цо. Он, скорее всего, действительно был… был… масоном, и что-то еще там было, и жена утонула. Об этом ходили всякие слухи. У нас, между прочим, было много масонов. А Лев Иванович – фигура странная, я бы сказала, даже зловещая. Какая-то была еще легенда о его магических способностях. Еще он раскапывал курганы. Помните каменную бабу у нас в музее, скифскую? Это он ее раскопал. Курган до сих пор существует, но перекопан вдоль и поперек. Называется Черная могила. Сохранились его личные вещи, даже дневник. И картина.
– Картину не помню, – нахмурил брови господин Романо. – Ее среди экспонатов не было.
– Картина на реставрации, – смутилась Марина. – Да там просто невозможно ничего разобрать! Мрачная, очень темные краски, да и возраст… Лев Иванович жил… я думаю, он родился в конце восемнадцатого века, в последней четверти примерно, а умер уже после Крымской кампании. Прожив, таким образом… – Марина задумалась. – Около восьмидесяти лет. Или чуть больше. Значит, картине… примерно двести – двести пятьдесят лет. Она могла появиться еще до Льва Ивановича. То, что она хранилась среди его вещей, еще ни о чем не говорит.
– Софи Якушкина упоминает о какой-то картине, – вспомнил господин Романо. – А что там?
– Двойной портрет. Неизвестный человек и девушка. Подписи художника и названия тоже нет. Писал совсем неумелый художник, возможно, крепостной. Мужчина с длинной бородой, не то в шапке, не то в чалме. Лицо очень темное, только глаза отчетливо видны. Девушка – в глубине картины, на втором плане, лица не разобрать. Тонкая, маленькая, с красным шарфом, в бусах или колье. А о какой картине говорила ваша родственница?
– О «Портрете индуса», как его называли, он висел в кабинете, – принялся объяснять господин Романо. – Семейное предание гласило, что прибился к ним какой-то странный человек… лет сто назад, вполне возможно, во времена Льва Ивановича или несколько раньше. Молодежь подобными историями интересовалась мало. Софи лишь упоминает о том, что они, молодые люди, когда навещали дядюшку и кузенов – а это была, надобно вам заметить, очень большая и дружная семья, – потешались над картиной, уж больно страшна и неумело написана была! И потом – «индус»! Откуда у них тут взялся индус? Но дядюшка со странным упорством держал картину у себя в кабинете, придавая ей чуть ли не мистическое значение. Вообще, необходимо заметить, что дядюшка Софи был весьма необычным человеком с самым широким кругом интересов. Кстати, я уже упоминал – Софи писала, что он вывел какой-то необыкновенный горох, сладкий, крупный, и назвал его «Вавилон». Дядюшкин горох им подавали и на завтрак, и на обед, и на ужин. А они исподтишка бросались этим горохом. Тот горох, около часовни Якушкиных… Нельзя ли показать его специалистам?
Марина пожала плечами и пробормотала что-то вроде: да, можно спросить кого-нибудь, есть у нас тут общество садоводов.
– Да, так вот, – продолжал господин Романо, – дядюшка рассказывал, что их предок, хозяин картины, был известен в семье как человек очень образованный, начитанный, с разносторонними интересами. Даже немного чернокнижник и колдун. Похоже, речь идет об одном и том же человеке и одной и той же картине, а, Марина?
– Возможно, – Марина кивнула. – Вряд ли существуют две картины с «индусами». А наш Лев Иванович, о котором ходили всякие слухи, и человек из дневника вашей родственницы, я думаю, одно и то же лицо. Возможно, колдун, а не масон. Вещи, которые принадлежали Льву Ивановичу – табакерка, трубка… – Марина запнулась и замолчала. – То есть якобы принадлежавшие Льву Ивановичу…
– А почему решили, что это его вещи? – спросил Флеминг.
– Все эти вещи… и картина тоже лежали вместе с дневником Льва Ивановича в старинном ящике в запасниках музея уж и не знаю сколько лет, из чего было сделано заключение, что вещи принадлежали ему. То есть по дневнику. Вы же видели дневник, – она повернулась к Флемингу. Тот кивнул.
– А что в дневнике? – спросила я.
– Разные записи – про раскопки кургана, всякие археологические находки, про волка, который прибился однажды зимой, да так и остался… – стала вспоминать Марина. – Про купания в проруби на Крещение. Вообще-то, я не читала весь дневник – так, просмотрела только. Чернила совсем выгорели, почерк неразборчивый, со всякими завитушками. Читать очень трудно.
– Масон или колдун, – задумчиво произнес Флеминг. – И волк… тоже мистика! Волк-оборотень. А может, и то и другое – и колдун и масон!
– А жена не выдержала и покончила с собой, – добавила Марина. – Если муж колдун… какая радость? Но постойте, если его жена покончила с собой, откуда же дети? Кажется, у него были дети. В самом конце дневника детская ладошка, обведенная чернилами…
– Люди иногда женятся по несколько раз, – заметил Флеминг. – Вторая… или третья жена, скажем, не имела ничего против того, что муж колдун. Возьмите, например, Хабермайера! Тоже колдун. А какова популярность среди прекрасного пола!
– Разве он женат в третий раз? – спросила Марина.
Ей никто не ответил, и вопрос повис в воздухе. Флеминг ухмыльнулся – о, женщины с их вывернутой логикой, казалось, говорила его ухмылка. Господин Романо также позволил себе слегка улыбнуться. Гайко, погруженный в свои мысли, подпирал спиной дерево и внимательно рассматривал руины. Он не участвовал в разговоре и, видимо, даже не слушал. Клермон смотрел в сторону. На лице – брезгливость. Кучи мусора и какие-то развалины у черта на рогах никоим образом его не привлекали. Стоило ехать так далеко, думал Клермон, чтобы шляться по помойкам.
– Если это главный вход, то где же тогда была гостиная? И кабинет, где висела картина? – спросил господин Романо.
– Сейчас разберемся, – ответил Флеминг уже от дома. Осторожно пробираясь среди обломков, он подошел к уцелевшей стене. Помогая себе руками, поднялся на остатки фундамента и спрыгнул уже по ту сторону.
– Осторожнее! – запоздало закричал господин Романо.
Нам был виден Флеминг – голова и плечи, – бродящий внутри дома. Вернее, того, что от дома осталось. Я оглянулась – мне внезапно показалось, что в лесу, кроме нас, был еще кто-то. Шевельнулась ветка рядом. Но, как я ни всматривалась, никого не увидела – лес стоял безмятежный, полуоблетевший, изжелта-красный. Некстати разговоры о волках-оборотнях. Я поежилась…
Ни звука не доносилось из дома. Флеминга уже не было видно.
– Грэдди! – позвал обеспокоенно господин Романо. – Ты где?
Молчание в ответ. Ни шороха, ни звука, ни движения. Мы с Мариной переглянулись и придвинулись поближе к господину Романо и Гайко. Клермон демонстративно смотрел в сторону.
– Грэдди! – господин Романо повысил голос. – Что за ребячество!
– Кажется, есть! – голова Флеминга возникла в оконном проеме, и я с облегчением перевела дух. – Идите сюда!
И мы полезли через завалы. Гайко поднял господина Романо с коляски и двинулся за нами. Флеминг, свесившись со стены, руководил движением, указывая рукой, куда нужно ступать.
Внутри дома росла такая же высокая трава, как и снаружи. Только внутри зрелище сорной травы было еще печальнее. Проваленная каменная кладка пола, глубокие ямы, ведущие куда-то вниз, в подвалы, полные воды… Какой-то небольшой зверек – крыса, видимо, – метнулся из-под наших ног и исчез в дыре. Мы с Мариной дружно завизжали.
Флеминг стоял посреди бывшей гостиной, утопая в бурой траве, украшенный репейниками, как орденами.
– Здесь был камин, я думаю, – он указал на отметину, сохранившуюся на внутренней стене. Штукатурка отвалилась, и след от камина четко прослеживался.
– Откуда ты знаешь, что это камин? – спросил господин Романо, озираясь.
– Он указан на плане, – объяснил Флеминг. – Согласно масштабу, от главного хода через холл и гостиную до камина – около шести-семи метров. По отношению к камину окна должны быть вон там, что соответствует действительности. Больше ему негде быть. Но, с другой стороны, дом несколько раз перестраивался.
– А где, по-твоему, был кабинет? – спросил господин Романо.
– На плане кабинет – справа от вестибюля… по другую его сторону. Я думаю, вон там! – Флеминг махнул рукой. – Здесь, похоже, было одно из окон в сад, которое указано на плане. Тут еще сохранились несколько одичавших яблонь. Или чего-то еще, явно фруктового – я не садовник. – Он помолчал, рассматривая битое стекло и развороченную внутреннюю стену. – Здесь давались балы, – сказал через минуту. – Играла музыка, и танцевали красивые женщины. Окна в сад были открыты. А через вестибюль, в кабинете, висел портрет «индуса». Если дело было летом, то горели разноцветные фонарики в саду. А в день рождения хозяина… гм, вашего родственника, Джузеппе, масона и колдуна Льва Ивановича, даже устраивали фейерверк. Или в честь рождения наследника, чья ладошка в дневнике. А у его колыбели сидел, сторожа младенческий сон, большой белый волк.
Мы рассмеялись. Робкое лесное эхо ответило нам…
– Значит, здесь, – задумчиво произнес господин Романо. – Эти стены помнят историю семьи, от которой никого уже не осталось. Так проходит слава земная…
– Чувствуете трепет? – спросил Флеминг со странной интонацией в голосе. – Стены помнят историю вашей семьи, Джузеппе. Софи умерла, не оставив прямых наследников. Теперь вы – единственный хозяин этого дома. – Он сорвал стебель полыни, растер в ладонях, поднес к носу. – Родное пепелище… И что вы собираетесь с ним делать?
Он смотрел на господина Романо, и что-то было в его взгляде… предупреждение? Предостережение? Что-то носилось в воздухе, витало, осторожно помахивая крыльями. Мне казалось, я чувствую легкий сквознячок у себя на лице, что было неудивительно – где еще жить сквознякам, как не в таком месте? А может, прикосновение крыльев… Я провела рукой по лицу. Пальцы нащупали паутинку позднего бабьего лета, случайно залетевшую из леса и попавшую в заколдованное пространство мертвого дома. Мертвого? Я снова поежилась…
– Предлагаю подумать хорошенько, – произнес Флеминг, и я вздрогнула. – Прежде, чем предпринимать… какие-то шаги.