— Наконец-то мы одни! Ну, что случилось?
— С чего ты взял? Ничего не случилось.
— Так я и поверил! У тебя лицо как открытое окно: видно все, что делается внутри.
— Ой! — спохватилась Мэг. — Я совсем забыла про письмо.
— Какое письмо?
— Сейчас покажу.
Конверт с адресом Амоса лежал на столе на том месте, где она его оставила. Рядом лежало письмо. Мэг взяла его, и слова заплясали у нее перед глазами: «Дорогая Вера! Я только что узнала из газет…»
Боже мой!
Неубранная комната, лихорадочные поиски ручки и бумаги, вторжение Хью и неуемное нытье Полли «А я что буду делать?», хаотические сборы… Все словно задались целью сбить ее с толку, и вот! Письмо Амосу ушло — к Вере, в конверте с ее адресом! Завтра утром Вера прочитает, что она неприятная гостья, на редкость бездарная актриса и порочная женщина…
2
Приезжая в Нью-Йорк за рождественскими подарками, Филиппа обычно ждала мужа в баре возле Центрального вокзала, чтобы вместе ехать домой. Сегодня ей повезло. Ее любимый столик оказался свободным, и, усевшись так, чтобы видеть часы и входную дверь, она заказала коктейль с шампанским.
Филиппа всегда старалась брать от жизни все самое лучшее. На плечах у нее была широкая накидка. Огромная черная сумка из крокодиловой кожи великолепно гармонировала с туфельками. Прелестное платье из черного джерси красиво облегало ее изящную фигурку. Шляпка с пестрыми фазаньими перьями и перчатки из мягкой замши дополняли туалет, а завершали его украшения из нефрита и бриллиантов. Даже кошелек, маленький, с золотой петелькой и алмазной пуговкой, напоминал скорее элегантную безделушку, не говоря уж о полированной деревянной сигаретнице, инкрустированной слоновой костью. Искусно вырезанное на ней изображение Аполлона и трех муз повторяло рисунок с аттической вазы.
В каштановых волосах то тут, то там словно вспыхивали отблески огненной губной помады, чуть заметная изумрудная краска на веках придавала серым глазам Филиппы оливковый оттенок. Лицом она напоминала императрицу Евгению на портретах — та же бледность, тот же безупречный овал и утонченный рисунок бровей, тот же восточный разрез глаз, надменный нос и пресыщенный рот.
Наконец появился Тони с двумя пухлыми папками под мышкой и торчащей из кармана газетой, и в глазах Филиппы промелькнуло раздражение. По ее мнению, президент фирмы «Саттон, Кейн и компания» должен был выглядеть совсем по-другому.
В писательскую среду Филиппу привело замужество. Родившись в семье финансового воротилы, она выросла среди владельцев апартаментов на респектабельной Пятой авеню и роскошных коттеджей на Хемптонских озерах, но Филиппу, подобно многим другим представителям третьего поколения, вовсе не интересовал скучный дедовский бизнес. Ее идеалом стала жизнь английской аристократии времен королевы Виктории, а потому привлекали лишь три развлечения: политика, спорт и искусство. Но в этих областях царили профессионалы, и у любителя шанса на успех почти не было. Филиппа попробовала что-то писать, но из этого не вышло ничего путного, кроме знакомства с младшим редактором «Дэниел Саттон и компания» Тони Кейном.
Чего только не делала ее мать, к тому времени овдовевшая, разве только не била дочь, чтобы предотвратить этот мезальянс. И судьба жестоко ей отомстила. Во время кризиса 1929 года она потеряла все состояние и с тех пор полностью зависела от Тони.
Очень скоро Филиппа поняла, что профессиональные писатели гораздо менее интересны в жизни, чем в своих книгах. Самые талантливые из них и, следовательно, самые выгодные для Тони, были, как правило, плохо воспитаны и весьма неприятны в общении. Казалось даже, что их успехи находятся в прямой зависимости от эксцентричности их поведения. В мире ее отца все было наоборот: финансовые воротилы не любили привлекать к себе внимание.
В конце концов, Филиппа, говоря о писателе, стала всегда добавлять слово «несносный». Откуда они приехали, кто их родители? Этого не знал никто. Они напивались на приемах, без конца просили денег, запутывались в любовных интригах и вслух рассуждали о вещах, о которых не принято упоминать в приличном обществе. И даже редкий блеск гениальности не оправдывал их в глазах Филиппы. С точки зрения финансовой эти люди тоже не вызывали доверия: сегодня они банкроты, завтра — принцы, а послезавтра?.. Даже превратившийся в процветающего издателя собственный муж казался ей авантюристом. Во-первых, он ничего не откладывал на черный день, тратил все, что зарабатывал. Во-вторых, постоянное общение с «несносными» сказалось — и не могло не сказаться — на нем тоже.
Из идеалов юности Филиппа сохранила только преклонение перед талантом. Человеку, которого все считали талантливым, она могла простить и эксцентричность, и даже вульгарность. Но обычная в кругу Тони эксцентричность без таланта была ей невыносима.
— Привет, Фил! — сказал Тони и, бросив папки с бумагами, пальто и шляпу в свободное кресло, уселся напротив жены. — Ну и денек! Мне двойной дибсон, — бросил он официанту.
Закурив сигарету, Тони принялся осторожно сквозь дым разглядывать жену. Глаза его оставались такими же ярко-голубыми, как в юности, хотя за последнее время Тони сильно обрюзг и в его светлых волосах заблестела седина.
— Ну, Тони, что случилось?
— Ничего. Просто у меня был тяжелый день и…
— Дорогой мой, я, кажется, не первый день твоя жена, и ты меня не проведешь. Надеюсь, ты не будешь просить о невозможном. Ну же, кто он? Очередное пугало из-за железного занавеса? Автор очередных «Двадцати лет в стране рабов»? В последний раз, помнится, у нас пропали чайные ложки. И не тогда ли был разбит бабушкин фарфоровый чайник?
— Да нет, совсем не то, — нетерпеливо ответил Тони, принимаясь за коктейль. — У Амоса неприятности.
— У Амоса? Ну что у него еще? — раздраженно спросила Филиппа. — Ты возишься с ним, как нянька. Даже дом ему купил поближе к нам. А он такой скучный.
— Но тебе ведь нравятся его книги, — возразил Тони.
— Только не последняя. Мне кажется, он выдохся.
— Не надо так говорить. — Тони нахмурился и отпил из бокала. — Даже думать так не смей. Амос значит для нас гораздо больше, чем ты можешь себе представить. За четыре года четыре книги, и каждая — бестселлер. Амос — единственный в своем роде. Только благодаря ему фирма «Саттон и Кейн» стала тем, что она есть сейчас.
— И мы не можем без него обойтись?
— Если честно — нет. — Голос Тони обрел необычную жесткость. — Да Амос и не уйдет от нас.
— А если «Даблдей» предложит ему больше?
— Ерунда.
— Почему?
Тони вздохнул.
— Я говорю тебе, что Амос от нас не уйдет. Ему можно доверять. Он знает, сколько я для него сделал. Нет, сейчас меня беспокоит его жена.
— Вера? — Филиппа опустила глаза и стала закуривать сигарету. — Я думала, они развелись.
— Нет, Вера провалилась в Голливуде и хочет вернуться. Это напечатано в вечерних газетах.
— Ну а что я должна сделать? Отговорить ее?
— Нет, хуже. — Тони изобразил на лице самую обаятельную из своих улыбок. — Я позвонил в Голливуд и предложил Вере пожить у нас, пока она не устроится в Нью-Йорке. Понимаешь, мне нужно за ней приглядеть. Она согласилась, и я хочу, чтобы ты была с ней поприветливее.
Филиппа резким движением погасила сигарету, едва закурив, и сломала ее.
— Ну нет, Тони! Всему есть предел. Во-первых, приглашает всегда хозяйка. Во-вторых, я и дня не смогу прожить в одном доме с этой авантюристкой. Я сойду с ума… просто сойду с ума.
— Вера, конечно, не подарок, но все-таки ее можно вытерпеть. Во всяком случае, она не криклива. Вспомни ее мелодичный тихий голос. Тебя ведь раздражают женщины с пронзительными голосами, разве не так?
— Терпеть не могу ее вкрадчивый голос. Я все в ней ненавижу.
— И Амос тоже. Если она остановится у нас, то он увидится с ней всего один раз, в воскресенье. Почему-то он вбил себе в голову, что обязан ее встретить. Из аэропорта он привезет ее к нам, и мы вместе поужинаем.
— Поужинаем? И я должна все устроить за два дня? Тони, ты сошел с ума! Почему бы Вере не пожить у Гаса и Мэг в Нью-Йорке?
— Нет, Гас — добрый малый, и ему не справиться с такой дикой кошкой. Ее нельзя сейчас подпускать к Амосу, на носу Обед переплетчиков.
— Его пригласили?
— Я тебе разве не говорил? Амос получит премию «Самый американский писатель десятилетия». Десять тысяч долларов чистыми и на пятьдесят тысяч престижа и популярности. Вся программа вручения премии рассчитана на один день. Но Амос должен произнести речь, и по возможности хорошую.
— Тони, а ведь ты мне многого не рассказываешь, — задумчиво произнесла Филиппа. — Например, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Веру нельзя подпускать к Амосу? Не бросит же он работу, в самом деле? Вспомни, сколько замечательных книг написано не очень-то счастливыми людьми.
Тони тяжело вздохнул.
— Мне, видно, и впрямь нужно кое-что тебе рассказать. Но никому ни слова. Об этом знает только Гас.
— О чем?
— Когда Амос писал свою первую книгу, он еще лечился от алкоголизма. Неужели ты не догадываешься?
— Нет, я думала, он не пьет просто потому, что ему это не нравится.
— Даже слишком нравится, — мрачно ответил Тони. — Когда мы с ним встретились в первый раз, он еще лечился антабусом. Правда, потом он проявил необыкновенную силу воли. Вот уже четыре года он обходится без лекарств — и все в порядке, если не считать одного-единственного срыва, когда он жил с Верой.
— Вот почему ты пристроил ее в Голливуд!
— Конечно. Она постоянно держала в доме спиртное, демонстративно пила в присутствии Амоса, да еще смеялась над ним. Вот он и не выдержал. Но это ни в коем случае не должно повториться. Что тогда будет с телепрограммой? И вообще он погибнет.
— Даже Амос не заслужил такой женщины, как Вера… — растрогалась Филиппа. — Хотя, может быть… — Она улыбнулась. — Мужчине достается именно та женщина, какую он заслужил?