В дансинге у них за спиной играл струнный оркестр, и когда он затих, Мэри услышала далекую музыку с набережной – та доносилась до нее вперемешку с шелестом голосов, шепотом шагов и гулом автомобилей, но все захлестывала тишина моря. Мэри старалась почти не дышать, чтобы трепетание ее груди не нарушило это очарование, и все же знала, что Пэт может заговорить в любой момент. Он должен был заговорить – пусть они уже принадлежали друг другу, пусть ему не нужно было слов, чтобы сообщить ей об этом, – но нужно было что-то сказать…
Она склонила голову к нему на плечо и поэтому не видела его лица; ей вдруг стало жаль его – она понимала, как трудно ему найти нужные слова, чтобы они прозвучали убедительно. Если бы только она могла посмотреть ему в глаза и сказать: “Не нужно, Пэт, я уже знаю!” Ее роль будет нетрудной… всего одно тихое слово.
– А та светленькая девушка – твоя приятельница? Он, наверное, подумал, что Мэри задремала – так резко и с таким изумлением, не веря своим ушам, она подняла голову. Она заговорила было, но осеклась и сперва откашлялась.
– Мы с ней познакомились здесь – пару дней тому назад.
– Я так и думал, что вы на самом деле вовсе не подружки, – сказал он с легким смешком.
До чего странные эти мужчины! Он что, ревнует – к девушке?
– Она, конечно, ничего, – продолжал он, – но вы с ней совсем разные.
– Ты думаешь? – Что еще она могла сказать? Все это было совсем непонятно.
– Таких, как она, летом на море можно встретить на каждом шагу. Они приезжают сюда развлечься, только и всего. Конечно, в этом нет ничего плохого. Но я сразу заметил, как ты на нее не похожа, когда вы прошли мимо нас вчера вечером. Среди актрис много таких, как она.
– Моя мать раньше играла, – сказала Мэри.
Уже произнеся эти слова, она поняла, насколько глупо и неуместно они прозвучали, но что-то в его тоне побудило ее вступиться: он, конечно, только пытался ей польстить, но, в сущности, разве она сама хотела настолько отличаться от Билли?
– Да? – отозвался он. Ее мать, по-видимому, его не очень интересовала.
– Но, конечно, только в любительских постановках.
– Любительские спектакли – это довольно интересно.
Она тихонько пошевелилась, ощутив холодок беспокойства. Голос у него был не таким, как вчера вечером, и почему-то казался более суровым: может, он устал – театр наверняка отнимает много сил, – а может, он скрывает свои чувства, и так проявляется его волнение?
Но внезапно он переменился – так неожиданно, что это привело ее в замешательство. Он склонил голову и спросил удивительно мягко – даже мягче, чем вчера, когда желал ей спокойной ночи на Сент-Мэтьюз-роуд:
– Ты ведь никогда раньше не проводила вечера вот так? Разве это не чудесно?
Она уже собиралась сказать: “Никогда!” и “Да, чудесно!”, но тут внутренний голос снова шепнул, что она должна играть роль – даже с ним – даже несмотря на то, что они понимают друг друга…
Дома у нее был поклонник, Сидни Харрисон, с которым она виделась на танцах по четвергам. Сидни Харрисон, вожатый отряда скаутов. Она чуть не рассмеялась, когда сравнила его с Пэтом. Сидни, который носит пенсне в золотой оправе и до нелепости гордится своей формой! Она пыталась проникнуться к нему симпатией, несмотря на эту его форму, несмотря на его белые до прозрачности колени с извилистыми голубыми жилками. Почему, в конце концов, Сидни не может ей пригодиться – почему Пэт должен думать, что прежде ни один мужчина не обращал на нее внимания? Она не отвечала, и он заговорил снова:
– Это ведь все для тебя впервые?
– Ну, – сказала она, тихонько засмеявшись, – вообще-то есть Сидни…
Он тут же поднял голову; его проницательные глаза изучали ее в темноте.
– Кто такой Сидни?
– Один молодой человек дома.
– Он тебе нравится?
– Ну… я… – Она умолкла и неловко хихикнула. В том, как требовательно он расспрашивал ее, было что-то почти пугающее.
– Нравится?
– Не очень… Она сидела, опустив голову. Он убил Сидни. Она уже представляла, как Сидни распластался на полу бесформенной массой. Как он, наверное, извивается в агонии у себя в комнате в Херн-Хилле, за много миль отсюда, не понимая, что происходит. Ее глаза были опущены тоже, и поэтому она не видела, как рука Пэта потянулась к ней и легла ей на плечо, почти не ощущала, как он привлек ее к себе и заключил в объятия. Она услышала тихий дрожащий голос у себя над ухом:
– Ну не прелесть ли ты! Прежде она думала, что жизнь начинается, когда человек этого еще не осознает, и спокойно продолжается, пока он не умрет; она никогда не представляла, что жизнь может кончиться – и начаться заново таким удивительным образом.
Глава XXIX
Если бы кто-то из членов семьи вдруг спросил миссис Стивенс, что в отпуске нравится ей больше всего, она бы ответила: “Конечно, мне все нравится – а как же!” Что еще она могла сказать? Отпуск существует для того, чтобы им наслаждаться, и точка. Она знала, что остальные дорожат каждым мгновением – начиная с того момента, как проснутся утром, вплоть до того момента, как лягут спать. Для них было немыслимо даже представить, что одна часть отпуска может оказаться лучше других, и миссис Стивенс считала своим долгом чувствовать то же самое – и радоваться каждой минуте.
Допустим, однако, что по какой-то причине ее вызвали на официальное судебное заседание и она поклялась не лгать. Разумеется, она бы испугалась и совершенно не захотела признаваться – вдруг ее неправильно поймут? – но все же сказала бы правду, и прозвучало бы это так: “Больше всего мне нравится тихий час после ужина, с девяти до десяти, когда Эрни в постели, все остальные ушли, а я сижу одна в гостиной, в уютном кресле, с рукоделием и рюмочкой портвейна”.
Эти слова показались бы страшной неблагодарностью, и все решили бы, что она угрюмая, нелюдимая старуха, любительница выпить тайком, ненавидящая собственную семью, – да бог знает кто еще. Однако такой портрет не имел с ней ничего общего: тех причин, по которым ей нравился этот тихий вечерний час, вовсе не стоило стыдиться.
Ужин всегда заканчивался без четверти девять; со стола убирали, мистер Стивенс набивал трубку, раскуривал ее, выходил из дома и бодро направлялся в “Герб Кларендонов”. Дик и Мэри вскоре уходили следом за ним, и с миссис Стивенс оставался один Эрни.
Правда, Эрни едва ли можно было брать в расчет после двенадцати суматошных часов, проведенных на берегу: он засыпал прямо на диване, и через десять минут миссис Стивенс отправляла его в постель.
Именно после того, как она укрывала сына одеялом и выключала в его спальне газ, наступало ее любимое время. Она заходила к себе в комнату, надевала старые, но очень удобные тапочки, брала вязание и спускалась в гостиную.
К сожалению, члены ее семьи не знали, что она на самом деле чувствует, оставаясь одна, и считали себя эгоистами, когда друг за другом уходили веселиться без нее; они думали, что ей тоскливо и одиноко сидеть в гостиной, а ее возражения – мол, она плохо видит в темноте, – объясняли всего-навсего желанием их успокоить.
В первую очередь, вернувшись в гостиную, она закрывала окно и задергивала шторы, потому что к девяти часам уже темнело, а ночи в сентябре были холодными. Потом пододвигала любимое кресло так, чтобы свет падал ей через плечо, когда она возьмется за вязание, – и тогда ей оставалось сделать еще одну вещь, прежде чем наконец устроиться в кресле…
Чувствуя себя немного виноватой, она с таинственным видом подходила к маленькому шкафчику у окна, открывала его и благоговейно доставала бутылку портвейна.
Дик всегда приклеивал на бутылку узкую полоску гербовой бумаги и тщательно проводил на ней карандашом двенадцать поперечных черточек на равном расстоянии друг от друга. В первый раз он сделал это в шутку, сказав, что портвейн – ее лекарство и что она должна каждый вечер принимать точную дозу. Но это оказалось намного лучше, чем просто шутка, – это оказалось очень хорошей идеей. Бутылки должно было хватить на двенадцать дней, а если наполнять рюмочку миссис Хаггетт до краев, то ее хватало только на десять раз. С одной стороны, нужно было следить за тем, чтобы бутылка не опустела раньше времени, с другой – за тем, чтобы не слишком урезать порцию каждый вечер, а то останется лишнее.
Она рассматривала бутылку на свет, тщательно отмеряла свою вечернюю дозу и садилась за работу, время от времени закрывая глаза, откидываясь на спинку кресла и ощущая ласковое, умиротворяющее тепло.
Дома, на Корунна-роуд, ничто не могло сравниться с этим восхитительным часом ничегонеделанья. По вечерам ее ждали посуда, которую надо было мыть, завтрак, который надо было готовить, и неожиданные мелкие хлопоты, которые, будто сговорившись, не давали ей даже присесть.
Но насколько иначе все было в “Прибрежном”! У нее уходило по крайней мере два-три вечера на то, чтобы осознать это и начать в полной мере наслаждаться отдыхом. Не надо мыть посуду! Не надо готовить завтрак! Не надо чистить обувь! Ничего не надо делать, сиди себе и отдыхай; даже думать ни о чем не надо, если не хочется. Эти чудесные часы были для нее самыми благотворными за весь отпуск. Когда она размышляла о чем-то, ее мысли едва ли можно было назвать мыслями в строгом смысле этого слова: на самом деле это были воспоминания, в которые вплетались приятные события прошедшего дня и иногда случайные проблески будущего.
В среду вечером, когда от отпуска оставалось всего два полных дня, в тот самый час, который миссис Стивенс проводила наедине с собой, случилось кое-что встревожившее ее. Вдруг ни с того ни с сего раздался легкий стук в дверь, и на пороге бесшумно появилась миссис Хаггетт.
За все годы, проведенные в “Прибрежном”, миссис Стивенс почти не могла припомнить, чтобы хозяйка приходила в такое позднее время. Миссис Хаггетт неукоснительно соблюдала этикет. Каждый вечер, как по часам, она встречала Стивенсов в прихожей, когда они возвращались на ужин, обменивалась с миссис Стивенс парой слов о завтраке и с улыбкой желала им спокойной ночи. После этого они никогда не видели ее до самого завтрака и часто гадали, что она делает. Выходя из дома, сквозь лавровую изгородь палисадника они замечали свет в одном из окон цокольного этажа и думали, что это ее комната и что она сидит там, пока не ляжет спать. И вот ни с того ни с сего в половине десятого она тихо переступила порог и остановилась в освещенной гостиной, несмело улыбаясь. Миссис Стивенс охватил необъяснимый страх. В этом году миссис Хаггетт вела себя непривычно и выглядела совсем неважно…