ужать верхние. На крыльце висел горшок с геранью в проволочном кашпо, а на правой колонне жирными черными буквами было написано “Прибрежный”.
Миссис Хаггетт строго придерживалась правил хорошего тона, как и положено хозяйке приморского пансиона: она всегда провожала Стивенсов в конце отпуска и махала им от ворот, пока они не свернут за угол, но, когда они приезжали, очень старалась не попадаться им на глаза. Они никогда не видели, чтобы она – как это делали хозяйки классом пониже, – выслеживала их из гостиной, прячась между занавесками, а перед тем, как открыть дверь, она всегда выдерживала приличную, полную достоинства паузу.
Мистер Стивенс постучал; миссис Стивенс стояла рядом с ним. Эрни втиснулся на верхнюю ступеньку вместе с родителями, Дик остановился на нижней, а Мэри – в калитке. Мистер Стивенс вглядывался внутрь сквозь матовое стекло со старым знакомым узором в виде звезд. Он видел красно-бело-синее окно в дальнем конце коридора, выходившее в сад, и через некоторое время на пороге кухни появилась чья-то фигура и приблизилась к двери.
Потом дверь открылась, и перед ними оказалась улыбающаяся миссис Хаггетт.
В ее приветственных словах не было никакого притворства.
– Как я рада снова вас всех видеть – да еще в такой день!
– Прекрасный день! – сказал мистер Стивенс. – Как раз то, что нужно!
– Что верно, то верно! Миссис Стивенс! А Эрни – какой большой мальчик!
Когда она здоровалась с Диком и Мэри, в ее тоне был оттенок робости: тепла в нем меньше не стало, но появилась легкая застенчивость. Она знала эту аккуратную девушку с того самого дня, когда мать принесла ее сюда на руках, а этот тихий, симпатичный молодой человек впервые приехал сюда в маленьком шерстяном комбинезоне, когда ему было шесть месяцев, потрогал ее за щеку пухлой ладошкой и рассмеялся.
Теперь они выросли – и миссис Хаггетт чутьем отмечала в них ту особенную благовоспитанность, которая присуща только детям хороших родителей. Она знала, что если когда-нибудь Стивенсы и перестанут ездить к ней, то только потому, что Дику и Мэри захочется выбрать пансион побольше, где можно веселее проводить время и знакомиться с другими молодыми людьми. Но эти опасения не вызывали в ней ни подозрительности, ни враждебности – она только прилагала еще больше усилий, чтобы сделать им приятное, хлопотала еще больше, чтобы дать им все, на что она способна.
– Подозреваю, вы все умираете от голода! – воскликнула она.
– Да, мы слегка проголодались, – засмеялся мистер Стивенс, – и я чувствую, как пахнет чем-то вкусным. – Все уже готово! Ну, заходите же! А ваш багаж? Ага, вот и он!
Долговязый носильщик только что завернул за угол и катил их чемодан по дороге.
– Не беспокойтесь! – сказала миссис Хаггетт. – Я обо всем позабочусь. А вы заходите и отдыхайте.
Они прошли в узкий коридор с высоким потолком, в котором висела все та же знакомая картинка, изображавшая возвращение Китченера с англо-бурской войны. Они оставили верхнюю одежду на шаткой вешалке, их старинной приятельнице, и двинулись в гостиную.
Стол был уже накрыт: хлеб на деревянном блюде, масленка и судок. В центре скатерти стояла ваза со свежими, но слегка невзрачными розами, а перед каждым стулом лежали нож, вилка и аккуратно сложенная салфетка.
Они стояли рядом и молча оглядывались.
Все то же самое: старые позолоченные часы под стеклянным колпаком на каминной полке; две фарфоровые фигурки; два старых, морщинистых кожаных кресла; картинка с Грейс Дарлинг, которая гребет к маяку[6]; написанный маслом темный натюрморт с горой фруктов. Странное чувство с мягкими нотками грусти охватывает вас, когда вы входите в комнату, которая нашептывает вам воспоминания о череде прошедших лет. На каминной полке красовалась маленькая открытка с наклеенными на нее ракушками, выглядевшая несколько неуместно, словно ее только что туда поставили; Мэри сделала ее, когда ей было восемь лет, и, краснея и не поднимая глаз, утром в день отъезда подарила миссис Хаггетт. Оглядев комнату, миссис Стивенс ясно представила Дика маленьким мальчиком, забравшимся на старый кожаный диван и пытающимся разглядеть, не смотрит ли кто-нибудь из окон далекого маяка, до которого пыталась доплыть Грейс Дарлинг. Она вспомнила страшную грозу много лет назад, когда в комнате стало так темно, что пришлось зажечь газ.
Довольно долго все они молчали. Через приоткрытое окно слышались звуки граммофона в доме напротив. После ослепительной свежести улицы в гостиной было прохладно, темно и немного пахло затхлостью. Мэри опустилась на стул и напряженно замерла, миссис Стивенс громко высморкалась, а мистер Стивенс подошел к окну, сунул руки в карманы, потом вытащил их и сцепил за спиной.
Наконец он повернулся и нерешительно сказал:
– Ну, вот мы и приехали. Наступил тот странный, неловкий момент, который они переживали каждый год, – момент, когда лихорадочное напряжение, длившееся всю дорогу, спадает и угасает, и вы задаетесь неясным вопросом, что теперь делать и с чего начать. В панике вы думаете: а может, отпуск, в сущности, всего-навсего самая скучная часть путешествия?
На самом деле вы нащупываете рычаг, чтобы переключить передачу: на короткое время вы оказываетесь в нейтральной пустоте между свистящей низкой передачей дороги и высокой передачей отпуска с ее медленными плавными оборотами – и в этот момент, когда больше нет ни ясной цели, ни понимания, что делать дальше, вы склонны переплетать пальцы, переминаться с ноги на ногу и нерешительно говорить, как мистер Стивенс: “Ну, вот мы и приехали”.
Но тут Эрни, сам того не осознавая, дал отпуску ход: он внезапно развернулся и зашагал к двери.
– Я как раз успею сбегать к морю до обеда! Мистер Стивенс тут же ухватился за возможность выбраться из болота бездействия. Он быстро отвернулся от окна и добродушно хлопнул Эрни по плечу. – Нет уж! После обеда – его как раз несут! И мы спустимся к морю все вместе.
Теперь они снова набирали скорость. Услышав постукивание о ступеньки и кряхтение в прихожей, мистер Стивенс и Дик поспешили помочь носильщику с багажом. Чемодан затащили наверх и оставили на лестничной площадке, а остальные в это время забрали ручную кладь и сложили все в кучу на полу рядом с вешалкой, собираясь отнести вещи по комнатам после обеда.