О Малороссии[2]1861
В 1861 году выходила в Галиции, во Львове, русинская газета «Русское Слово». Печаталась она на языке очень близком к Русскому и держалась направления народного. Два номера этой газеты попались в руки Чернышевскому, который в июльской книжке «Современника» напечатал статью «Национальная бестактность» и в ней прочел строгую нотацию русинским издателям за то, что они не издают своей газеты на малороссийском языке, который-де ближе к русинскому, чем русский, а также и за то, что они желали во главе своей деятельности поставить Галицкого митрополита. Осердило Чернышевского то обстоятельство, что на поляков газета «Русское Слово» смотрела как на своих исконных и самых опасных врагов. «Поляки вовсе не опасны и даже благоприятны для русского дела, здраво понятого, – уверял бойкий публицист; – нечего вспоминать старые обиды и подводить старые счеты: надо руководиться интересами минуты и помириться с поляками. Издатели «Русского Слова» крайне бестактны и могут лишь повредить своим соотечественникам». Статья Чернышевского, написанная столь развязно, вызвала опровержение со стороны И.С. Аксакова в «Дне» за 1861 год. Чернышевский отвечал статьей в «Современнике» же, под заглавием «Национальная бестолковость», где глумится над Аксаковым и старается выставить его в смешном виде. Добросердечный Н.И. Костомаров в то время еще не вполне освободился от Польского влияния, под которым он находился, живучи перед тем в ссылке в Саратове, и по поводу вопроса об употреблении славянами русского языка было написано им письмо к Аксакову. Письма этого мы не имеем; но вот что отвечал ему И.С. Аксаков. Ю. Б.
Письмо И.С. Аксакова Н.И. Костомарову(30 октября 1861 г., Москва)
Милостивый государь Николай Иванович.
Я получил ваше письмо. Я не стал бы отвечать на него, если б оно не было подписано вами. Оно написано в таком тоне, с употреблением таких выражений, которые делают спор невозможным. Я бы мог легко на дерзости отвечать еще сильнейшими дерзостями, – браниться дело не головоломное; но это было бы недостойно деда, которому мы оба служим. Охотно извиняя ваши выражения раздражением племенного[3] самолюбия и полагая, что вы сами не желаете делать спор невозможным, не уклоняетесь от спора, я отвечаю вам sine ira et studio.
Вы говорите, что моя газета задирает две родственные народности, южнорусскую и польскую, и нападает на лежачего, беззащитного. Во-первых, это фактически несправедливо. О поляках не было и речи, покуда они не вздумали задирать нас, Русских. Они наводнили иностранную литературу клеветами на Россию и искажениями исторической истины; они громко предъявляют притязания на древние русские области; они приводят в действие свои замыслы. Газета моя, отвечая им, поступила совершенно так же, как и вы в статье Niema Rusi. Во-вторых, на малорусскую народность никто и не нападал; а если напали, так не на народ и не на народность, а на тенденции некоторых «патриотов», касающиеся вопроса об языке. Вообще, между мной и вами та существенная разница, что я стою на стороне истории и народа, а вы против истории и против народа. Как противоречащее народу, ваше учение может быть названо аристократическим. Так, например, вы хотите игнорировать вопрос веры, столь важный для народа южнорусского и полагающий несокрушимую преграду между ним и католиками-поляками. Вы или автор статьи «Современника» (это все равно, потому что вы говорите, что готовы подписаться под нею) утверждаете, что с уничтожением крепостного права «угашаются последние искры» вражды между малороссами и поляками (это вы пишете даже в вашем письме), забывая о борьбе вероисповеданий, двух разных просветительных начал. Народ этого не забывает, и я также. Вы идете наперекор не только народным тенденциям вашей Малороссии, но и тенденциям трехмиллионного народа в Галиции. Страдания, влечения, ожидания всего этого народа не трогают сердца шляхтича и «патриотов» малорусской петербургской колонии.
Относительно Малороссии и Галиции вот мое profession de fou.
Малороссии я не только вполне сочувствую, но люблю ее всею душой, любовью вполне свободной и, так сказать, объективной, не только физиологической. С этою любовью я остаюсь вполне русским, или великороссом, не жалуя себя в малороссы, как мой приятель Жемчужников. Я не постигаю полноты русского развития без Малороссии. Следовательно, полнейшее соединение с Малороссией во всех отношениях есть, по моему мнению, такая же историческая необходимость для России, как головы и сердца в организме, или придумайте другое сравнение. Это соединение есть и будет и без наших хлопот; но вот мое убеждение, которое проводить и высказывать (хотя бы и не в полемической форме) вы не можете поставить в вину человеку убежденному. Что касается до народа малорусского, то, при всей нелюбви к москалю и кацапу, народ своим историческим смыслом остается и останется всегда верным однажды данному им изволению: для него, хотя бы и несознательно, так же как и для великорусса, дорого единство земли русской; для него царь православный имеет то же значение, что для рязанца или владимирца. Я жил в Малороссии и хорошо это знаю. Казаки, превратившиеся так охотно в высокоблагородных и принявшие от русского правительства подачку – крепостное право[4], стали в глазах малорусса-крестьянина на одну степень со всеми московскими панами. Точно так же, как великорусский народ видит в русском Царе демократическое, нивелирующее начало, точно так же и малоросс видит в нем свой оплот против панов и других налегающих на него сословий. Во сколько ошибаются оба, это другой вопрос; но и верят, и видят, и ошибаются они одинаково. Что касается до языка, то я не верю в возможность образования малорусского общего литературного языка, кроме чисто народных художественных произведений; не вижу к этому никакой возможности, не желаю и не могу желать никаких искусственных попыток нарушить цельность общерусского развития, отклонить малороссийских художников от писания на русском языке. Слава Богу, что Гоголь жил и действовал раньше, чем возникли эти требования: у нас не было бы «Мертвых душ»; вы или Кулиш наложили бы на него путы племенного эгоизма и сузили бы его горизонт кругозором одного племени. И какая, признаться сказать, звучит во всем этом фальшивая нота! Вот и теперь два малоросса, Максимович и Кулиш, спорят между собою о малороссе Гоголе, писавшем по-русски, и о Великороссиянке (Марке Вовчке), пишущей по-малорусски! Но разумеется, никто из нас никогда не хотел и не думал мешать вам. Пишите сколько угодно, переводите Шекспира и Шиллера на малорусское наречие, одевайте героев Гомера и греческих богов в малороссийский кожух и очинок – вольному воля! Но не может же русская литература пройти молчанием такое явление.
О том, что мы враги всякой репрессивной меры, всякого стеснения свободы и беспрепятственного самообличения лжи, говорить нечего. Только сознающие всю несостоятельность и слабость своих оснований могут нас обвинять в этом, хватаясь за это, как за единственное свое оружие или способ для менее постыдной ретирады.
В Галиции я был. Нужно иметь каменное или польское, но не малорусское сердце, чтоб не сочувствовать стремлениям народа, который, страданиями своими, выработался до потребности ограничить свое племенное самолюбие, потопить узкий племенной эгоизм в эгоизме всерусского народа, созданного из разных русских племен историей. А вы его потчуете племенными особенностями! Вполне, разумеется, сочувствуя этому стремлению галицкого народа, могу ли я быть равнодушен к статье «Современника», идущей наперекор тенденциям, которые я признаю за истинные, смущающей бедный народ, да еще выдающей себя за голос России? Будь эта статья подписана поляком, появись она в польском журнале, появись даже в «Основе», значение ее было бы другое. Но допустить, чтобы голос польский самозвано, исподтишка, прикидывался русским и морочил опасным морочением целый народ, нам сочувственный, – допустить это было бы величайшею низостью для всякого истинного русского.
Что касается до Польши, то мое мнение и желание было и есть, чтобы правительство вывело все войска и все русские начальства из Царства Польского, предоставив полякам ведаться самим с собою. Я не думаю, чтоб уроки Истории послужили им в пользу; но этот урок был бы самый убедительный. Впрочем, разумеется, кроме Царства Польского, я бы не дал им ни пяди русской земли. Для этого надо было бы определить границы. Мне хотелось давно поднять этот вопрос в литературе и совершить таким образом в литературе полюбовное с поляками размежевание. Еще бы лучше спросить ваших малороссов (народ), хотят ли они быть под ляхами? Не угодно ли произвести suffrage universel в Галиции?
Я не вызываю международную вражду, а, напротив, предостерегаю от нее. Требование Киева и пр. я считаю безумным; следовательно, все требующие Киева заслуживают название безумных. Вы попрекаете мне, что я с этим словом обратился ко всей нации, т. е. вы хотите сказать, что не все поляки разделяют это безумное требование. Очень рад это слышать от вас; но в таком случае только безумствующие и обидятся этим названием, а прочие хорошо поймут, что к ним оно не относится. Вы не хотели заметить, что я браню поляков за то, что они портят сами свое правое дело неумеренными притязаниями.
Итак, вот мои убеждения, которые я высказывал изустно, буду высказывать и печатно. Упрекать меня в угодливости власти могут только поляки, которые большей частью прибегают ко всякой лжи, клевете и прочим подлостям, как к обыкновенному своему оружию. Когда Герцен в 1858 году, кажется, печатал в «Колоколе» свои письма к полякам и отстаивал против них Киев и другие русские области, то мне самому поляки говорили, что он подкуплен русским правительством и находится в тайной переписке с Императрицей! Если же и ваши малороссы прибегают к такой же уловке относительно меня, то, значит, они сильно ополячились.