женщину, все больше убеждаясь, что приехал в ее дом под влиянием обманчивой мечты. Как было возможно соединить очаровательный предмет обожания моего сердца с жалким рассказом о лишениях, который я сейчас выслушал? Я остановил мальчика на первой лестничной площадке и приказал ему доложить обо мне просто как о докторе, услышавшем о болезни мистрис Бранд и приехавшем навестить ее.
Мы поднялись на вторую лестничную площадку, а затем и на третью. Дойдя до самого верха, мальчик постучался в дверь, ближайшую к нам на площадке. Никто не отвечал. Он отворил дверь без церемоний и вошел. Я ждал за дверью, слушая, что за ней говорили. Дверь осталась полуотворенной. Если голос «мистрис Бранд» окажется мне незнаком (как я думал), я решился предложить ей деликатно такую помощь, какой мог располагать, и вернуться к моему посту под «тенью св. Павла».
Первый голос, заговоривший с мальчиком, был голос ребенка.
— Я так голодна, Джеми, я так голодна!
— Я вам принес покушать, мисс.
— Поскорее, Джеми, поскорее!
Наступило минутное молчание, а потом я опять услышал голос мальчика:
— Вот ломтик хлеба с маслом, мисс. А яичко подождите, пока я сварю. Не торопитесь глотать, подавитесь. Что такое с вашей мамой? Вы спите, сударыня?
Я едва мог слышать ответ — голос был так слаб, и он произнес только одно слово:
— Нет!
Мальчик заговорил опять:
— Ободритесь, сударыня. Доктор ждет за дверью. Он желает видеть вас.
На этот раз я ответа не слыхал. Мальчик показался мне в дверях.
— Пожалуйте, сэр! Я ничего не могу добиться от нее.
Не решаться дальше войти в комнату было бы неуместной деликатностью. Я вошел.
На противоположном конце жалко меблированной спальни, в старом кресле лежало одно из тысячи покинутых существ, умиравших с голода в эту ночь в, большом городе. Белый носовой платок лежал на ее лице, как бы защищая его от пламени камина. Она подняла носовой платок, испуганная шумом моих шагов, когда я вошел в комнату. Я посмотрел на нее и узнал в бледном, исхудалом, помертвелом лице — лицо любимой мной женщины!
С минуту ужас открытия заставил меня побледнеть и почувствовать головокружение. Еще через минуту я стоял на коленях возле ее кресла. Моя рука обвилась вокруг нее — ее голова лежала на моем плече. Она не могла уже говорить, не могла плакать — она молча дрожала, и только. Я не говорил ничего. Слова не срывались с моих губ, слез не было, чтобы облегчить меня. Я прижимал ее к себе, она прижимала меня к себе. Девочка, жадно евшая хлеб с маслом за круглым столиком, смотрела на нас, вытаращив глаза. Мальчик, стоя на коленях перед камином и поправляя огонь, смотрел на нас, вытаращив глаза. А минуты тянулись медленно, и жужжание мухи в углу было единственным звуком в комнате.
Скорее инстинкт той профессии, которой я был обучен, чем ясное понимание ужасного положения, в которое я был поставлен, пробудили меня наконец. Она умирала с голода! Я определил это по мертвенному цвету ее кожи, я почувствовал это по слабому и учащенному биению ее пульса. Я позвал мальчика и послал его в ближайший трактир за вином и бисквитами.
— Проворнее, — сказал я, — и у тебя будет так много денег, как еще не бывало никогда!
Мальчик посмотрел на меня, хлопнул по деньгам, лежавшим на руке его, сказал: "Вот счастье-то! " и выбежал из комнаты так быстро, как, видимо, никогда еще никакой мальчик не бегал.
Я повернулся, чтобы сказать несколько первых слов утешения матери девочки. Крик ребенка остановил меня.
— Как я голодна! Как я голодна!
Я дал еще еды голодной девочке и поцеловал ее. Она подняла на меня удивленные глаза.
— Вы новый папа? — спросила девочка. — Мой другой папа никогда меня не целует.
Я взглянул на мать. Глаза ее были закрыты, слезы медленно текли по ее исхудалым щекам. Я взял ее слабую руку.
— Наступают счастливые дни, — сказал я, — теперь я буду заботиться о вас.
Ответа не было. Она все еще молча дрожала — и только.
Менее чем через пять минут мальчик вернулся и получил обещанную награду. Он сел на пол у камина, пересчитывая свое сокровище, единственное счастливое существо в комнате. Я намочил несколько кусочков бисквита в вине и мало-помалу начал возвращать покинувшие ее силы едой, которую давал понемногу и осторожно.
Через некоторое время она подняла голову и посмотрела на меня изумленными глазами, очень похожими на глаза ее ребенка. Слабый, нежный румянец начал появляться на ее лице, она заговорила со мной первый раз шепотом, который я едва мог расслышать, сидя возле нее:
— Как вы нашли меня? Кто показал вам дорогу сюда?
Она замолчала, мучительно вспоминая что-то, медленно приходившее ей на память. Румянец ее стал ярче, она вспомнила и взглянула на меня с робким любопытством.
— Что привело вас сюда? — спросила она. — Не сон ли мой?
— Подождите, моя дорогая, пока соберетесь с силами. Я расскажу вам все.
Я тихо приподнял ее на руках и положил на жалкую постель. Девочка пошла за нами, влезла на постель без моей помощи и прижалась к матери. Я послал мальчика сказать хозяйке, что я должен остаться с больной на всю ночь, наблюдать за ее выздоровлением. Он побежал, весело бренча деньгами в кармане. Мы остались втроем.
По мере того, как ночные часы бежали один за другим, она погружалась иногда в беспокойный сон, просыпалась, вздрагивая, и дико смотрела на меня, как на незнакомого. К утру пища, которую я все это время осторожно давал ей, произвела перемену к лучшему в частоте ударов ее пульса и вызвала у нее более спокойный сон.
Когда взошло солнце, она спала так спокойно, как девочка возле нее. Я мог оставить ее, с тем чтобы вернуться попозже, под надзором хозяйки дома. Волшебная сила денег превратила эту сварливую и страшную женщину в послушную и внимательную сиделку — до такой степени желавшую исполнять в точности все мои поручения, что она попросила мена даже написать их.
Я еще постоял минуту у постели спящей женщины и удостоверился в сотый раз, что жизнь ее спасена. Какое счастье чувствовать к этом уверенность, слегка дотрагиваться до ее посвежевшего лба своими губами, смотреть и смотреть на бледное, изнуренное лицо, всегда дорогое, всегда прекрасное для моих глаз, как бы оно ни изменилось. Я тихо затворил дверь и вышел на свежий воздух ясного утра опять счастливым человеком. Так тесно связаны радости и горести человеческой жизни! Так близко в нашем сердце, как на наших небесах, самое яркое солнце к самой мрачной туче!
Глава XXVIРАЗГОВОР С МОЕЙ МАТЕРЬЮ
Я доехал до моего дома как раз вовремя, чтобы соснуть часа три, прежде чем нанес свой обычный утренний визит в комнату матушки. Я заметил на этот раз некоторые особенности в выражении лица и обращении, которых прежде мне не случалось замечать в ней.
Когда глаза наши встретились, она взглянула на меня пристально и вопросительно, как будто ее волновало какое-то сомнение, которое ей не хотелось выразить словами. Когда я, по обыкновению, осведомился о ее здоровье, она удивила меня, ответив так нетерпеливо, как будто сердилась, зачем я упомянул об этом.
С минуту я готов был думать, что эти перемены означают, что она узнала о моем отсутствии из дома ночью и подозревает настоящую причину этого отсутствия. Но она не упомянула даже издалека о мистрис Ван-Брандт и с ее губ не сорвалось ни слова, которое показало бы, прямо или косвенно, что я огорчил или разочаровал ее. Я мог только заключить, что она хочет сказать что-нибудь важное о себе или обо мне и что по некоторым причинам, одной ей известным, она неохотно умалчивает на этот раз.
Обратившись к нашим обыкновенным темам разговора, мы заговорили о событии (всегда интересном для моей матери), о моей поездке на Шетлендские острова. Заговорив об этом, мы, естественно, заговорили также о мисс Денрос. Тут опять, когда я менее всего ожидал этого, для меня готовился сюрприз.
— Ты говорил намедни, — сказала матушка, — о зеленом флаге, который дочь бедного Дермоди сшила для тебя, когда вы были детьми. Неужели ты сохранял его все это время?
— Да.
— Где ты его оставил? В Шотландии?
— Я привез его с собой в Лондон.
— Зачем?
— Я обещал мисс Денрос всегда возить с собой зеленый флаг, куда ни поехал бы.
Матушка улыбнулась.
— Возможно ли, Джордж, что ты думаешь об этом, как думает молодая девушка на Шетлендских островах? По прошествии стольких лет, неужели ты веришь, что зеленый флаг сведет тебя с Мери Дермоди?
— Конечно, нет! Я только исполняю фантазию бедной мисс Денрос. Могу ли я отказать в ее ничтожной просьбе после всего, чем я обязан ее доброте?
Матушка перестала улыбаться. Она внимательно посмотрела на меня.
— Кажется, мисс Денрос произвела на тебя очень благоприятное впечатление, — сказала она.
— Я сознаюсь. Я очень интересуюсь ей.
— Не будь она неизлечимо больной, Джордж, я тоже заинтересовалась бы, может быть, мисс Денрос, как моей невесткой.
— Бесполезно рассуждать о том, что могло бы случиться, матушка. Достаточно грустной действительности.
Матушка помолчала немного, прежде чем задала мне следующий вопрос:
— Мисс Денрос никогда не поднимала вуали в твоем присутствии, когда в комнате было светло?
— Никогда.
— И никогда она не позволяла тебе взглянуть мельком на ее лицо?
— Никогда.
— И единственная причина, на которую она ссылалась, была та, что свет причинял ей болезненное ощущение, когда падал на открытое лицо.
— Вы говорите это, матушка, как будто сомневаетесь, правду ли сказала мне мисс Денрос.
— Нет, Джордж. Я только сомневаюсь, всю ли правду сказала она тебе.
— Что вы хотите сказать?
— Не обижайся, дружок, я думаю, что мисс Денрос имела более серьезную причину скрывать лицо, чем та, которую она сообщила тебе.
Я молчал. Подозрение, заключавшееся в этих словах, никогда не приходило мне в голову. Я читал в медицинских книгах о болезненной нервной чувствительности к свету, совершенно такой, какой страдала мисс Денрос, по ее описанию, — и этого было для меня достаточно. Теперь, когда матушка высказала мне свое мнение, впечатление, произведенное на меня, было мучительно в высшей степени. Страшные фантазии о безобразии вселились в мою голову и осквернили все, что было самого чистого и дорогого в моих воспоминаниях о мисс Денрос. Было бесполезно переменять тему разго