лезным для материальной жизни. Редко можно встретить великорусса, который бы сознавал и чувствовал прелесть местоположения, предался бы созерцанию небесного свода, впивался безотчетно глазами в зеркало озера, освещенного солнцем или луною, или в голубую даль лесов, заслушался бы хора весенних птиц. Ко всему этому почти всегда чужд великорусский человек, погруженный в обыденные расчеты, в мелкий омут материальных потребностей. Даже в образованном классе, сколько нам случалось подметить, остается та же холодность к красоте природы, прикрытая, иногда очень неудачно и смешно, подражанием западной иноземщине, где, как известно – одним по опыту, другим – по слуху, – хороший тон требует показывать любовь и сочувствие к природе. В таком случае великорусс обращает свое заимствованное природолюбие на предметы редкие, выходящие из общей сферы окружающих его явлений, и тешит свои глаза искуственно взращенными камелиями, рододендронами, магнолиями, никак не подозревая, что истинное чувство, способное действительно уловить и созерцать поэзию природы, именно в этом-то не найдет ее, отвернется от нарядных уродов к соснам, березам наших рощ, погрузится в созерцание безыскусственного, хотя бедного, но живого, неиспорченного, неподдельного мира творений божиих.
При скудости воображения у великоруссов чрезвычайно мало суеверий, хотя зато чрезвычайно много предрассудков, и они держатся их упорно. Южноруссы, напротив, с первого раза представятся в высшей степени суеверным народом; в особенности на западе южнорусской земли это сказывается очень разительно (может быть, по удаленности от великорусского влияния). Чуть не в каждом селе существуют поэтические рассказы о явлениях мертвых с того света в самых разнообразных видах, от трогательного рассказа о явлении мертвой матери, обмывающей своих малюток, до страшного образа вампиров, распинающихся в полночь на могильных крестах и вопиющих диким голосом: мяса хочу! – с насыпями, рассеянными в таком изобилии по богатой историческою жизнью стране, соединяются предания о давно протекших временах туманной старины, и в этих преданиях проглядывают сквозь пестро-цветистую сеть лучей народного вымысла следы не записанной писаными летописями древности. Волшебство со своими причудливыми приемами; мир духов в самых разнообразных образах и страхах, подымающих на голове волосы и возбуждающих смех до икоты… Все это облекается в стройные рассказы, в изящные картины. Народ иногда сам плохо верит в действительность того, что рассказывает, но не расстанется с этим рассказом, доколе в нем не погаснет чувство красоты или пока старое не найдет обновления своего поэтического содержания в новых формах.
Совсем не то в Великороссии. Там, как мы сказали, одни предрассудки; великорусс верит в чертей, домовых, ведьм, потому что получил эту веру от предков; верит потому, что не сомневается в их действительности; верит так, как бы верил в существование электричества или воздушного давления; верит потому, что вера нужна для объяснения непонятных явлений, а не для удовлетворения стремления возвыситься от плоской юдоли материальной жизни в сферу свободного творчества. Вообще, фантастических рассказов у него мало. Черти, домовые очень материальны; сфера загробной жизни, духовный мир мало занимает великорусса, и почти нет историй о явлениях души после смерти; если же она встречается, то заимствованная из книг, и новых и старых, и скорее в церковной обработке, а не в народной. Зато по духу нетерпимости великорусс гораздо упорнее в своих предрассудках. Я был свидетелем случая очень характеристического, когда одного господина обвиняли в безбожии и богохульстве за то, что он отозвался с пренебрежением о вере в существование чертей.
В кругу грамотных людей, только что вступающих в книжную сферу, вы можете наблюдать, какие книги особенно занимают великорусса и на что именно он обращает внимание в этих книгах. Сколько мне удалось заметить – или серьезные книги, но только такие, которые прямо относятся к занятию читателя, и даже только то из них, что может быть применено к ближайшему употреблению, или же легкое, забавное, служащее минутному развлечению без созерцания построения, без сознания идеи; поэты читаются или с целью развлечения (и в этом случае нравится в них то, что может слегка пробегать по чувствам своим разнообразием или необыкновенностью положения), или же для того, чтоб показать, что читатель образован настолько, чтоб понимать то, что считается хорошим. Часто можно встречать лица, которые даже восторгаются красотами поэзии, но в самом деле как хорошенько осязать их душу, то увидишь, что здесь играет не истинное чувство, а только аффектация. Аффектация – признак отсутствия истинного понимания поэзии. Аффектация в нашем образованном обществе – черта чересчур обычная; оттого-то, кажется, у нас и заметно сочувствие к французам преимущественно пред другими народами, ибо это народ, заявивший себя малопоэтическим, народ, у которого литература и искусство, и отчасти даже наука – на эффектах.
Если у великоруссов был истинно великий, гениальный, самобытный поэт, то это один Пушкин. В своем бессмертном, великом «Евгении Онегине» он выразил одну только половину великорусской народности – народности так называемого образованного и светского круга. Удачные описатели нравов и быта были, но это не творцы-поэты, которые бы заговорили языком всей массы, сказали бы то и так, за что с чувством схватилась бы масса, как бы невольно должен был сказать каждый из этой массы, и сказать голосом поэзии, а не прозы. Но, повторим, мы далеки от того, чтобы отрицать в великорусском народе поэтический элемент; мы говорим только, что в нем нет тех приемов поэзии, какие есть у нас и какие до сих пор прозывались искусством. Песни великорусские, за отсутствием всего этого, представляют, однако, оригинальнейшую поэзию, которая как будто говорит, что народ, творивший эти песни, хранит на дне своей натуры такие новые стороны поэтической стихии, которая некогда блеснет новым, неожиданным блеском. Несмотря на близость, и историческую и племенную, нас, южноруссов, к великоруссам, замечательно, что в мире литературы им часто нравится то, что нам никак не может нравиться. Например, я видал многих великоруссов, приходивших в восторг от стихов Некрасова, и, признаюсь, не видал южноруссов, на которых бы он действовал поэтическою стороною.
В сфере религиозности мы уже показали резкое отличие южнорусской народности от великорусской в совершенном непричастии первой к расколам и отпадениям от церкви из-за обрядов и формул. Любопытно разрешить вопрос: откуда в Великороссии возникло это оригинальное настроение, это стремление спорить за букву, придавать догматическую важность тому, что составляет часто не более, как грамматический вопрос или дело обрядословия? Кажется, что это происходит от того же практического, материального характера, которым вообще отличается сущность великорусской натуры. В самом деле, наблюдая над великорусским народом во всех слоях общества, мы встретим нередко людей истинно христианской нравственности, которых религиозность обращена к практическому осуществлению христианского добра, но в них мало внутреннего благочестия, пиетизма; мы встречаем ханжей, изуверов, строгих исполнителей внешних правил и обрядов, но также без внутреннего благочестия, большею частью хладнокровных к делу религии, исполняющих внешнюю ее сторону по привычке, мало отдающих себе отчета, почему это делается, и, наконец, в высшем, так называемом образованном классе лиц, мало верующих или и совсем не верующих, не вследствие какого-нибудь мысленного труда и борения, а по увлечению, потому что им кажется неверие признаком просвещения. Истинно благочестивые натуры составляют исключение, и благочестие, духовная созерцательность у них – признаки не народности, не общего натуре народной, а их собственной индивидуальной особенности. Между южноруссами мы встретим совсем обратное в характере. У этого народа много именно того, чего недостает у великоруссов; у них сильно чувство всеприсутствия божия, душевное умиление, внутреннее обращение к богу, тайное размышление о промысле над собою, сердечное влечение к духовному, неизвестному, непредставляемому воображением, таинственному, но отрадному миру. Южноруссы исполняют обряды, уважают формулы, но не подвергают их критике; в голову не войдет никак, нужно ли два или три раза петь аллилуйя, теми или другими пальцами следует делать крестное знамение; и если бы возник подобный вопрос, то для разрешения его достаточно объяснения священника, что так постановила церковь. Если бы понадобились какие-нибудь изменения в наружных сторонах богослужения или переводе книг Св. Писания, южноруссы никогда не восстали бы против этого, им бы не взошла мысль подозревать какого-нибудь искажения святыни. Они понимают, что внешность устанавливается церковью, изображаемою видимо в ее руководящих членах, и что эти члены постановят, не извращая сущности, миряне беспрекословно этому должны следовать; ибо коль скоро та или другая внешность выражает одну и ту же сущность, то самая внешность не представляет и такой важности, чтоб можно сделать ее предметом спора. Нам случалось говорить с религиозными людьми и той и другой народности; великорусс проявляет свою набожность в словоизвитиях над толкованием внешности, буквы, принимает в этом важное участие; если он строго православный, то православие его состоит преимущественно во внешней стороне; южнорусс станет изливать свое религиозно-нравственное чувство, не будет толковать о богослужении, об обрядах, праздниках, а скажет свое благочестивое впечатление, производимое на него богослужением, торжественностью обряда, высоким значением праздника и т. д. Зато у нас и образованный класс не так легко поколебать в вере, как великоруссов; заблуждение, неверие внедряется в нашей душе только вследствие долгой, глубокой борьбы; напротив, к сожалению, мы видели великорусских юношей, воспитанных, как видно, с детства в строгой набожности, в исполнении предписанных церковных правил; но они при первом легком нападении, а нередко вследствие нескольких остроумных выражений покидают знамя религии, забывают внушения детства и без борьбы, без постепенности переходят к крайнему безверию и материализму. Народ южнорусский – глубоко религиозный народ, в самом обширном смысле этого слова; так или иначе поставили бы его обстоятельства, то или другое воспитание было бы им усвоено; до тех пор, пока будет существовать сумма главных признаков, составляющих его народность, он всегда сохранит в себе начало религии: это неизбежно при том поэтическом настроении, которым отличается его духовный склад. Где поэзия, там религия; одно без другого немыслимо; веру в душе убивает анализ; но поэзия противоположна анализу; поэтическая способность состоит в соединении того, что анализ разрывает по частям, в создании цельного образа, который анализ, разлагая, уничтожает. С поэзией неизбежна вера в прекрасное, а прекрасное не подлежит анализу, ибо оно духовно; можно анализировать только материал, в котором появляется прекрасное, можно разложить по частям музыкальный инструмент и исследовать эти части самым подробным образом; можно, с другой стороны, исследовать законы звука, с