В этой общей суматохе появилась новая фигура – приземистая, коренастая, уже не молодая женщина с рыжими волосами и в поношенной одежде. Она поднялась по лестнице, ведущей из кухни, и двинулась вдоль стены, неся блюдо с дымящимися котлетами и супницу с подливкой. Она ждала, никем не замеченная, в темном углу, пока чемодан тащили по коридору, и только когда проход наконец освободился и она шагнула вперед, мистер Стивенс увидел ее и весело крикнул:
– А вот и Молли! Как ты, Молли? Это была неловкая встреча: Молли стояла, загнанная в угол, с тяжелым блюдом в каждой руке. Она покраснела, опустила голову, потом подняла глаза и хихикнула.
– Все хорошо, спасибо вам, мистер Стивенс.
– Вот и славно! Молли была юной девушкой, когда Стивенсы впервые приехали в “Прибрежный”, и мистер Стивенс по-прежнему относился к ней как к ребенку. Невзрачная внешность могла бы стать ее несчастьем: широкое плоское лицо, толстый нос и бледная веснушчатая кожа показались бы отталкивающими, когда бы не ее неизменное добродушие и терпеливость, которые делали физическое уродство незаметным. Будто какая-то мощная динамо-машина вырабатывала энергию для ее маленького приземистого тела и безостановочно управляла им с рассвета до самой ночи. Создавалось ощущение, что она никогда не устает, а ее жизнерадостная улыбка никогда не меркнет.
В обычное время они с хозяйкой работали в “Прибрежном” вдвоем, но в горячую пору Молли управлялась со всем одна. Когда хлопот становилось больше, чем могла взвалить на свои хрупкие плечи миссис Хаггетт, та стремилась заглушить в себе чувство ответственности и начинала суетиться, разглаживала ногой завернувшиеся края ковра, нерешительно останавливалась в коридорах, размышляя, с чего бы начать, – а Молли тем временем прибиралась, переходя из комнаты в комнату без звука, если не считать прерывистого дыхания и шуршания грязной тряпки.
Судя по всему, Молли выходила из дома только раз в неделю: каждое воскресенье в два часа дня. Стивенсы гадали, куда она пошла, когда она с решительным, целеустремленным видом выскальзывала из калитки на Сент-Мэтьюз-роуд и торопливо удалялась быстрым, пружинистым шагом – всегда в длинном зеленом пальто, которое доходило ей почти до пяток, с бледной полоской меха на воротнике. Когда она уходила, дом казался опустевшим и дрейфовал, пока она не возвращалась ровно в девять.
Котлеты, разложенные на склонах горы картофельного пюре, выглядели великолепно, и вся семья с нетерпением последовала за ними в гостиную и расселась за столом.
Ловким движением Молли поставила блюдо прямо перед миссис Стивенс, а супницу с подливкой – у ее локтя. В следующее мгновение она уже исчезла, и Стивенсы остались одни. Это был их первый обед на море.
Глава XIII
– В июне, сразу после Троицы, у нас было страшное похолодание. Люди ходили в пальто. А у вас в Лондоне было так же?
– Да, – сказал мистер Стивенс, – и у нас похолодало в июне.
– Ага, так я и думала! – воскликнула миссис Хаггетт, как будто ждала несколько недель, чтобы ее догадка подтвердилась. – Похоже, везде похолодало. Мои июльские гости сказали, что у них в Сидкапе было то же самое.
– Да?
– Да. И, конечно, они очень радовались, что в июне, а не в июле.
– Да, тут им повезло. Последовала небольшая пауза. Обед кончился; оставался еще сыр, который только что принесла миссис Хаггетт. Мистер Стивенс думал о том, каким прекрасным был бы этот мир, если бы можно было тихонько отвести человека в сторонку и спокойно, но твердо сказать ему, что некоторые вещи, которые он делает, очень досаждают окружающим, хотя сам он этого не осознает.
Если бы только он мог отвести миссис Хаггетт в сторонку! Если бы только он мог сказать ей: “Миссис Хаггетт. У вас есть раздражающая привычка останавливаться в дверях и заводить с нами разговор, когда мы едим. Я знаю, вы думаете, что так надо, что это дружеский жест, но мы-то это терпеть не можем, нам всем ужасно неудобно, мы любим есть в одиночестве. Достаточно сказать пару слов и улыбнуться. Мы обязательно поболтаем по душам в другой раз, только – пожалуйста – не стойте в дверях!”
И миссис Хаггетт ответила бы: “Слава богу, что вы сказали, мистер Стивенс! Вы не представляете, как мне страшно придумывать темы для дружеской беседы, когда все вы сидите и смотрите на меня. Я должна поддерживать разговор, потому что это правильно… Только я часами придумываю, что сказать, а потом у меня все вылетает из головы – но и уйти я не могу. Дверь словно хватает меня за руку и держит; я изо всех сил пытаюсь найти какую-нибудь любезную фразу, которая позволит мне выбраться из комнаты, но она так и не приходит на ум…”
– Да, – сказал мистер Стивенс. – Наверняка так было везде, раз и у них в Сидкапе тоже.
– Наверняка. Мистер Стивенс наблюдал за рукой миссис Хаггетт, которая медленно скользила вверх-вниз по торцу двери.
– Тут у нас благотворительная ярмарка была в прошлом месяце. Жаль, что она уже прошла, а то вы могли бы посмотреть.
– Ну да, жаль.
– Для больницы. Там были мальчики и девочки, наряженные в зверей. Просто умора!
– Жаль, что мы пропустили. Последовавшую за этим тишину нарушил приглушенный звук – то ли щелчок, то ли треск. Эрни надеялся под шумок расстегнуть верхнюю пуговицу брюк – а то от рисового пудинга всегда надувался живот, – но выбрал неподходящее время.
– Да, – сказала миссис Хаггетт в ответ на реплику мистера Стивенса, а не на промах Эрни, – вам бы непременно понравилось.
Был только один способ помочь ей сбежать, и мистер Стивенс прибегнул к нему. Он бодро встал из-за стола, хлопнул в ладоши и беззаботно сказал:
– Ну что ж, наверняка нас ждет много других развлечений. Пойду-ка я сниму дорожную одежду, а то дышать невозможно!
Миссис Хаггетт просияла и уронила руку: ее мучения закончились. Задерживаться в дверях и вести беседы нужно было только в первый день приезда гостей.
– Ох, ну разумеется, здесь много развлечений! И к тому же вы прекрасно умеете отдыхать! – Она с радостью поняла, что нашла идеальные слова, после которых можно выйти из комнаты, ухватилась за дверь, улыбнулась и исчезла. Дверь закрылась, и мистер Стивенс со вздохом сел и принялся за сыр.
Семейство не сердилось на миссис Хаггетт, а сочувствовало ей, и, когда она сбежала, они скорее радовались облегчению ее положения, чем тому, что теперь могут снова остаться в одиночестве.
– Я вот что думаю, – сказал мистер Стивенс. – Давайте спустимся к морю и прогуляемся по берегу прямо сейчас. А потом вернемся и до чая распакуем чемодан и разложим вещи по местам. Тогда нам больше не о чем будет беспокоиться, и чемодан можно будет выбросить из головы.
Все согласились. Они почти всегда уважали тот здравый смысл, который лежал в основе планов главы семьи, и сочли прекрасной мысль отправиться на короткую прогулку вдоль моря, а уже потом разобрать вещи.
Распаковка чемодана раздражает и в лучшие времена, но ходить по комнатам со свернутыми носками и нижним бельем, развешивать верхнюю одежду по душным шкафам и раскладывать вещи по ящикам, так и не вдохнув запах моря, глупо – все равно что наказывать самих себя.
Чувствуешь дьявольское искушение бросить все как есть и день за днем нырять в чемодан, только когда оттуда что-нибудь понадобится, но тогда он превратится в призрака, который преследует тебя и не дает покоя. Чем дольше его не разбирать, тем больше в нем все перепутывается и тем труднее найти нужное.
Лучшим планом из всех было спуститься к морю, побыть там ровно столько, чтобы покатать его на языке, – а потом вернуться и нырнуть в чемодан, чувствуя покалывание соли в ноздрях и рассчитывая на долгую, неспешную прогулку вечером. Разбирать вещи можно с удовольствием, если делать это по методу мистера Стивенса.
Они гурьбой вышли из гостиной, схватили сумки, лежавшие у вешалки в прихожей, и заторопились переодеваться. Нужно было только поднять крышку чемодана и достать обувь на резиновой подошве, которую специально клали сверху.
Проведя всего несколько минут у себя в комнатах, они снова собрались у ворот, и теперь это была совсем не та компания, которая стояла здесь час назад. Если бы не их бледные лица, вы бы ни за что не поняли, что они только что приехали. Мистер Стивенс снял галстук и торжествующе бросил его в комод, расстегнул воротник и сунул булавку для галстука в карман жилета, презрительно зашвырнул шляпу на верхнюю полку шкафа и надел белые туфли на резиновой подошве. Это заняло пару минут – но как все переменилось, каким подтянутым и молодым он себя почувствовал! Он вполне мог бы подпрыгнуть и стукнуть в воздухе каблуком о каблук.
Дик и Мэри сбросили шляпы и надели парусиновые туфли, а Эрни, хотя мать сначала возражала, стащил чулки и теперь, с голыми ногами и блестящими глазами, сидел и ждал на ступеньках.
Только миссис Стивенс осталась в той же одежде, в которой приехала. Она безуспешно пыталась придумать, на что сменить свой наряд, но ни сама она, ни остальные члены семьи так и не cмогли выбрать, что ей надеть или снять; однажды она попробовала походить в белых сандалиях, но от них болели ноги, а без шляпы она чувствовала себя неловко. Мистер Стивенс предложил желтый джемпер, и она хоть и сочла это хорошей идеей, но, похоже, так и не подумала его достать. Когда все семейство двинулось по Сент-Мэтьюз-роуд, она все еще прижимала правую руку к себе – никак не могла привыкнуть, что у нее больше нет термоса. Наверное, в жилах Стивенсов текло несколько капель моряцкой крови – крови какого-нибудь старого торговца-авантюриста, который знал, что море – это свобода и могущество, и любил его исполинскую силу, нежность и свежесть. Когда его далекие потомки держались за парапет набережной, именно эта закаленная штормами старая кровь лишала их дара речи и заставляла горло сжиматься.
Мистер Стивенс и его дети любили море, в каком бы расположении духа оно ни было: они любили его, когда оно что-то тихо бормотало во сне во время отлива, когда просыпалось и с плеском накатывало на берег, когда тихими вечерами поднималось, лениво захлестывая гальку. Но больше всего море нравилось им таким, каким оно было сегодня, когда оно с диким ревом огибало волнорезы, рокотало и вздыхало в расщелинах под пирсом, разбивалось о стену набережной и осыпало их брызгами. В каждом из тысячи его голосов были разные ноты, каждый звук был полон неистовой свободы.