– А вы оптимист, как я погляжу! – воскликнул он.
– Сколько же он тогда стоил? – спросил мистер Стивенс хриплым сдавленным голосом.
Толстяк опять перевел взгляд на гостя и посмотрел на него с веселым интересом и одновременно с презрением.
– Умножьте вашу сумму на два – и прибавьте еще тысячу, и эта цена включает всю внутреннюю отделку.
Он помахал Стивенсам вслед, и они слышали, как он усмехнулся, когда зашагал обратно по гравийной дорожке. Некоторое время никто не произносил ни слова: они шли рядом и молчали. Вдруг их лица овеял свежий ветерок, и справа, за полями, послышался шум моря.
Глава XXVIII
Чтобы подойти к служебному входу, надо было нырнуть в старинную узкую арку здания, которое явно было построено намного раньше, чем сам театр.
Стивенсы часто смотрели спектакли, когда отдыхали в Богноре, но понятия не имели, где находится служебный вход. Мэри не могла припомнить никаких других способов попасть внутрь, кроме одного: сначала они проходили в вестибюль, а оттуда – в зал к своим местам. Она решила во что бы то ни стало обследовать театр и найти служебный вход заранее, при свете дня. Было бы ужасно бродить в темноте в поисках потайной двери – и так ее и не обнаружить.
К счастью, ей подвернулся великолепный предлог, потому что за завтраком миссис Стивенс предложила им сходить в город вдвоем и купить миссис Хейкин подставку для гренков.
– Потом ты пойдешь дальше по магазинам, – сказала Мэри, – а я отправлюсь на пляж. И по дороге занесу подставку в “Прибрежный”.
Они не смогли найти такой подарок, который сочетался бы с предыдущими, но выбрали очень красивую подставку из бежевого фарфора. “В конце концов, – сказала миссис Стивенс, – не так уж и важно, что она немного отличается”.
Они ненадолго задержались у магазина, а потом Мэри с улыбкой повернулась, собираясь уходить.
– Пока, мам! Увидимся в “Кадди” в одиннадцать! – И с этими словами она поспешила со свертком в руке к дальнему концу галереи, где находился театр.
Уже тогда та самая дверь таила в себе нечто романтическое – даже в свете утреннего солнца, даже несмотря на то, что на дороге стояла тележка молочника. Но вечером, в темноте, когда одно бледное мерцание уличного фонаря нарушало покой таинственного мрака, Мэри поняла, почему в Лондоне, несмотря на пронизывающий ветер и моросящий дождь, девушки готовы ждать у служебного входа лишь для того, чтобы мельком увидеть спешащую тень.
Чтобы добраться до двери, надо было пройти под аркой в узкий внутренний дворик под открытым небом. Лишь одна-единственная полоска света озаряла мрачную стену театра, который возвышался перед Мэри темной и неприступной громадой. Пэт просил ее подождать внутри, но ей не хватало духу пересечь двор и войти. Он не сможет не заметить ее, если она будет ждать здесь, у арки. Она надеялась, что никто больше не пойдет этим путем, иначе люди начнут гадать, кто она такая – а в темноте так странно и жутко… И раньше она не делала ничего подобного…
Время от времени ей казалось, что она слышит голоса, отзывающиеся слабым эхом внутри здания; голоса, которые становились то громче, то тише, а иногда разражались гневом. Один раз до нее донесся странный дребезжащий звук, словно проливной дождь забарабанил по рифленой крыше, и она подумала, что это, наверное, аплодисменты. Пэт сейчас должен быть на сцене: только что пробило девять. Она представила, как он стоит в ярком свете рампы, как за ним наблюдают сотни глаз, как толпы девушек смотрят на него снизу вверх – влюбленные, восторженные. Ждать здесь в одиночестве было сладостно и страшно.
Казалось, это было в далеком прошлом, много лет назад: она лежала в постели, пытаясь урезонить и превозмочь страх, который убеждал ее, что все произошедшее там, на набережной, – это всего лишь сон. Но постепенно, трепеща от гордости и сгорая от волнения, она поняла, что такое не могло ей присниться. Воспоминания были слишком яркими; будь это просто сон, его драгоценные фрагменты не смогли бы так убедительно собраться в общую картину. Пэт был настоящим, его смех и его слова были настоящими. Ей не могло присниться это чудесное, страстное пожатие его руки…
Восхитительная реальность случившегося заставила ее вскочить и начать одеваться с таким пылом, что на чулке поползла длинная стрелка. Сжав в кулаке другую пару чулок, полуодетая, она опять растянулась на кровати и лежала с полузакрытыми глазами, улыбаясь в потолок.
Изнутри послышался раскатистый треск аплодисментов, который зазвучал громче, потом тише, потом снова громче – и умолк окончательно. По каменным ступеням застучали шаги, и голоса стали слышнее; в двух-трех окнах над головой Мэри вспыхнули огоньки. Первый акт, должно быть, закончился, и Пэт скоро выйдет.
Она не задумывалась ни о том, что они будут делать, ни о том, что она скажет, когда появится Пэт и возьмет ее под руку. Ей казалось напрасным и даже нескромным размышлять о собственной ничтожной роли перед лицом силы, которая свела их вместе в водовороте судьбы, в самой середине потока, вдали от берегов здравого смысла. Она испытывала лишь глубокую благодарность судьбе за то, что та выбрала ее и сочла ее достойной покровительства.
И все же, несмотря на произошедшее с ней чудо, в глубине души Мэри понимала: она знала – знала с тех пор, как они уехали из Далиджа, – что, прежде чем отпуск подойдет к концу, случится нечто очень значительное. Когда они вместе ждали поезда на Клэпем-джакшен, когда Хоршем остался позади и они вместе принялись за сандвичи, когда они вместе шли в “Прибрежный” по улицам Богнора – снова и снова она чувствовала, что это в последний раз, что эти минуты с отцом и матерью, с Диком и Эрни больше не повторятся. Чувство было невеселым, тоскливым, и только теперь она поняла его значение. Эти прекрасные времена – недели, проведенные в Богноре, – не могли длиться вечно, не могли повторяться год за годом – и тщетно было пытаться раздуть тлеющие угольки детства. Но с ней навсегда останутся воспоминания – и чудесный конец этого детства…
Узкая дверь распахнулась внезапным рывком, двор пересекла яркая полоска света, потом ее заслонила тень, и дверь захлопнулась. Снова стало темно, но из этой темноты кто-то приближался.
– Это ты, Мэри?
– Я здесь, Пэт!
– Почему же ты не зашла внутрь?
– Не могла – и всё! Он рассмеялся и нежно взял ее под руку.
– Глупышка, – сказал он. Они вместе прошли под аркой; на минуту вокруг сомкнулись тени, а потом они оказались на ярко освещенной улице.
– Пойдем опять на набережную? – вполголоса спросил он.
– Хорошо.
– Может, лучше на пирс? Там приятнее гулять.
– Да, и в самом деле! Пирс – море, окружающее их со всех сторон, – и шум ветра!
– Твоя подруга в зале, – сказал Пэт. – Она смотрит спектакль. Томми освободится только в самом конце, так что ей придется подождать.
– Это Томми был с тобой прошлым вечером?
– Да, он самый. Славный малый, но еще совсем мальчишка.
Они проходили мимо фасада театра, и некоторые зрители, вышедшие подышать свежим воздухом, как раз возвращались ко второму акту. Какой-то молодой человек втаптывал в землю окурок и случайно поднял глаза, когда Пэт проходил мимо. Мэри заметила, что ленивая заинтересованность на его лице сменилась живым азартом; он обернулся к своей спутнице и торопливо зашептал: “Смотри! Быстрее! Это же детектив! Тот самый, которого застрелили!” Оглянувшись через плечо, Мэри мельком увидела широко распахнутые, засиявшие глаза девушки.
Они узнали Пэта, они смотрели ему вслед – и она в порыве гордости крепче ухватилась за его руку. Стоило свету фонаря упасть на его лицо, как люди поняли, кто он такой, и принялись возбужденно перешептываться, но он предпочел уйти в какой-нибудь тихий уголок вместе с ней, побыть с ней наедине. Она всеми силами пыталась унять восторженный трепет: любой ценой нужно держаться спокойно и естественно, потому что он хочет видеть ее именно такой, устал от толпы и ждет понимания – ждет более спокойного отношения к себе, которое куда приятней откровенного восхищения незнакомцев.
– Был полный зал, – сказал он, – хотя сегодня понедельник.
– Значит, понедельники – неудачные дни? – спросила она.
– Чаще всего – не очень. К выходным дело обычно налаживается, но на море все зависит от погоды. Актерам только того и надо, чтобы вечером лило как из ведра – он помолчал немного, а затем посмотрел на нее с улыбкой, – за исключением, конечно, определенных обстоятельств.
Он прижал локоть к боку и стиснул ее ладонь. Только когда они дошли до пирса, он выпустил ее руку, чтобы бросить на турникет четыре монетки в один пенни каждая. Стояла тихая безлунная ночь, волны мягко плескались внизу, время от времени вспыхивая под лучами света и рассыпаясь черными бриллиантами. Маленький дансинг в конце пирса был залит огнями, и издалека доносилась тихая музыка струнного оркестра, то нарастающая, то затихающая на ветру.
– За дансингом есть несколько уютных скамеек, – сказал Пэт. – Я их помню с прошлого года. Давай пойдем туда.
– Я знаю это место! – сказала Мэри, и вдруг сердце у нее бешено забилось, а во рту пересохло.
В одном из укромных уголков сидела какая-то парочка, но оставались еще две-три свободные скамейки. Пэт выбрал такую, чтобы с одной стороны открывался вид на огромное безмолвное море, черное, как тушь, а с другой – на величественный простор сияющей набережной и на эстраду, мерцающую вдалеке разноцветными огоньками. От этой красоты у Мэри перехватило дыхание. Не задумываясь, он привел ее в самое прекрасное место на свете…
– Какая же ты глупышка! Пришла в одном платье. Замерзнешь же!
– Нет, мне не холодно, – пробормотала Мэри. – В такую погоду я никогда не ношу плащ.
Но, еще не договорив, она почувствовала, как по спине пробежала легкая дрожь. Жаль, что ее коричневый плащ такой старый и совсем вышел из моды. Пэт нежно обнял ее за плечи и притянул к себе. Она чувствовала тепло его грубого твидового пиджака, чувствовала, как бьется его сердце, сильно и медленно – всего по два удара на каждые три ее собственного сердца… Их окутала тишина – тишина, которая становилась все глубже и глубже, пока не слилась с потоком времени.