Иногда автобус замедлял ход, чтобы протиснуться мимо распухшей от сена телеги, которая останавливалась, пропуская его, и оставляла на высокой живой изгороди полоски сена; порой водитель с трудом вписывался в крутые повороты узких переулков, и мистеру Стивенсу оставалось только гадать, что бы он стал делать, если бы навстречу кто-нибудь ехал. Они остановились всего пару раз, чтобы подобрать сначала деревенскую женщину с ребенком и корзиной, а потом мужчину невзрачной наружности.
Мистер Стивенс держал на коленях карту, потому что ему нравилось узнавать далекие церковные шпили и маленькие поселения. Ему нравилось находить на карте речушки, которые им предстояло переезжать, прежде чем эти речушки появлялись в поле зрения. Он любил карты и хорошо в них разбирался. Они нравились ему потому, что доставляли безграничное удовольствие его воображению и показывали ему пейзаж, порожденный романтической небрежностью столетий.
Широкие, засыпанные щебнем дороги поворачивали и петляли, по-прежнему следуя теми же окольными путями, которые проложили еще древние путешественники. Они по-прежнему огибали давно пересохшие болота и послушно сворачивали в тех местах, где какой-нибудь феодал запретил топтать свой священный луг и приказал объезжать его стороной.
Автобус проехал через старый заросший канал, построенный давным-давно, чтобы тайно провести флот вдоль побережья на тот случай, если на остров высадится Бонапарт. Несколько человек в поле пытались раздуть из струйки дыма костер, который почти погас во время ночного дождя. На скотном дворе истошно визжала свинья, и мистер Стивенс отвернулся. Думать о боли в это прекрасное осеннее утро было очень тяжело. Ему хотелось душевного покоя.
На окраине маленькой деревушки, приютившейся у подножия холмов, он вышел из автобуса и двинулся по той же тропинке, по которой шел и в прошлом году, и в позапрошлом, – через узкую аллею боярышника, начинавшуюся прямо за серой церковью. Он выбрался на старую проселочную дорогу, так изрытую овцами и размытую дождем, что поначалу ее обочины доходили ему до груди. Она вела круто вверх, и вскоре он мог уже разглядеть внизу красные крыши деревни.
Потом овраг стал не таким глубоким, и, когда дорога вышла на холмы, он взобрался на ее край и пошел по упругой траве.
Он был совершенно один. Несколько овец безмятежно щипали траву дюйм за дюймом, но, насколько хватало глаз, здесь не было ни одного человека.
Мистер Стивенс любил холмы, потому что они легко возвращали его в прошлое. Леса вырастали и засыхали, луга обносились изгородями, скашивались и меняли свой облик, города и деревни строились и приходили в упадок – не проходило и дня, чтобы не был слышен стук молотка, выбивающего старые доски, – но эта пружинистая трава, под которой белел мел, была такой же густой и мягкой еще под ногами римских легионеров. Взобравшись на первый холм, они точно так же увидели бы море, и мистер Стивенс знал, что даже через тысячу лет холмы останутся такими же – неподвластными времени.
“Предполагаемая стоянка римского войска”, – прочитал мистер Стивенс на карте и точно определил ее место по пересечению двух тропинок. В траве виднелись едва заметные остатки стены, и он вспомнил такие же пологие бугорки, которые остались от песчаных замков Эрни после того, как отступило захлестнувшее их море. Вот и разница между ними: одну постройку разрушили годы, другую – мгновения.
Конечно, отдыхать было не время, но погода была такой великолепной, а вид – таким прекрасным, что мистер Стивенс несколько минут полежал на бывшей стене римского лагеря, любуясь тонкой полоской далекого моря.
Он думал о толпах на берегу: в это время люди наверняка кишат там, как муравьи, теснятся вокруг эстрады, сидят вплотную друг к другу в шезлонгах, роятся у прилавков с закусками, выстраиваются в очереди на быстроходные катера, – а он здесь, один, прямо над ними. Он размышлял о шумных пыльных набережных и о своем одиночестве.
Он с удовольствием представлял, как вечером снова окажется в толпе и будет гулять под огнями, среди гула людских голосов; он не хотел бы жить в уединении, за много миль от любого человеческого жилья, но ему нравилось думать, что он может отстраниться от толпы, и чувствовать, что у него с природой полное взаимопонимание, которое позволяет ему посидеть и выкурить с ней трубочку в тишине.
Мистер Стивенс встал и пошел дальше – теперь уже не по дороге, а по нехоженой земле. Благодаря карте он знал, что через пару миль выйдет на тропинку, которая поведет его долиной и через лес.
Он прошел мимо потрепанного непогодой деревца, напоминавшего согнувшегося человека, который повернулся спиной к ветру и держит перед собой вывернутый зонтик, и мысленно перенесся в тот момент, когда ребенком упал со стены, окружающей задний двор старого отцовского домика в Уондсворте. Не то чтобы падение было хоть как-то связано с кривым деревцем – мистер Стивенс подумал о нем только потому, что проходил мимо этого самого деревца в прошлом году, когда вспоминал детство, а теперь, стоило ему снова увидеть деревце, в голове у него промелькнули прежние мысли.
Как он взобрался на стену в таком юном возрасте, он и сам не знал, но грохот пустых банок из-под краски, на которые он свалился, был его первым отчетливым воспоминанием.
Оно стало отправной точкой цепочки мыслей, которым мистер Стивенс предавался во время своей ежегодной прогулки, – точкой, с которой он начинал подводить итоги и тем самым готовиться к следующему году.
“Джон Стивенс, строитель и декоратор” – только эта фраза, написанная выцветшими золотыми буквами на голубой доске над дверью, ведущей во двор, и указывала на профессию его отца.
Настоящего магазина с залом у его отца никогда не было. Клиенты, нуждающиеся в его услугах, должны были стучать в парадную дверь, и он разговаривал с ними в коридоре. Некоторые по ошибке заходили через боковую дверь и в одиночестве бродили по маленькому дворику, пока мать мистера Стивенса не замечала их через кухонное окно.
Все детство мистера Стивенса, казалось, прошло в этом маленьком, грязном, захламленном дворе. Потом в его жизни появилась муниципальная школа через дорогу, но каждое из его самых ранних воспоминаний начиналось, как и падение на банки из-под краски, с поражающей воображение кучи самого разного мусора, который его отец собирал в крошечном огороженном пространстве за домом.
Там валялись поплавковые клапаны из цистерн, искореженные отрезки свинцовых труб и странные, непонятные, обычно спрятанные под полом детали, о которых знают только водопроводчики.
Мелкие предметы то появлялись, то исчезали, когда мистер Стивенс-старший снова находил им применение, но крупный мусор, время от времени попадавший во двор, как правило, там и оставался.
Среди этого хлама была старая, ржавая кухонная плита, дверцы которой обросли вьюнком; древняя ванна, постоянно полная красно-коричневой воды, потому что много лет назад ее сливное отверстие забилось листьями; куча гниющих досок, сквозь которые весной пробивалась трава; железные ворота, колесо тележки и статуя Пана.
Сад, который когда-то рос на месте этой свалки, так и не прекращал слабых попыток освободиться: каждую весну он проталкивал нежно-зеленые побеги сквозь трещины и щели в рухляди, которой его завалили.
Раз в год мистер Стивенс-старший решал выбросить лишнее, и откуда-то приезжала тележка, чтобы увезти ненужный хлам. Но старик любил собирать мусор, и ему было почти больно расставаться с ним. Он избавлялся от вещей только тогда, когда во дворе переставало хватать места и новый мусор некуда было девать, но часто в последний момент его охватывало раскаяние, и он бежал за тележкой вдогонку, торжествующе возвращался с какой-нибудь кованой завитушкой или с почерневшим колпаком дымохода и почти с нежностью относил их на старое место, чтобы они ржавели там еще год.
Но со временем все вещи заменялись другими, кроме ванны, кухонной плиты и статуи Пана.
Статуя эта бледно-серым гигантом возвышалась над двориком, полным мелкого ржавого хлама. Если посмотреть на нее сверху вниз из комнаты в задней части дома, где мистер Стивенс спал ребенком, можно было увидеть только рогатый лоб, самый кончик флейты и скрещенные раздвоенные копытца.
Пана много лет назад привезли из сада какого-то большого дома в Брикстоне – как и почему, мистер Стивенс так и не узнал: это была единственная вещь во дворе, которую его отец ненавидел. Он часто пытался отдать статую, но никто не испытывал желания взять ее себе – так Пан и простоял во дворе все детство мистера Стивенса, вечно играя на флейте равнодушным стульчакам и железным скобам.
Мистер Стивенс часто задавался вопросом, что же в конце концов случилось со статуей; несколько лет назад он проезжал мимо старого дома на автобусе и увидел большой гараж на том месте, где раньше был двор. Только когда он уже вырос и десять лет как не жил в отцовском доме, он наткнулся на мистическую историю Пана в засаленной книге из лавки старьевщика на Воксхолл-Бридж-роуд. Он прочел ее однажды вечером, когда удлиняющиеся дни только-только дали ему возможность читать при дневном свете у окна, и, вспомнив статую во дворе, впервые понял красоту ее значения.
Странно, но он мало что помнил о школе: жесткие, неудобные скамейки; запах карболки раз в неделю – в день, когда отмывали полы; смутный облик мистера Перкинса, их учителя, в узких блестящих брюках, с красными веками без ресниц и кривыми ногами; далекие крики на асфальтированной игровой площадке за высокими стенами. Воспоминания о его собственных школьных годах уступили место большому квадратному зданию на Бельведер-роуд в районе Херн-Хилл – Бельведер-колледжу, куда он сумел отправить своих сыновей.
Он поднял голову, улыбнулся и ударил тростью по головкам чертополоха.
В школу он перестал ходить еще до того, как ему исполнилось четырнадцать, потому что помогал отцу. Он часами стоял у подножия лестницы, держа ее и поставив одну ногу на нижнюю ступеньку, пока отец работал наверху.