Такие пошлости меня не остановят, точно так, как и вам все эти соображения не помешали написать статью Niema Rusi. Ведь нельзя же было отвечать полякам на вашу статью в России печатно. Зачем же вы били лежачих? Вы скажете – вы возражали. Да и я возражал. Вы скажете – поляки могли отвечать за границей. Пусть и мне отвечают. Я бы ничего так не желал, как чтоб позволили полякам безнаказанно возражать мне в России. Под статьей Кояловича я даже прошу об этом и предложил даже печатать анонимные возражения; но цензура это слово вычеркнула.
Как скоро статья «Национальная бестактность» была напечатана по-русски, в России, в русском журнале, то, стало быть, – спор открыт, и возражать на нее можно. Если же автор статьи, печатая, рассчитывал на то, что возражать будет неловко, что возражателю можно будет зажать рот обвинением в неблагородстве, я не знаю, благородным ли назовете вы этот поступок? Автор швыряет из-за угла в нас камнем и сердится, когда мы вскрикиваем от боли и криком обличаем его проделку! Вероятно, он хотел бы, чтоб мы ему кланялись и улыбались, и позволяли себя бить безнаказанно. Все это напоминает мне обвинение, сделанное Европой России в неблагородстве за то, что она сожгла турецкий флот в Синопе, и требование, чтобы Россия вела только оборонительную войну, а не смела защищаться, предупреждая нападение, и т. п.
Вы не находите противоречия между статьей вашей в «Основе» и статьей «Современника». Да если одну можно было «бить» (по вашему выражению) другою, так как же нет тут противоречия? Своей готовностью подписать статью «Современника» вы ставите меня в совершенное недоумение. Под статьей Niema Rusi я готов подписать свое кацапское имя, но, конечно, не подпишу его под «Национальной бестактностью».
Недавно один из моих приятелей-материалистов приходит ко мне и говорит, что статья Самарина неблагородна, что Бюхнер защищаться не может. Целые журналы на всех страницах с первого до последнего номера проповедуют материализм, и проповедуют с успехом, а возражать им без обвинения лиц – неблагородно!.. Это вроде обвинения за Синопское сражение.
Вы угрожаете мне тем, что правительство будет гладить по головке за статьи против поляков… Я не веду оппозицию правительству по-западному, quand même. И если правительство скажет: «Я признаю Христа», я не стану говорить, что верю в черта. Вы же в «Основе» поете гимн манифесту 19-го Февраля, и такой гимн, до пафоса которого мне доходить не случалось. Это было очень приятно правительству, поверьте: не стать ли вам ради этого уж за «гонимое и теснимое» крепостное право? Если статьи против Поляков не противны правительству, то зато, к сожалению, другие статьи пришлись ему против шерсти. Говорю «к сожалению», потому что опасаюсь усиления цензурных строгостей.
Перечитывая ваше письмо, нахожу еще следующие места, требующие ответа. 1. Вы говорите, что не противились бы и тому, чтоб галичане писали на чистом великорусском языке. Автор статьи «Современника» положительно этому противится. 2. Вы рисуете картину ужасов Волыни, Подолии и проч., донесения о которых я буду получать, сидя в комфортабельной комнате, и пр. Именно для того, чтоб этого не было, нужно, чтоб поляки послушались доброго совета, перестали считать Волынь и Подолию польскими землями, распространять свои польские буквари и т. п. Мы возбуждаем вражду! И вы можете по совести сказать это? Мы хотим отстранить то, что возбуждает вражду, и только даем отпор нападениям. 3. Вы считаете неприкосновенность границ России делом правительства – «тут наша хата с краю». Может быть, ваша; но не моя. Какие странные слова вы высказали! Так вам все равно, если поляки, или австрийцы или турки отнимут у России Киев, Чернигов, Смоленск, Москву и поставят свою границу на Волге? И вы после того станете утверждать, что ваше сердце бьется одним чувством с народом! Нет, вы ему чужды совершенно – со своей аристократической привилегией патриотизма и исторического понимания.
Довольно. Эти два листа, мною исписанные, служат лучшим доказательством моего уважения к вам. Если вы кому-нибудь читали ваше письмо ко мне, прошу вас прочесть им же и мой ответ. Надеюсь также, что вы оцените мою воздержность от тех неприличных выражений и неуместных фраз негодования, которыми испещрено ваше письмо. Моя филокацапская газета охотно поместит на своих столбцах всякое печатное (разумеется, прилично написанное) возражение ваше против наших москальских теорий.
Ответ Н.И. Костомарова
М. Г. Иван Сергеевич, прежде всего я почитаю обязанностью просить у вас извинения, мало того – прощения в моих выражениях, которые вы находите дерзкими. Я имел дело не с личностью вашей, а со школой и с учением. Во всяком случае, буду воздержнее.
Вы находите, что стремление писать по-малорусски и создавать особую литературу противно – истории и жизни. Да, противно истории. Но какой? Истории войн, трактатов, министерских распоряжений, кабинетских соображений, насильственным размежевкам краев, составлению данных и купчих на миллионы человеческих душ, живущих и грядущих в земной жизни. Но оно не противно истории народной мысли, народных чувствований и побуждений, следовательно, не противно и жизни. Коль скоро существует народ с собственной физиономией, с своеобразными приемами, с собственным наречием, то не противно жизни и его своеобразное свободное развитие. Вы не видите возможности. Я, признаюсь, не вижу впереди ни условий неизбежной возможности, ни безусловной невозможности. Все зависит от последующей истории. Будьте логичны и верны себе. Откройте нам принцип ваш и действуйте с нами сообразно с ним. Либо станьте на точку государственной принудительности и действуйте заодно с III Отделением, либо уважайте право южнорусского народа и не приказывайте ему молчать на своем языке и говорить на вашем. Позвольте ему самому решать свою судьбу, а не закидывайте ему на шею помочей, чтобы вести его; судите южнорусскую литературу по ее плодам, а не отдавайте под суд ее существования и не осуждайте ее на смерть за то единственно, что она имела несчастие родиться вблизи от вас. «Современник» гораздо вас последовательнее и справедливее.
Вы пишете, что готовы предоставить Польше ведаться самой себе, и в то же время говорите: «Впрочем, разумеется, кроме Царства Польского я бы не дал им ни пяди русской земли». Хорошо. Но ведь эта русская земля населена русским народом. Ну, если бы этот русский народ оказал симпатию к Польше и пожелал бы с нею соединиться? Как же по-вашему? Надобно было бы его усмирять штыками, картечами, плетьми и насильно заставить благоденствовать созерцанием цельности, которую вы лелеете! В таком случае проповедуемая вами свобода противоречит вашим делам. Она невозможна. Вы говорите: будьте свободны, но думайте и поступайте, чувствуйте и желайте так, как мы хотим и вам приказываем. Ваша свобода ничем есть лучше свободы, исходящей от королей и министров. Точно как в стихотворении Niema Russi лях, возглашающий свободу и равенство пред Европой, говорит русину: bądz Роlakiem chamie; jesli nie – dam poczuć swę ramie, вы – говорите южноруссам: будь москалем, хохол! А между тем рисуетесь дешевым свободолюбием.
Ну, что из того будет, что вы подымете в литературе вопрос о полюбовном размежевании с Польшей? Вы уж размежеваны с нею тремя разделами и трактатом 1815 г., народного размежевания вам не произвести. Вы будете писать: это вам, поляки, это нам. А можно ли будет кому-нибудь закричать: постойте, господа, мы ни к вам, ни к ним не хотим; мы желаем жить сами по себе. Ведь цензура не пропустит такого заявления; мало этого, еще в крепость за это посадят. Так как же можете вы решить дело полюбовного размежевания в литературе? Не будет ли это Андрусовский договор, воскресший в XIX в. на столбцах «Дня»? Вы, конечно, скажете, что рассчитываете на известную вам симпатию южнорусского народа; вы пишете, что знаете его; да, вы знаете край, его внешность; это доказывает ваше превосходное сочинение о ярмарках. Но едва ли вы знаете глубину народной души. Вы не подозреваете, что на дне ее почти у каждого думающего, неглупого южнорусса спит Выговский, Дорошенко, Мазепа – и проснется, когда наступит случай. Душа истого южнорусса совсем не такая распашная, как великорусская. Это высказывается постоянно и в обыденной жизни. Не верьте южноруссу, ибо он вам не верит, сколько вы ни открываете ему вашу душу. Не рассчитывайте на народ в той степени, в какой вы подметили его. Он выскажется только тогда, как, оглядевшись вокруг, увидит и убедится, что его спрашивают не затем, чтоб надеть на шею веревку, если он ответит не в ваш тон. Вы говорите о suffrage universel. Показала себя эта новомодная выдумка в Ницце и Савойе.
Что же, спросите вы: неужели же южнорусский народ пойдет к ляхам? Не знаю: быть может, пойдет к ляхам, быть может, пристанет к вам, быть может, ни к вам, ни к ним не пристанет, а захочет сам собой жить. Все зависит от обстоятельств, среди которых вы его спросите.
Вы находите, что России следует вывести войска из Польши и предоставить ее самой себе. Что же из этого выйдет? Разве вы этим удовлетворите Польшу? Поляки не хотят такой Польши, какою вы их жалуете. Поляки хотят Польши в границах Сигизмунда III или по крайней мере Яна Собеского. Едва только русские войска выйдут из Польши, как поляки ворвутся в край, составлявший некогда Великое княжество Литовское. Все католическое и польское пристанет к ним; примут их сторону и толпы православных (бывшие униаты сейчас покинут православие, в этом уверяют самые пламенные ревнители православия, но знающие хорошо белорусский край). Другие православные воспротивятся; поднимется бестолковая междоусобная война. Русские должны будут водворять порядок, пойдут снова на Варшаву, возьмут ее и опять начнут держать Польшу в ежовых рукавицах. Какой же результат выйдет изо всего? Напрасное кровопролитие – и больше ничего.