Подумать только – и как он раньше этого не видел?
В нем проснулось негодование при мысли о том, что их обманывали; каждый день всевозможными обиняками им давали понять, что Бельведер-колледж не уступает величайшим школам страны, – просто потому, что они были еще детьми, маленькими и впечатлительными.
Если бы только учителя были честны с ними – если бы только мистер Барбур сказал: “Послушайте, мальчики, Бельведер-колледжу всего пятнадцать лет. Я основал его сам, он невелик, и мы пока не успели завести собственных традиций, как другие школы, – но обучение здесь стоит недорого, и мы делаем все, что в наших силах. Нам жаль, что вы не можете гордиться колледжем, – вы сами должны постараться, чтобы колледж гордился вами”.
Как решительно Дик встал бы на защиту своей школы, как взялся бы за дело!
– Что ж, хорошо – будем работать как проклятые, чтобы стать лучшими!
Но в том-то и беда, что Бельведер-колледж был укутан в дешевое одеяльце самообмана. Директор действительно считал свое детище великолепным. Учителя искренне верили, что выпускники должны быть неимоверно благодарны колледжу. Какие тщетные надежды!
Ему нужно было от школы не так уж и много: пара-тройка воспоминаний, которыми он мог бы гордиться; чувство собственного достоинства, которое могло бы служить ему опорой; понимание и поддержка, которые помогли бы ему набраться мужества, чтобы выйти на трудную дорогу, осыпающуюся прямо под ногами…
Его мысли прервал шелест гальки. Он смотрел на туманные очертания парохода на горизонте и поэтому не заметил идущих мимо людей, пока те с ним не поравнялись.
Высокий мужчина с трубкой и два парня лет восемнадцати – не братья, подумал Дик, просто друзья. На молодых людях были брюки гольф, полосатые пиджаки с гербами на карманах и галстуки одного цвета – галстуки выпускников какой-то школы.
Он провожал глазами маленькую компанию, пока та не скрылась за изгибом берега среди деревьев, и внезапно ему стало очень одиноко. В Бельведер-колледже не было ни одного мальчика, с которым он хотел бы подружиться.
Он взглянул на свой пиджак. Просто буквы Б. К. на кармане – Бельведер-колледж, – вышитые жесткой зеленой ниткой. Эти буквы ему выдали, когда он попал в команду по крикету; они были прикреплены к листу картона, чтобы потом можно было пришить их к любому старому пиджаку, который вы покупали себе сами и который вам нравился.
Разве это так уж много – хотеть, чтобы в Бельведер-колледже тоже были форменные полосатые пиджаки с гербом, а может, еще и галстуки для выпускников?
Впрочем, он знал, что на самом деле это не имело значения и что, даже будь у него галстук, он никогда бы его не надел. Вот Батлер носил бы его на работу в отцовскую табачную лавку, а Чизмен носил бы его за рулем мебельного фургона своего дяди. Они бы гордились этим галстуком, а не стыдились, как Дик.
Но почему они гордились бы им – из-за верности и преданности школе? Или это была бы просто попытка ухватиться за возможность упрочить свое положение в обществе?
Он прекрасно знал, что не имеет права стыдиться. Он не мог притязать на большее, чем Батлер или Чизмен. Их отцы, пожалуй, даже состоятельнее его собственного. Ему следовало бы по субботам выходить на школьное поле и кричать, стоя рядом с Батлером и Чизменом: “Давай, Бельведер! Вперед, Бельведер!”
“Кто плохо отзывается о своей школе, тот хуже червя”, – сказал однажды епископ. Эти его слова напечатали в газете, и Дик тогда почувствовал себя последним ничтожеством.
Он стыдился своей работы, стыдился своей школы, – но и работа, и школа были предметом гордости его отца. Он чувствовал себя предателем и знал, что в этом-то и заключается самая суть его несчастья. Если он не хочет быть одиночкой и изгоем, он должен всю жизнь притворяться, будто гордится тем, что в глубине души тайно презирает, – тем, что считает посредственным, недостаточно хорошим.
И в этом смысл преданности? В том, что человек должен похоронить свое честолюбие и опуститься до уровня этого жалкого маленького знамени, которое ему предстоит нести? Даже если он ничуть не сомневается в том, что достоин куда более славного знамени?
Стыдно ли человеку быть недовольным своим положением и предпочитать одиночество обществу людей, которые для него недостаточно хороши?
Волны, подгоняемые ветром, накатывали на берег и пестрели барашками, и пока Дик лежал и наблюдал за ними, на него снизошло озарение.
Внезапно все прояснилось, и мысли перестали лениво кружиться в водовороте жалости к себе. Когда несколько недель назад он прочел эти слова – “жалость к себе” – в газетной статье, они показались ему жестокими, как насмешка над физическим уродством, но теперь вдруг приобрели совсем иное значение. Он ощутил странное возбуждение и уже не мог просто лежать на пляже. Он встал и зашагал дальше, пока перед ним не вырос ряд бунгало – и тогда он повернул обратно. Завидев Богнор, он снова повернул и принялся ходить туда-сюда по пустынной полоске пляжа длиной в милю – той самой полоске, которая подарила ему луч надежды.
В голове у него с каждым мгновением прояснялось все больше, и к охватившему его возбуждению присоединилось осознание того, что он полон сил: отпуск только-только начался! Впереди еще пять – семь – десять прекрасных дней!.. Нет, нельзя, чтобы мысли разбегались… Надо сосредоточиться.
Какой же он дурак! Неудивительно, что он был так несчастен и чувствовал себя таким ничтожеством! Он это заслужил.
Его представление о преданности оказалось в корне неправильным; преданность означает отнюдь не рабское преклонение перед посредственностью, а решительную готовность изменить к лучшему все, что вас окружает.
Его злость на Бельведер-колледж перетекла в нечто другое – не гордость и не стыд, но смутное собственническое чувство, чувство ответственности, чувство долга. Он больше не презирал мистера Барбура и его тщетные попытки внушить воспитанникам гордость за колледж – это был его единственный путь, правильный путь, и внезапно Дик понял, что за этим кроется терпеливое благородство.
Не может ли он, Дик, что-нибудь предпринять, чтобы несуществующее величие Бельведер-колледжа стало прекрасной реальностью? Именно ученики прославляют школу и создают ее традиции.
Смутные воспоминания о прочитанном когда-то нахлынули одно за другим; толкаясь и вытесняя друг друга, они складывались в ясные образы и вдохновляли его. Известный юрист начинал в маленькой ювелирной лавке своего отца, знаменитый врач – в лачуге поденщика, а члены кабинета министров когда-то были машинистами и рабочими на заводах. Обрывки заметок, которые он видел в газетах, ожили – быть не может, что в то время они ничего для него не значили!
Теперь на горизонте виднелась только пароходная труба да вялая струйка дыма. Он долго стоял и глядел на нее.
Главное – не спешить и не натворить глупостей: он не будет гнушаться своей работой и выполнять ее спустя рукава – он будет стараться до тех пор, пока не сможет уйти из “Мэйплторпс”.
“Карьера для юношей” – как же так, он сотни раз проходил мимо витрины книжного магазина, и ему никогда не хотелось зайти и взять эту книгу?
Он купит ее, как только вернется домой, спокойно изучит и выберет себе дорогу. Он поставит у себя в комнате стол, чтобы работать зимними вечерами, а летом вытащит книги на улицу и будет читать под деревьями на площадке для игр. У него уже руки чесались поскорее разрезать белые страницы.
Ему семнадцать – впереди еще много-много лет! Когда-нибудь он отправится в Бельведер-колледж на вручение наград или на открытие нового корпуса, который он подарит школе, и расскажет, что учился из рук вон плохо. Все успешные люди так делают.
Он будет приезжать по субботам, когда сможет вовремя уйти с работы, и воодушевлять ребят… Как этот отпуск много для него сделал! Прояснил его мысли и указал дорогу. Впереди еще десять прекрасных дней, и каждый день он будет набираться сил, чтобы взяться за дело, как только вернется домой. “Мэйплторпс” больше не нависал над ним зловещей черной тучей.
Теперь он знал, что ничтожность Бельведер-колледжа и заурядность “Мэйплторпс” – все то, из-за чего прошлая зима была такой мрачной и тоскливой, – на самом деле указывали ему путь к успеху. Более престижная школа и более привлекательная работа могли бы пробудить в нем самодовольство, и тогда он уже ничего бы не достиг. Все это было задумано специально, чтобы испытать его, и он победил.
Пора возвращаться к чаю. Он повернулся и со вздохом сожаления посмотрел на дома Богнора вдалеке. Он никогда не забудет этот тихий берег и все, чем обязан этому месту.
По пути он снова встретил маленькую компанию, которая проходила мимо, когда он отдыхал под разрушенной оградой. Поравнявшись с ним, оба молодых человека дружелюбно улыбнулись. Дик улыбнулся в ответ – и ускорил шаг, чтобы не опоздать к чаю.
Глава XIX
– Вы не поверите, – сказал мистер Стивенс, отрезая себе еще один кусок хлеба. – Я, прошел, наверное, пару миль и не встретил ни души – даже ни одного дома не видел. А еще говорят, что в Англии полно народу! Он потянулся за вареньем и плюхнул целую ложку на край тарелки.
Миссис Стивенс была вполне готова поверить – она верила всему, что говорил ее муж, – но представить себе такое не могла. Она была не в силах вообразить, где это можно повернуться кругом и не увидеть ни людей, ни хотя бы жилья. Окажись она в подобном месте, она бы точно закричала от страха, но муж восхищал ее тем, как отважно он погружался в такие пугающие бездны.
– Наверняка это было чудесно. Ты не устал?
– Готов поспорить, что завтра ноги будут как деревянные.
– А обед был хороший?
– Просто хлеб с сыром и пиво – все свежее, вкусное, и порция большая.
– Да ты неплохо загорел! – сказала Мэри.
Он загорел, и еще как – он видел свое лицо в зеркале над камином, когда садился за стол, и оно выглядело так, будто из воротника его рубашки для крикета торчал омар.
– Намажь нос моим кольдкремом, – посоветовала Мэри, и все засмеялись – не потому, что это было ужасно смешно, а потому, что за чаем у всех было необычайно хорошее настроение.