Миссис Стивенс штопала дырку на пиджаке Дика – он порвал его, перелезая через забор с колючей проволокой, – а Эрни коротал время у цветного окна в коридоре: сначала заброшенный задний сад казался синим, словно его щедро заливал лунный свет, а потом, когда Эрни поднимался на несколько ступенек, начинал светиться ярко-красным, как в фильме о сожжении Рима.
Но ближе к концу обеда внезапно выглянуло солнце, и уксус в графинчике вспыхнул и засиял, как вино. Они радостно вскочили, сбегали наверх за ботинками, взяли корзинку и пошли через весь город к живым изгородям на полях, где в густо заросших уголках обнаружилась еще не тронутая ежевика. Они вернулись с почти полной корзиной ягод, блестящих от утреннего дождя. К чаю был пирог с ежевикой и сливками, который пекли с подставкой для яиц в серединке, чтобы тесто не опало.
В субботу вечером, откинувшись на спинку своего любимого кресла, прежде чем выбить трубку и пойти спать, мистер Стивенс со вздохом сожаления понял, что половина отпуска позади. Она пролетела очень быстро – в мгновение ока, потому что, хотя последнее утро на Корунна-роуд вполне могло быть и год назад, казалось, что не прошло и дня с тех пор, как он уселся в это самое кресло в день приезда, думая о предстоящем непочатом отпуске.
Тем не менее впереди была еще целая неделя: воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг – по крайней мере пять полных дней, прежде чем пора будет задуматься о сборах в дорогу. Но уже сейчас, пока он перебирал оставшиеся дни, там, где совсем недавно были только море и холмы, замаячила груда потрепанных бухгалтерских книг и счетов-фактур. Ему пришлось поморгать и потрясти головой, чтобы отвратительное пыльное видение исчезло. Напрасно он поддался хандре…
Чертов бланк заказа от “Уоррингтонc”! Почему он никак не может выбросить из головы эту бумажку? Она пришла как раз в тот момент, когда он складывал вещи в последний вечер перед отпуском; он почти уверен, что положил ее на стол мистера Роджерса, чтобы тот разобрался с ней утром, и воткнул в нее булавку, чтобы она не упала на пол и уборщица ее не смела. Но при этом он совершенно четко помнил, что она лежала на его бюваре рядом с какими-то документами, которые он должен был убрать к себе в стол и заняться ими по возвращении. А вдруг он закрыл бювар, оставив ее внутри? Может, она так и лежит у него на столе, и никто ее не видел? Заказ большой, а в “Уоррингтонс” вполне способны устроить скандал. Он размышлял об этом, когда ехал домой в автобусе, но тогда он слишком много думал об отпуске, чтобы переживать о заказе. И теперь проклятая бумажка снова и снова продолжала всплывать в голове – даже сегодня утром, когда он переодевался, собираясь искупаться. Надо было написать Роджерсу – просто чтобы убедиться, – но теперь уже слишком поздно: в “Уоррингтонс” так разозлились бы, что позвонили бы еще в начале прошлой недели и, возможно, отменили все свои заказы. Это нанесло бы серьезный урон его репутации – а может, случилось бы и еще что похуже. Он снова потряс головой, чтобы избавиться от этих мыслей: конечно же, он положил бланк на стол Роджерса, наверняка все в порядке, а он сходит с ума из-за пустяков.
Теперь он стал думать о саде. Он жалел, что не напомнил миссис Буллевант следить за воротами и проверять, чтобы те были закрыты. Однажды к ним забралась большая собака и перерыла все в саду. Он сделает пометку про ворота и добавит ее в “Список очень важных дел” на будущие годы.
На будущие годы? Конечно, будут и другие годы – почему эта странная, неприятная мысль продолжает беспокоить его? Он оглядел маленькую гостиную и в сотый раз попытался внушить себе, что “Прибрежный” остался прежним. Он знал, что в его сомнениях в некоторой степени повинны Дик и Мэри – Дик и Мэри с их не произнесенными вслух словами, с их снисходительным отношением к мелким происшествиям, которые случились в “Прибрежном” в этом году – происшествиям, которых никогда не бывало раньше, – происшествиям, на которые они бы даже внимания не обратили, когда бы не Дик и Мэри.
В прежние годы они никогда не сидели за столом в ожидании еды так долго, что, казалось, ее уже никогда не принесут; а в четверг им подали полусырые котлеты. Впервые они отослали блюдо обратно на кухню, и руки миссис Хаггетт, когда она принесла им дожаренные котлеты, дрожали. Она остановилась в дверях и чуть не свела все семейство с ума своими извинениями; мистер и миссис Стивенс несколько раз повторили: “Ничего страшного” – и уже начали жалеть, что завели этот разговор и не съели обед молча. Это было совсем не похоже на миссис Хаггетт – раньше она всегда отличалась пунктуальностью и хорошо готовила.
Может, все из-за того, что у нее воспалился глаз? Впервые Стивенсы заметили это три года назад, и тогда она сказала, что ее продуло на пронизывающем мартовском ветру, – но это было три года назад, а глаз у нее так и остался красным и имел болезненный вид. Всякий раз, когда она несла им еду, они слышали, как она останавливается у двери, и знали: она медлит, прежде чем войти, потому что утирает глаз носовым платком, который всегда лежит у нее в кармашке блузки.
Считать это отталкивающим было ужасно подло и жестоко, но мистер Стивенс в глубине души знал, что остальные чувствуют то же, что и он. Он замечал, что Эрни украдкой и как-то пристыженно разглядывает глаз миссис Хаггетт, и время от времени ему казалось, что, когда она выходила из комнаты, Дик и Мэри, хотя и были голодны, вяло ковырялись в тарелках и ели чуть ли не через силу.
Подумаешь – всего лишь покрасневший глаз, который то и дело слезится! Мистера Стивенса бросило в жар от злости на самого себя: как же низко хотеть сбежать отсюда только потому, что миссис Хаггетт больна, – а в том-то и беда, что она больна и изо всех сил пытается скрыть это. Впрочем, ей не о чем беспокоиться: они все равно останутся с ней. Они ее не подведут.
Он встал, выбил трубку, погасил свет и быстро вышел из комнаты.
В коридоре было очень темно, потому что убывающая луна еще не взошла. Он почти не различал, какая часть окна синяя, а какая красная. Осторожно, ощупью, он поднялся наверх.
Во второй половине отпуска их ждет все самое лучшее.
Конечно, самое лучшее.
Глава XXI
Воскресное утро полностью развеяло уныние, овладевшее мистером Стивенсом в субботу вечером. В воскресенье в Богнор тянется целая вереница автобусов, битком набитых людьми, которые приезжают всего на один день, и хотя эти люди занимают весь пляж и толкутся на набережной, они искупают свою вину тем, что позволяют настоящим отдыхающим испытать очень приятное чувство собственничества и превосходства над ними.
Этих воскресных гостей можно узнать по их почти не загорелым лицам, слегка неряшливому, запыленному с дороги виду и манере суетливо озираться, как хорьки. Тех же, кто проводит на море весь отпуск, легко отличить по загорелой коже, медленным, неторопливым движениям, открытой одежде и тому снисходительному веселью, с которым они наблюдают за воскресными гостями. Они добродушны и никогда не злятся, обнаружив, что их привычные места на пляже заняли вечно недовольные люди в пропотевшей городской одежде и со связками бананов, потому что прекрасно знают: ближе к закату эти люди вернутся в свои автобусы, и еще до наступления сумерек завывание моторов на Лондон-роуд затихнет вдали, а прохладный, безмятежный вечер перейдет во владение настоящих отдыхающих.
Придя в “Кадди” около одиннадцати часов, Стивенсы увидели, что их обычное место на песке заняли члены Велосипедного клуба – люди довольно-таки заурядные. И мужчины, и женщины были в бриджах и неопрятных, собирающихся складками чулках; они шумели и играли в футбол теннисным мячом.
Стивенсы широко распахнули двери “Кадди” и обнаружили, что им всем хватит в ней места. Двое могли сесть внутри, в глубине, еще двое – на террасе, а Эрни был вполне счастлив на полу рядом со своей яхтой.
– Даже не представляю, как мы вообще обходились без купальни, – сказал мистер Стивенс, закуривая трубку и глядя из своего укромного уголка на бурлящую толпу.
– Помнишь, как мы сидели под той стеной? – спросила Мэри. – В жару, среди толпы – это было ужасно…
– Помню, конечно, – ответил мистер Стивенс, с любопытством поглядев на их прежнее место поверх очков. – Какая же там жара! Песок просто огненный.
Миссис Стивенс, которой в этот день не нужно было ходить по магазинам, спустилась к морю со всеми остальными, и ближе к полудню ей пришлось вытащить свой шезлонг на пляж, чтобы остальные могли закрыть двери и по очереди переодеться в купальные костюмы. Она оказалась рядом с полной женщиной, явно приехавшей на один день. От соседки пахло камфорными шариками, но миссис Стивенс прекрасно понимала людей, которые всячески старались уберечь выходную одежду от моли. Камфорные шарики уже выходили из употребления, и когда вы потели, от одежды шел сильный запах, но ни одно новомодное средство не помогало так хорошо, как они.
Именно этим воскресным утром, во время купания, с Мэри начали происходить удивительные вещи.
Стивенсы всегда купались по отдельности: их не прельщала идея встать в кружок и бултыхаться в воде, как дети.
Дик и Мэри обычно бросались в море с разбегу, пока на глубине оно не сбивало их с ног и они не падали в волны. Эрни вбегал в море, поворачивался и плюхался на спину.
Мистер Стивенс же был склонен делать все размеренно. Он с решительным видом подходил к воде, останавливался у кромки и делал три глубоких вдоха, следуя советам для купальщиков, которые прочел в утренней газете. После этого он делал несколько шагов вперед, останавливался и смачивал лоб, чтобы предотвратить резкий прилив крови к голове. Зайдя на такую глубину, где вода доходила ему до бедер, он ложился на живот, надувал щеки и греб одной ногой, но при этом легонько и незаметно помогал себе второй, отталкиваясь от дна.
Он никогда не был хорошим пловцом и чувствовал себя в море немного неловко. Если в конце заплыва он оказывался на мелководье, то вставал, не до конца разгибая колени и пытаясь создать у наблюдающих впечатление, что там намного глубже, чем на самом деле. Лучше всего ему удавалось лежать на воде, и чаще всего ровно это он и делал.