Чаепитие нависало над завтраком, как туча, и утро на пляже прошло невесело. Не то чтобы кто-то возражал против чаепития как такового, то есть против пирожных и бисквитного торта, – и уж тем более против поездки в большом автомобиле с шофером. Это все было хорошо, даже замечательно. Но о том, что чаепитие вторглось в один из драгоценных дней отпуска, нельзя было не сожалеть.
Теперь у них оставалось всего пять полных дней, и они бы многое отдали, чтобы этот понедельник полностью принадлежал им. Они не стали бы делать ничего особенного, это был бы самый обыкновенный, спокойный день – именно такие дни они любили больше всего: утренний крикет с получасовыми перерывами на купание, восхитительно бездеятельное начало дня, послеобеденный отдых в тени “Кадди”, потом спокойная прогулка по пляжу. Если бы только на мистера Монтгомери внезапно снизошло озарение, если бы только он доставил чаепитие им на дом, прислав самые разные пирожные и торт в картонных коробках, чтобы Стивенсы могли, ни о чем не беспокоясь, весело собраться у себя за столом! Но чудес на этом свете не бывает. Они изо всех сил старались забыть о предстоящем визите и решили сыграть в раундерс[9], но грузная тень мистера Монтгомери по-прежнему вставала на пути летящего мяча, который они то не могли поймать, то отбивали совсем неуклюже.
Затевать что-то серьезное после обеда не имело смысла, потому что в три нужно было начать собираться, и поэтому мистер Стивенс, Дик и Эрни отправились в город, чтобы зайти в фотолабораторию за катушкой пленки, отданной на проявку. Они сделали первые снимки в прошлую среду, почти неделю назад, и им не терпелось выйти на улицу и открыть конверт. С того дня произошло так много всего, что невозможно было точно вспомнить, что именно запечатлено на каждой фотографии, пока они их не вытащат и не начнут рассматривать.
– Все в порядке? – с тревогой спросил мистер Стивенс.
Проявщик кивнул и улыбнулся, протягивая конверт. Они испытали большое облегчение, когда он взял с них плату за шесть негативов и шесть карточек: это означало, что все кадры получились хорошими, потому что он никогда не печатал с неудачных негативов. К тому же он, в отличие от проявщика в Лондоне, был человеком тактичным и понимающим: он не портил Стивенсам удовольствие и не передавал им фотографии одну за другой между стоящими на прилавке бутылками, потому что знал, насколько интереснее уносить с собой запечатанный конверт и тихонько открывать его, отойдя в сторонку.
– Вот сюда, – сказал мистер Стивенс, когда они прошли по улице несколько ярдов, и все трое свернули в укромный уголок.
Дик и Эрни наблюдали, как пальцы отца шарят внутри конверта; он с волнением вытаскивал карточки и передавал их по кругу.
Первая оказалась удивительно четкой – конечно, тогда стояла прекрасная погода. На снимке была запечатлена вся семья, кроме Дика, который их фотографировал. Мистер Стивенс курил трубку, опираясь на перила террасы, а рядом, перегнувшись через них, стояла Мэри. Миссис Стивенс была слишком далеко, в тени, и видно было только ее лицо и шея в треугольном вырезе. Эрни сидел на ступеньках так близко к фотоаппарату, что его колени вышли огромными, и мистер Стивенс рассмеялся и воскликнул: “Только посмотрите, ноги как у Джамбо![10]” Мэри получилась лучше всех – она смеялась и выглядела чудесно. В глубине души мистер Стивенс был слегка разочарован тем, как получился он сам, потому что на ярком свету его волосы выглядели слишком тонкими, а намечающаяся лысина казалась больше, чем была на самом деле. Жаль, что на снимках он всегда выходил именно так.
Вторая фотография оказалась веселой: Дик и Мэри, в купальных костюмах, держались за руки и заходились от смеха – Дик уже не мог вспомнить, над чем именно они смеялись. На третьей был Эрни с яхтой под мышкой, нахмурившийся непонятно зачем, а еще один забавный снимок запечатлел мистера Стивенса в маленькой полосатой кепке Эрни, с сачком в одной руке и булочкой в другой. Увидев это, Эрни согнулся пополам и так расхохотался, что мистер Стивенс умолк и посмотрел на карточку еще раз. Не допустил ли он промашку и не вышел ли кадр смешнее, чем хотелось?
Следующим из конверта достали отличный портрет миссис Стивенс; они тайком сфотографировали ее, когда она сидела в шезлонге на пляже и вязала, и им не терпелось сделать ей сюрприз, когда они вернутся. На последнем снимке была просто пустая “Кадди”, двери которой были распахнуты, чтобы она казалась как можно больше.
– Глядите! – сказал Дик. – Можно даже название над дверью прочитать!
– Я никогда не видел такого четкого снимка, – отозвался мистер Стивенс. – Он даже лучше, чем фотография Пушка на подстилке.
– Ты имеешь в виду ту, которую мы сделали на лужайке?
– Да, в прошлом году.
– Эта намного лучше – такая четкая, что почти можно камешки пересчитать.
В целом карточки получились удачными, но на каждой в правом верхнем углу темнела странная полоска, похожая на травинку, – видимо, что-то прилипло к объективу, потому что на всех фотографиях было одно и то же. Это не испортило кадры, но мистер Стивенс решил, что проверит фотоаппарат, прежде чем снимать дальше.
Дик и Эрни в последний раз полюбовались карточками, а потом мистер Стивенс убрал их в конверт и со вздохом сунул в карман. Как же некстати это чаепитие! Было бы куда веселее отдыхать в тени старой доброй “Кадди”, сонно наблюдая за толпой. Выпить чаю в собственной гостиной, даже без пирожных, в сто раз приятней – но что вышло, то вышло, ничего не поделаешь…
– Пошли, ребята, – весело сказал он, – пора нам привести себя в порядок. Уже почти три.
Он думал о том, какой замечательной будет вечерняя прохлада, когда они наконец освободятся, особенно если чаепитие пройдет хорошо…
Нет ничего ужаснее, чем надевать жесткий воротничок после недели свободы в открытой рубашке для крикета. Шея кажется шершавой и теплой, а воротник – тугим и холодным. Мистер Стивенс решил не слишком наряжаться и надеть только воротничок, галстук и синий саржевый пиджак вместо спортивной куртки; он выбрал серые фланелевые брюки и белые туфли, потому что на море даже во время чаепития было бы глупо выглядеть слишком по-лондонски. Ему потребовалось немало времени, чтобы пригладить волосы и сделать аккуратный пробор, потому что всю неделю он ходил с непокрытой головой. Он всегда надеялся, что волосы станут лучше расти, если предоставить их ветру и солнцу, но почему-то, когда снова наставала пора расчесывать и смазывать их, они всегда как будто редели, и на расческе их оставалось довольно много.
Дик тоже надел воротничок и галстук, но остался в школьном пиджаке и фланелевых брюках, и мистер Стивенс почувствовал гордость за сына, когда тот спустился в гостиную. Дик отлично выглядел и казался посвежевшим.
Миссис Стивенс, которая выбрала свою лучшую блузку и чистый кружевной воротничок, была разочарована, когда Мэри появилась в светло-голубом платье. – Почему же ты не надела новое в цветочек? – воскликнула она.
– И так хорошо, мам, – сказала Мэри с легкой улыбкой. – Ни к чему одеваться слишком нарядно. Это же просто чаепитие.
Миссис Стивенс нерешительно посмотрела на Мэри и наконец согласилась: Мэри умела хорошо выглядеть в чем угодно, так что это не имело особого значения. И все же отказываться от красивого платья в цветочек было глупо – оно как нельзя кстати подходило для такого важного события.
С Эрни не было никакого сладу. Одежда, в которой он ходил на море, для чаепития в приличном обществе совершенно не годилась, и ему велели надеть синий саржевый костюм, в котором он приехал, – лучший его костюм, но Эрни его терпеть не мог.
Пиджак, конечно, стал ему немного тесноват – через несколько лет Эрни явно должен будет перерасти всю семью, – но миссис Стивенс была уверена, что он нарочно набирает в грудь побольше воздуха из чистого упрямства.
– Вот, смотри! – жаловался он. – Не сходится! Ну мам, давай я надену что-нибудь другое!
– Ты должен выглядеть достойно, – в двадцатый раз повторила миссис Стивенс. – Ты же не хочешь, чтобы отцу было стыдно за тебя? Не выпячивай грудь, несносный ты мальчишка!
К половине четвертого они были готовы, и маленькая гостиная напоминала зал ожидания на вокзале: они сидели молча и всякий раз, услышав вдалеке шум автомобиля, с тревогой косились на окно. Дважды они действительно слышали, как по дороге кто-то проехал, но это были всего лишь фургоны торговцев. Дик и мистер Стивенс то и дело приглаживали волосы и оттягивали пальцем неудобные воротнички. На самом деле за ними должны были заехать только без четверти четыре, но, как справедливо напомнила миссис Стивенс, мало ли что – машины ведь ездят быстро.
Но вот наступило без четверти четыре, часы на каминной полке тонко звякнули и затихли, однако автомобиля не было видно.
– Наверное, он приедет от Хай-стрит, – сказал мистер Стивенс, подходя к окну.
– Или со стороны набережной, – предположила миссис Стивенс.
Но он не приехал ни с той, ни с другой стороны. Прошло еще пять минут, и вялая беседа оборвалась совсем.
– Может, кому-нибудь выйти на дорогу и посмотреть? – спросила миссис Стивенс.
Мистер Стивенс отмахнулся от нее. Шоферы, отозвался он, обучены находить нужные адреса. Тем не менее, когда часы показали ровно четыре, он встал и неторопливо направился к воротам.
– До чего все это странно, – сказала миссис Стивенс, теребя блузку и меняя положение скрещенных ног. Она очень прямо сидела на жестком стуле, а ее сумка и перчатки лежали наготове на столе.
– Прогуляюсь-ка я до угла! – крикнул мистер Стивенс в окно гостиной.
Но стоило ему выйти за ворота, как большой синий автомобиль свернул с Хай-стрит и медленно двинулся в сторону “Прибрежного”. Мистер Стивенс быстро отступил за тонкую изгородь из лавровых кустов, а потом тихонько поднялся по ступенькам обратно в дом. Частные автомобили появлялись на Сент-Мэтьюз-роуд очень редко, и он не сомневался, что владельцем настолько большой машины может быть только такой человек, как мистер Монтгомери