– Очень любезно с вашей стороны. В любом случае спасибо… Я позволила себе прийти, потому что уже много дней не сплю… и неспособна вести занятия… я ведь преподаватель… вот и сегодня не смогла поехать на работу… но завтра, наверно, будет лучше… я приду в себя… уверена, что приду в себя… мне полегчает… у меня нет выбора… я должна преодолеть свое горе… но… для этого мне нужно поспать… отдохнуть… вы понимаете?
– Да, конечно, понимаю. Все понимаю.
– Ну вот… я и подумала, может, у вас есть такие порошки… какое-нибудь снотворное. Я буду очень аккуратна, обещаю. Я пришла вовсе не для того, чтобы… ну, вы понимаете.
– Да, это просто чтобы выспаться.
– Вот именно.
Матильда чувствовала, что ее измотал даже такой простой разговор. Словно ей пришлось вести битву со своими мыслями, чтобы облечь их в слова. И теперь, выразив то, что нужно, она совершенно выдохлась. Софи достала из ящика стола таблетку лексомила.
– Вы можете принять полтаблетки, этого достаточно, чтобы заснуть.
– Благодарю вас! Тысячу раз благодарю! – ответила Матильда так пылко, будто эта женщина спасла ей жизнь.
35
В ту ночь Матильда действительно сразу заснула, но ее начали одолевать тревожные сны; они шли вереницей, один страшней другого, и она была бессильна отогнать их.
36
На следующее утро Матильда проснулась с пересохшим горлом и ломотой во всем теле. Ей, конечно, удалось поспать, но какой ценой?! Она была совершенно неспособна ясно мыслить.
Проходя в кухню, она заметила конверт у входной двери, на полу. А вдруг это от Этьена – он приходил ночью, он раскаялся в содеянном! Матильда жадно схватила конверт, но увидела на нем фамилию Намузян. В конверте лежал рецепт на лексомил и антидепрессанты, листок временной нетрудоспособности сроком на неделю и записка: «Нет, ваша история совсем не банальна. Всякое страдание – единственное в своем роде. Будьте мужественны. Если я вам понадоблюсь, всегда готова помочь. Софи».
37
Значит, есть на свете добрые люди, и эта женщина – из их числа. Вот только Матильда никак не могла вспомнить точно, что с ней произошло накануне. Кажется, она спустилась на второй этаж, к этой женщине, врачу-психиатру, но подробности их разговора выпали у нее из памяти. Наверно, увидев соседку, нагрянувшую среди ночи, та приняла ее за сумасшедшую. Хотя… что тут странного – при такой профессии. Психиатры для того и существуют, чтобы лечить людей с психическими отклонениями. Интересно, легко ли при этом сохранить собственное душевное равновесие? Матильда невольно задумалась, пытаясь представить себе повседневную жизнь Софи. Каждый день иметь дело с неврозами, страданиями, безысходностью… Как может врач выслушивать все эти рассказы пациентов – разве что он наделен врожденной бесчувственностью, позволяющей не заразиться чужой болью. А ведь эта женщина поднялась к ней сегодня утром, чтобы оставить записку, – значит, она была какой угодно, только не бесчувственной.
Разумеется, глупо было сравнивать их профессии, но Матильда нередко тоже угадывала сомнения и страхи, мучившие ее учеников, и искренне сопереживала им; правда, она не считала себя вправе служить примером для этих детей, вести их за собой, – напротив, просто хотела быть рядом, как равная, если понадобится протянуть руку помощи на тернистом пути учения, на пути к будущему. Ей претила позиция некоторых коллег, которые старались держать дистанцию между собой и школьниками, чтобы «не дать себя сожрать», – они и ей рекомендовали ту же линию поведения. Но Матильда была другой, вот и все. Например, в случае с Матео, она принимала в нем куда большее участие, чем другие преподаватели, и теперь спрашивала себя: каким образом эта женщина-психиатр ухитряется оставлять за порогом своего сознания душевные муки пациентов? И можно ли овладеть этой способностью отделять свои чувства от чужих? Вот было бы хорошо – поставить «на паузу» постигшее ее горе! Или выплакать за ночь все слезы, а утром оставить их в машине, на школьной стоянке, провести весь день в лицее, забыв о несчастье, и вспомнить о нем только вечером, приехав домой. Да, хорошо бы вот так владеть своим телом и своими мыслями – увы, Матильда чувствовала, что вместо этого все больше и больше поддается надвигающейся депрессии. Она теряла почву под ногами, не могла заставить себя есть, спать, контролировать свои поступки: ей чудилось, что ее телом управляет какой-то новый рассудок; она, конечно, все еще оставалась собой, осознавала свои действия, но всем этим повелевала теперь иная сила – неуправляемая, мало того – враждебная.
38
По дороге домой Матильда заехала в аптеку. Поднявшись в квартиру, она разложила на кухонном столе коробочки с лекарствами и долго смотрела на них, борясь с желанием все выкинуть в помойку. Это не для нее – ей никогда еще не случалось принимать такое. Матильда вспомнила, какой ужас охватывал ее в больнице, во время посещений матери, когда та, уже в агонии, должна была вместе с едой глотать кучу пилюль. А ради чего? Ее пичкали химическими препаратами просто так… ну, то есть не просто так, а чтобы «умерить боль». Матильда задумалась над этим выражением – «умерить боль». Вот о чем она сейчас мечтала. Конечно, никто не мог излечить ее от тоски по любимому, никто ничего не мог изменить. Но хотя бы умерить боль, ту боль, которая не отпускала ее ни на минуту, – вот чего она хотела больше всего на свете. Ее привлекла красота этого глагола, она целый час раздумывала над ним и даже заглянула в толковый словарь, чтобы уточнить его смысл: «Умерить – облегчить, ослабить, уменьшить, смягчить, снизить интенсивность, притупить ощущение, чувство».
Именно это и нужно было Матильде. Она никак не могла надеяться, что ее душевная боль пройдет, но умерить ее, смягчить, облечь флером печали – да, она стремилась именно к этому: раз уж нет счастья, пускай хоть несчастье будет управляемым.
Перед тем как принять таблетку и лечь в постель, Матильда отсканировала бюллетень и послала его электронной почтой господину Бертье. Эти несложные действия потребовали от нее неимоверного усилия, но они были необходимы, чтобы поставить в известность внешний мир, – теперь она могла спокойно отдаваться своему горю, никому не причиняя лишнего беспокойства. Она больше не хотела, чтобы к ней нагрянула сестра или еще кто-нибудь. Лекарство подействовало быстро; Матильда была так измучена, что проспала целый день. Сон – вот прекрасное средство умерить боль, укоротить дни или ускорить их бег.
39
Бертье был поражен этим сообщением. Разумеется, он давно свыкся с депрессиями преподавателей, с их нервными расстройствами и переутомлением. Но нездоровье Матильды казалось ему совершенно невероятным – сперва директор даже счел присланный бюллетень чьим-то дурацким розыгрышем. Все это выглядело крайне подозрительно. Вдобавок освобождение от работы было выписано женщиной-психиатром, – значит, речь шла не о физическом состоянии. Бертье прекрасно знал Матильду – никто не мог бы заподозрить у нее этой болезни, такой опасной, такой неуправляемой… Директор совсем растерялся: вот, значит, как плохо мы знаем окружающих.
Незадолго до обеденного перерыва он вызвал к себе в кабинет Сабину. Шагая по длинному коридору, она успела перебрать все возможные причины внезапного вызова. Неужели на нее кто-то нажаловался – чей-нибудь родитель или один из учеников? Она жалела, что одета сегодня в черное, это придавало ей мрачный вид. Бертье наверняка сделает ей выговор – «Вы, мол, не в тюрьме», – но поди знай, что он вызовет ее к себе! За три прошедших года он ни разу этого не сделал, хорошо хоть помнил ее фамилию. Она преподавала испанский язык, который никого не интересовал, – даже физкультура или рисование считались более важными предметами; на педсоветах ее мнения никогда не спрашивали, а если она и вмешивалась в обсуждение, чтобы сообщить о замечательных успехах Тибо или Анаис, ей отвечали снисходительной усмешкой, больше похожей на гримасу. Вот о чем она думала, направляясь к кабинету Бертье: он наверняка вызвал ее, чтобы отменить изучение испанского, считая его совершенно лишним; в лицее изучали живые и мертвые языки, но кому-то понадобилось включить в программу новую категорию – языки агонизирующие, а испанский как раз относился к таковым[15]. Значит, нужно любой ценой отстоять свой предмет, найдя убедительные доводы. Увы, в голову ничего не приходило, она была неспособна доказать, что испанский необходимо изучать в лицее. И страх Сабины обернулся жестокой истиной – никчемностью ее профессиональной жизни.
Она вошла в кабинет. У Бертье было странное, непривычное выражение лица; он явно плохо владел собой, выглядел растерянным. Сабина гадала, что же он сейчас ей скажет. Это утвердило ее в первом предположении: ее вызвали, чтобы уволить. Ей хотелось привести веские аргументы, произнести пылкую тираду в защиту своего предмета, но она смолкла, в ожидании приговора. Молчание директора показалось ей вечностью, хотя на самом деле оно длилось всего несколько секунд. Ровно столько, сколько ей понадобилось, чтобы сесть. Бертье тотчас заговорил:
– Мадам Ромеро, большое спасибо, что пришли. Я хотел бы обсудить с вами… э-э-э… немного странную вещь.
– Испанский язык?
– Нет-нет, это не имеет никакого отношения к вашей работе. Речь пойдет о мадам Пеше…
– Ах так… – с облегчением выдохнула Сабина.
– Мне кажется, вы с ней очень дружны, не правда ли?
– Да, верно. Ну, то есть мы часто обедаем вместе. А что, у нее какие-то проблемы?
– Н-нет… собственно… она взяла больничный…
– Да, я заметила, что ее не было сегодня утром… но я еще не успела ей позвонить и узнать, в чем дело. Что с ней?
– Вот именно поэтому я и решил с вами поговорить. Может, вы что-нибудь знаете… Я спрашиваю, потому что она необычайно предана своей работе, как вам известно… и за три года ни разу не пропустила занятий… так вот, я немного удивился, когда получил от нее письмо с освобождением на целую неделю…