– Ахахаааа!!! – театрально рассмеялась мама.
– То есть шесть лет, – забегал глазами папа.
– Вот сколько мне, – Гаянэ выставила пять пальчиков, – столько и еще половина. Только как это называется, я забыла. Мозет, восемь с половиной?
Нам с Каринкой пора было убираться в детской. Надо поторапливаться – сегодня воскресенье, а значит, Ба жарит пирожки!
– А когда мы поедем на сашлыки? – мучила Гаянэ папу, пока мы пылесосили и протирали пыль.
– Через семь дней. Не завтра, не послезавтра, а через семь дней, – терпеливо объяснял папа. – Ясно?
– Аха, – радостно кивала Гаянэ, – пап, а через семь дней – это сиводни или утром?
– Сейчас воскресенье, – папа понемногу выходил из себя, – завтра будет понедельник, потом вторник…
– Угум, – Гаянэ вскарабкалась на колени отца, – а на сашлыки поедем когда? Чичас?
– Мыееее! – взвыл папа.
– Ян Амос Коменский! – прокомментировала мама.
– Пап, – не унималась Гаянэ, – а послезавтра – это кто?
– Иди спроси у своей матери, – папа попытался спихнуть Гаянэ с колен.
– Ну уж нет, – вскипела мама, – сам эту кашу заварил – сам ее и расхлебывай.
– Кировабадци, – огрызнулся отец.
Когда мы с Каринкой забежали на кухню предупредить, что уходим к Мане, то застали там дивную картину – папа в позе заправского библейского патриарха восседал на угловом диванчике. На одном колене у него сидела Гаянэ, на другом – Сонечка. Сонечка держала под мышкой полбатона и, отколупывая по крохотному кусочку, кормила отца.
– Ам! – требовательно хмурилась она каждый раз, когда папа не успевал вовремя открыть рот. Папа гримасничал, но безропотно ел. Гаянэ не прекращала сыпать вопросами.
– Пап, а сиводни – это вторник или ночью?
– Охох, – вздыхал папа.
– А на сашлыки поедем чичас или возмозным днем? – любопытствовала Гаянэ.
– Жена! – Папа устремил на маму исполненный муки взгляд.
– Ничего не знаю, – отрезала мама, – сам, сам!
Манькин боевой чубчик мы заприметили еще на подступах к ее кварталу. Она в нетерпении переминалась возле калитки, а, завидев нас, побежала навстречу.
– Что-то случилось? – крикнули мы и прибавили шагу.
– Как вам звук «унькунькуньк»? – вопросом на вопрос ответила Манька.
– Чивой? – вылупились мы.
Манюня топнула ножкой.
– Ну что я такого непонятного спросила? Грю, как вам звук «уньк-уньк-уньк»?
Мы с сестрой осторожно переглянулись.
– Нормальный звук, – неуверенно протянула я, – шикарно звучит – «уньк-уньк-уньк».
– Вот! А Ба говорит, что я ерунду придумала!
– А зачем тебе это? Ну, этот «уньк»?
– Я пишу фантастический роман, – надулась от гордости Манька, – придумываю звук.
– Оооо, – мы покрылись мурашками. – Много написала?
– Да вон первую главу пишу. Вы посидите пока с Ба, я допишу и приду почитаю вам.
Сидеть с Ба, когда она крутится на кухне, не очень хотелось.
– Может, мы во дворе подождем? Тут, на скамеечке?
– Ба сегодня добрая, – успокоила нас Манька, – она уже с утра успела накричаться, когда папу отправляла в погреб – полки мастерить. Вон, налепила пирожков, и, пока они подходят, смотрит телевизор.
Мы с опаской заглянула в гостиную. Ба сидела в кресле и штопала свои зимние чулки. «Готовит телегу зимой», – подумала я.
– Здравствуй, Ба. – Мы подошли и чмокнули ее в мягкие щеки.
– Вы посмотрите, что за чушь передают, – хмыкнула она.
В телевизоре какой-то бородатый дяденька раскидывался стопками бумаги и плакал на весь экран:
– Я люблю тебя, Элижбета! Элижбета, я тебя люблю! А-ха-ха (безутешные рыдания). Я люблю тебя, Элижбета! Элижбета-а-а-а!!!
Некоторое время мы завороженно наблюдали, как убивается этот сумасшедший дядечка.
– А где она? – не вытерпела Каринка.
– Кто?
– Ну, эта Элижбета.
– А черт ее знает, гульнула, видимо, от него, вот он и корячится, бедолага, аж все глаза себе выплакал.
Мы не очень поняли, в чем все-таки провинилась Элижбета.
– Ба, а что такое «гульнула»?
Ба пожевала губами.
– Развелась с ним.
– А что это за бумаги, которыми он раскидывается?
– Это письма, которые он написал, но не отправил ей.
– Ого, – вылупились мы, – так Элижбета, значит, давно уже с ним развелась? Столько писем-то!
– Я же говорю – имбецил. Нет, чтобы делом заняться.
– Элижбета! – душераздирающе крикнул дядечка. Мы встрепенулись и обернулись к экрану. Дядечка простонал и, закатив глаза, упал на пол. Бородой вверх. И на эту торчащую колом бороду кто-то невидимый за кадром стал швыряться горстями разодранной в клочья бумаги. Ба дождалась, пока на экране появились титры, и прочла фамилию режиссера телеспектакля.
– Вот ведь дегенерат, – хмыкнула она и выключила телевизор. – Ладно, пойдем пирожки жарить.
Мы обрадованно последовали за ней на кухню. Ба вытащила большую чугунную сковороду, щедро налила масла и поставила на огонь. Когда масло разогрелось, она стала по одному опускать туда пирожки. Пирожки мигом схватывались корочкой и отчаянно шипели. Мы с Каринкой сели за стол и преданно стали ждать. Первая партия пирожков почти уже была готова!
– Надо бы Маню позвать, – шепнула уголком рта я.
– На запах придет, – отмахнулась Каринка. Не существовало на свете силы, способной выгнать нас сейчас из-за стола.
Манька, словно услышав наш шепот, сама через секунду влетела на кухню. Боевым чубчиком и какой-то толстой тетрадью вперед.
– Вот! – крикнула она. – На сегодня, я думаю, достаточно. Смотрите, что у меня получилось!
Она плюхнулась рядом, распахнула тетрадь и продемонстрировала нам результаты своих трудов. На первой странице большими печатными буквами было выведено: «РОМАН».
– Ооо, – закатили мы глаза.
Убедившись, что зрители по достоинству оценили ее труды, Манька перевернула страницу. Мы увидели новую, не менее обнадеживающую запись: «ФАНТАСТИЧЫСКЫЙ».
– Ааа, – задохнулись мы.
– То-то, – хмыкнула Манька и торжественно перевернула страницу.
Третья страница не уступала в монументальности предыдущим: «Автор – МАРИЯ ШАЦ. МИХАЙЛОВНА», – скромно гласила она. «МИХАЙЛОВНА» топорщилась во все стороны желтыми лучиками лампочки Ильича.
– Ыыыыы, – контуженно промычали мы.
«Глава 1», – объявляла следующая страница.
Напряжение на кухне возросло до такой степени, что чиркни кто спичкой – и дом разнесло бы взрывом на микрочастицы.
Манька перевернула страницу.
«– Уньк-уньк-уньк, – сказал инапланитянин и постучальса в дверь», – гласила пятая страница Манькиным птичьим почерком.
На этом интригующем месте запись обрывалась.
– Потом допишу, а то запахло пирожками, и мне расхотелось сочинять, – объяснила Манюня. – Ну как?
– Шикиблеск! – Мы, наконец, выдохнули и воровато протерли выступивший на ладонях пот уголком скатерти. Ба, отвернувшись к плите, мелко тряслась спиной.
– Ты смеешься? – разобиделась Манька.
– Ну что ты, – Ба повернула к нам раскрасневшееся лицо, – мне просто от плиты жарко. Идите лучше позовите Мишу, пора пирожки есть. Тетрадь оставь, – велела она Маньке.
– Я папе хотела показать.
– Папа дома посмотрит.
Мы побежали звать дядю Мишу. Пока обувались, слышали, как Ба сначала зашелестела страницами тетради, а потом разразилась гомерическим хохотом.
– Ой не могу, – стонала она, – ой, сил моих больше нет!
– Она думает, это будет смешной роман, – покачала головой Манька, – но очень ошибается. Это будет грустный роман о том, как инопланетяне захватили нашу планету и погнали людей в рабство.
– Куда?
– Не знаю, я пока не придумала название их планеты.
– Можешь назвать планету Элижбетой, – встрепенулась Каринка.
– Я подумаю, – милостиво согласилась Манька. – А что такое Элижбета?
И по дороге на задний двор мы с сестрой наперебой стали рассказывать о бородатом дядечке из телевизора.
– Точно назову планету Элижбетой, – решила Манька и толкнула дверь погреба. – Пап, пойдем пирожки кушать, ой!
– Чего это «ой»? – Мы заглянули следом и встали как вкопанные. – Здрассьти, дядь-Миш!
– Здравствуйте, девочки. – Дядя Миша топтался в груде каких-то осколков и всем своим видом напоминал сумасшедшего дядечку из телевизора.
– Пап, ну что ты опять натворил? – вздохнула Манька.
– Заставил полку пустыми литровыми банками, а она возьми и рухни. Плохо прибил, значит.
– Литровыми? Вот такими? – показали мы приблизительную высоту банок.
– Да.
Мы похолодели. Литровые банки были самыми дефицитными. Туда закатывали конфитюры, аджику, баклажанную икру, печенные на огне овощи, домашнюю тушенку. Ба доставала эти банки с боем и поэтому тряслась над ними, как над сокровищем. Чуть ли не каждую в лицо знала.
– Я соберу все осколки и выкину. Авось мама не заметит. – Дядя Миша умоляюще посмотрел на нас: – Вы только не говорите ей, ладно?
– Заметит, это же литровые банки, они у нее все наперечет, – обнадежили мы его.
– Мать их за ногу, – пригорюнился дядя Миша.
– Пойдем пирожки есть, а то Ба спустится за нами и увидит, что вы тут натворили, – потянула я его за руку.
– Пойдем.
Пирожков поесть нам не удалось. По кухне, как ошпаренная, металась Ба. Стол был завален свертками с едой. Ба в спешном порядке нарезала хлеб, раскладывала по мискам сыр, соленья и овощи.
– Миша, – выдохнула она, – позвонил Юра, сказал, что едем на шашлыки. Я не знаю, почему такая спешка, но он таки умолял поторапливаться. Хорошо, что я успела пирожки дожарить, а то к нашему возвращению тесто бы прокисло. Да! Юра просил взять шампуры и… – Ба выпучилась. – Забыла, что еще просил взять. Наринка, набери домой, узнай, что отцу еще было нужно.
Я побежала вызванивать папу.
– Але? Мам? А что еще папе нужно было, кроме шампуров?
– Ян Амос Коменскиииий! – позвала мама. – Что еще, кроме шампуров, ты у Миши просил?
– Нарды. Скажи, чтобы нарды взял!
– Папа, а сиводни воскрысенье или узе рано? – долетел до меня голос Гаянэ.