атонической концепции искусства.
Платон уделил внимание проблемам искусства в трех своих знаменитых трактатах: «Государство», «Ион» и «Федр». В соответствии с платоновским учением о мимесисе, искусство также есть подражание природе, однако саму природу Платон рассматривал как бледную копию истинных сущностей – идей; поэзия как вид искусства, таким образом, оказывалась лишь подражанием подражанию («Государство»). В «Ионе» и «Федре» Платон вообще отказал поэзии в принадлежности к искусству, назвав ее особым божественным исступлением.
Находясь под влиянием идей Аристотеля, Сидни не отрекается и от платонизма. Так, говоря о способностях поэта благодаря творческому вымыслу создавать «другую природу», то, что никогда не существовало в действительности, Сидни оказывается близок одному из авторитетнейших неоплатоников Плотину, в трактате которого «Об умной красоте» указывается, что поэты не просто подражают видимому, «но восходят к смыслам, из которых состоит и получается сама природа», а также привносят в свои творения присущую им самим красоту: «они многое созидают от себя, и, в частности, они прибавляют в каком-нибудь отношении ущербному свои свойства в качестве обладающих красотой»[57]. Сам по себе идеальный мир, которому подражает поэзия, у Сидни ассоциируется с совершенством природы, утраченным с грехопадением Адама. Таким образом, платоническая трактовка высшей красоты соединяется с христианской, подчеркивая единство прекрасного и благого.
Вместе с тем Сидни отвергает развитое итальянскими неоплатониками учение о художнике как священном безумце. Творчество – не экстатический, но рационалистический акт, в процессе которого поэт способен облагораживать внутренний мир тех, кто внимает его фантазии. Отсюда и понимание Сидни роли искусства, способного поучать, доставляя при этом наслаждение красотой. Поскольку прекрасное неотделимо от добра, красота поэзии способна порождать у человека любовь к добродетели. Далекий от утилитаристских подходов к произведениям искусства, Сидни тем не менее утверждает практическую ценность поэзии, называя поэта повелителем искусства и людей, которому дано указывать путь к совершенству и «побуждать всякого следовать по этому пути».
Идеал поэзии у Сидни тесно связан с концепцией тождественности добра и красоты: прекрасное, благое содержание произведения должно отливаться в соответствующую совершенную форму, создание которой и есть высшая цель поэта.
Сидни-поэт признает себя варваром, учитывая скромные достижения современной ему английской словесности, однако считает, что настало время и для расцвета английской поэзии. Сидни энергично доказывает, что английский язык обладает достаточной гибкостью и выразительностью, приводя в качестве примеров «Троила и Хризеиду» Чосера, лирику графа Сарри, «Горбодук» Сэквилла и ранние стихи Спенсера. Время доказало правоту Сидни, а имя Госсона, похоже, осталось в истории только потому, что его упомянул Сидни.
Отзываясь о драме, Сидни высказывал неодобрение по поводу смешения трагического и комического, ему больше по вкусу следование античным традициям. Без сомнения, тогдашняя английская драма была бесконечно оскорбительна для рафинированного вкуса, и трудно было предположить, что через каких-то десять лет, во многом благодаря именно смешению трагического и комического, произойдет второе рождение драмы.
В начале 1580-х годов Сидни создал поэтический цикл «Астрофил и Стелла», ставший достойным продолжением традиций «Книги песен» Ф. Петрарки и вместе с тем преодолевший изрядно поднадоевшие благодаря частому употреблению штампы, которыми злоупотребляли европейские последователи Петрарки – поэты-петраркисты.
При жизни Филипа Сидни сонетный цикл «Астрофил и Стелла» был известен лишь в списках, ходивших, однако, не только среди близких друзей поэта. Первая посмертная публикация сонетов состоялась лишь в 1591 г. и не была полной; из текста были изъяты некоторые наиболее личные стихи: сонет XXXVII, фрагменты 8-й и 10-й песен, а также целиком песнь 11-я. Они вошли только в издание 1598 г., выпущенное Уильямом Понсонби, одним из лучших книгопечатников елизаветинской эпохи. В подготовке издания Понсонби ведущую роль сыграла сестра Филипа Сидни Мэри Сидни, графиня Пембрук.
В новом издании был несколько изменен порядок следования текстов: если у Ньюмена песни публиковались после корпуса сонетов, то в издании Понсонби они заняли логически оправданные позиции среди них, как бы отмечая паузы в драматическом развитии действия и отражая конкретную стадию внутреннего состояния Астрофила. Песнь первая, прославляющая земную любовь и земную красоту Стеллы, отделяет 63 начальных сонета, вторая следует за сонетом LXXII, третья – за сонетом LXXXIII, четвертая – за LXXXV. Песни 5–9-я компактно размещены между сонетами LXXXVI и LXXXVII, 10-я идет за сонетом ХСII, а последняя, 11-я, отделяет драматический финал цикла (сонеты CV–CVIII). Интересно, что песни в «Астрофиле и Стелле» играют такую же кульминационную роль, которую впоследствии песни будут выполнять в пьесах Шекспира.
Более полный текст цикла в издании Понсонби побуждает исследователей делать вывод о параллельном существовании как минимум двух вариантов «Астрофила и Стеллы» – предназначенного для узкого дружеского круга, знавшего, кто такая Стелла, и усеченного – для прочих поклонников поэтического таланта Сидни.
Имена героев сонетного цикла объясняли читателям многое. Дама сонетов фигурировала под небесным именем Стелла, что по-латыни означает «звезда». От читателей не укрылась и прозрачная этимология вымышленного имени «Астрофил» – «влюбленный в звезду». Кроме того, возникала и иная ассоциация. В «Аркадии» фигурировал Филисид – литературный двойник автора, имя которого было образовано стяжением имени Филипа Сидни и ассоциировалось с греческим philos и латинским sidus (sideris) – «звезда». «Астрофил» оказывается своеобразным переводом имени этого героя: astron означает по-гречески «звезда». Таким образом, напрашивался вывод о тождестве Сидни и Астрофила. Следуя этому предположению, легко было представить, что история неразделенной любви героя является лирическим дневником Сидни, а имя суровой, но прекрасной возлюбленной героя подсказывали сами сонеты, в которых обыгрывалась фамилия Рич.
Леди Рич, Пенелопа Деверо, дочь графа Эссекса, некоторое время рассматривалась как потенциальная невеста Сидни, и версия об автобиографизме сонетов, казалось бы, не вызывала сомнений. Так продолжалось вплоть до конца XIX столетия: этот сонетный цикл воспринимался как лирический дневник поэта, в Сидни видели английского Петрарку, пожелавшего излить в стихах переживания по поводу своей безответной любви к Пенелопе Деверо. Вероятно, сонеты были созданы после того, как возлюбленная Сидни вышла замуж за лорда Рича. Между тем высказывалось мнение о том, что до этого Сидни не слишком интересовался прекрасной Пенелопой. Таким образом, исходя из наличия автобиографической основы цикла, нельзя исключать того, что отразившиеся в нем переживания Сидни были по преимуществу связаны с тем, что ему предпочли другого.
На короткий миг Сидни забывает о своей уравновешенности, и его сонеты дышат страстью. Однако буря чувств, поднявшаяся в душе Сидни, быстро улеглась: поскольку леди Рич не сочла возможным ответить на его любовь, в 1583 г. он женился на Фрэнсис Уолсингем, дочери государственного секретаря Елизаветы I, и, судя по всему, их брак оказался счастливым, хотя и коротким.
Присущая Сидни цельность натуры едва ли допускает возможность столь легкого переключения чувств с одного предмета на другой. Поэтому не приходится удивляться, что на рубеже XIX–XX веков возникла иная концепция цикла «Астрофил и Стелла», ставящая под сомнение подлинность описываемых в нем переживаний. Следуя логике ее сторонников, Сидни – создатель «Аркадии» – решил поиграть в «Астрофиле и Стелле» в любовь. Основательность концепции игрового начала в сонетном цикле подтверждается фактами биографии Сидни. Нет сомнений в том, что образ Астрофила – это литературное инобытие автора, продолжение образа Филисида. Мы вправе усматривать в сонетах автобиографические мотивы, однако прямое отождествление автора и героя было бы ошибкой.
Одной из задач, продиктованных Сидни любовью к родной стране, была реформа английской словесности, которая позволила бы поставить национальную литературу в один ряд с литературами ведущих стран Европы, и прежде всего Франции и Италии. Этим объясняется откровенно экспериментальный характер его творчества в целом.
Опала, которой подвергся Сидни, была недолгой. Уже в октябре 1580 г. ему было разрешено вернуться ко двору, где для него вновь потекли дни, наполненные никчемной церемониальной суетой. Когда в Англию прибыл герцог Анжуйский, надеявшийся во время личного визита решить, наконец, вопрос о браке с Елизаветой I, при дворе был устроен пышный театрализованный рыцарский турнир. По предусмотренному заранее сценарию Сидни вместе с тремя другими молодыми придворными исполняли роли приемных детей Страсти, пославших вызов защитникам Крепости Совершенной Красоты. Понятно, что «инициаторы» турнира должны были потерпеть позорное поражение, и едва ли настроение Сидни заметно улучшилось от необходимости публично признать превосходство противников. Даже четыре с лишним века спустя в распределении ролей на этом потешном турнире чувствуется тайный умысел унизить того, кто, забывшись, посмел давать непрошеные советы самой королеве.
Сидни по-прежнему продолжал мечтать о великих свершениях на благо Англии и протестантской религии. Однако мы имеем возможность судить о его жизни с осени 1581 г. почти исключительно по ее внешней, событийной, стороне. В сентябре скончался Юбер Ланге, и прервалась многолетняя переписка, служащая сейчас бесценным источником информации о внутреннем мире Сидни. Между тем биографические факты свидетельствуют о том, что в начале 1580-х годов Сидни получил наконец долгожданную возможность заняться «великой деятельностью»: в 1581 г. он был избран членом парламента от графства Кент. Это позволило ему принять деятельное участие в обсуждении уложений, регулировавших сферу религиозной жизни страны; в частности, он горячо ратовал за постановление о признании государственными изменниками тех англичан, кто переходил в католическую веру, а также о штрафах и тюремном заключении за участие в католических богослужениях, равно как и за нерадивость в посещении англиканских церковных служб. Однако, судя по всему, Сидни продолжал мечтать о более значительных свершениях.