Беззлобно девушки взглянули на того, кто все же нетактичность допустил, стараясь тщетно для увеселенья.
— Не хватало еще, чтобы я мучилась над шекспировским вопросом, — все-таки протянула Вторая. — Вот славная задачка! Моя руководительница с ума сойдет. Она-то просто любит возиться с животными.
Я тайком сделал в блокнот запись о Вильяме и Монтгомери, но так торопился, что потом не смог разобрать собственные буквы и восстановил имена только через несколько месяцев. После молниеносной операции опять пришлось прятать блокнот в карман.
— Какая у тебя крохотная ручка, — заметила Юлия Первая.
— Не сразу понятно, с чем это он там ковыряется, — добавила Вторая. — Марк похож на шпиона, который докладывает кому-то про все наши разговоры.
— Вот именно, — встрепенулся поэт, переходя на тонкий голос, — тоже мне, профессор Хиггинс. Мы что же, говорим что-нибудь противозаконное? Я девушка порядочная!
— Это детская привычка, — оправдывался я. — Зачем-то выпускают все эти маленькие канцтовары. Это наводит меня на мысль делать записи.
— Правильно, — заметила Вторая Юлия, подозрительно косясь на меня, — если мысль не запишешь, она забудется. Просто вылетает из головы.
— Во время записывания — лучше думается, — ответил я.
Шерстнев глубоко кивнул головой, и я указал на него.
— Святая Урсула, — перебивала нас неутомимая Первая, — точно была порядочной девушкой и тоже заслужила изображения в горностаевой мантии.
— Жалко, что нет таких изображений у святой Агнессы. Черные хвостики чрезвычайно шли бы к ее бороде, — снова пошутил Шерстнев.
— Еще я где-то читал… — продолжал я.
— И, как всегда, — вставила Вторая, — случайно попалось на глаза.
— …что и Петрарка был увенчан мантией — с чем бы вы думали?
— 1341 год, — телеграфически продиктовала Первая, — на Капитолийском холме император Роберт одарил поэта мантией со своего плеча. Хотя на собравшуюся толпу большее впечатление произвел венок из подвялого лавра.
— Откуда столько специального мусора в голове? — возмутилась Вторая. — Вы готовы поговорить о происхождении шафрана и о том, сколько стоила его щепотка в тысяча пятьсот каком-то там году?
Я точно не был к этому готов. Но Юлия Первая была непреклонна.
— Позже. Сначала закончим эту тему. Можете вы сказать, откуда взялась традиция — так наряжать монархов? Горностай — вещь дорогая. Небось, целое состояние стоило доставить кучу шкурок из северных стран. При этом их мех нельзя назвать стойким. Снашивается не хуже кролика.
— В 1937 году, — настала моя очередь делать уместные добавления, — для восшествия на английский престол Георга VI из Канады было заказано 40 тысяч шкурок горностая. Вряд ли всем этим нарядили только одного короля.
— И 40 тысяч шкурок сноситься могут, Гамлет, — будто что-то цитируя, продекламировала Юлия Вторая.
— Это значит, в то время как Сталин совсем распоясался, — прикинул довольный Шерстнев, — канадцы устроили облаву на всю свою пушнину. Исчезли горностаевые стаи — и горы, и леса запустовали.
Меня лихорадило. Я почему-то чувствовал сильнейшее волнение оттого, что идеально подготовился к этому разговору, хотя и вынужден был подглядывать в полузаконную шпаргалку. И я знал, — с очевидностью бессовестно просчитанного пророчества, — что скоро разговор коснется золотой и красной расцветки.
— Это все не так интересно, — поделилась Вторая. — Вы даже не представляете, чем мне придется заняться. Я должна немножко собрать материал о силе челюстей хорьков. Они могут зубами ухватиться за перекладину и крутиться вокруг нее, как гимнасты. Но самое главное — это их ароматные железы под хвостом. Надо собрать там секрет и проанализировать его, а мой научный руководитель займется со мной химией. И мне это очень нравится, — она разглаживала руками края юбочки на коленках, как это делают те, кто изображает прилежных девочек. — Представляете, они могут отбрызгиваться от хищников этими неприятными секретами, запах, я читала, ужасный, но на человеке они его не используют. Сколько я не имела с ними дела — пахнут они сладенько, как грудные младенцы. Есть мнение, что когда фуро забирается в курятник, то пускает этот отвратительный запашок и курицы сами валятся с насеста. Но это заблуждение. А еще есть феноменальная вещь — латентная беременность. Горностаи хитро зачинают горностайчиков, но эта тайна природы не для ушей непосвященных.
— Интересная наука, — оживился вальяжный Шерстнев, — и что же там такого секретного? Неприятные запахи облегчают ухаживание?
— Эта информация — не для слабонервных, — ответила Вторая. — Одна моя однокурсница сказала, что, как узнала об этом, вообще боится теперь думать о своем будущем ребенке и что разбираться в зоологии — не чище, чем резать людей в медицинском университете. У нас тоже наука впечатляющая. Это у вас обо всем говорится мельком и при желании можно ничего не представлять, а если сделаешь вид, что все понял, так никто никогда не заметит, что ты врешь.
— Нет уж! — вмешалась Первая Юлия. — Иногда приходится и анатомировать, и копаться в жутких разворотах сознания. С природой есть хотя бы уверенность, что тут ничего не изменишь.
— А с сознанием человека разве изменишь? — заметил Шерстнев, который всегда был печальным философом.
— И все-таки, — весело продолжила Вторая, — ваша филология — скользкая наука. Я еще не видела двух похожих мнений по поводу одного романа. А на стихах — можно голову свернуть. Вот сейчас почитаем Шерстнева и попробуем спросить его, что он хотел сказать своими стихами.
— Объяснять свои стихи не буду, это глупо, — уверенно заявил Шерстнев. — Если бы я хотел их объяснять, я бы и писал их прямым текстом. Ты лучше расскажи, что там такое страшное с зачатием.
— Это я, кажется, знаю, — спокойно заметила Первая Юлия, почему-то внимательно посмотрев именно на меня. — Самки-горностаи будто сами собой, ни с того ни с сего зачинают потомство. При этом настоящий виновник может быть забыт или ходить рядом. Им может оказаться и самый близкий родственник.
— Как, как это происходит? — вскрикнул Шерстнев.
Юлия Вторая встала и вышла в коридор, щелкнула выключателем, а потом и задвижкой изнутри маленькой комнатки.
— Куда ты? Объясните же мне! Такого быть не может, — возопил и вдруг успокоился Шерстнев. — Надо же такое выдумать! С природой все в порядке. Там не бывает ничего незаконного!
Меня насторожило, что Шерстнев располагает природу где-то «там». Кажется, я вставил и свою реплику, как всегда вставлял их, когда мы были вместе. Я не был невидимкой, но, поскольку в своих записных книжках я спешил записать их реплики и откладывал свои, моего оставалось поразительно мало.
— Хочешь, — отвечала Первая Юлия, — Юля расскажет тебе, какие там законы, особенно среди крупных обезьян? Или как львы относятся к своему потомству? Самое опасное — сопоставлять эти вещи с человеческим миром. Ужас, что всегда есть что сопоставить.
— Это я все понимаю, это банальность! — ворчал Шерстнев. — Но почему об этих самых горностаях нигде не пишут?
— Пишут. Я это все нашла недавно в художественной литературе. Точнее, я не ленюсь справиться в подходящем справочнике, когда плохо знаю суть вопроса. За маленьким литературным намеком, торчащим на поверхности, может скрываться подводный материк пугающих размеров. Я думаю, так все и устроено в книгах.
— Нет, не хотел бы я так мучить своих читателей. Должно быть достаточно одного текста, в этом я абсолютно уверен.
— Никто не мешает довольствоваться текстом, — согласилась Юлия, — я против, чтобы все состояло из сплошных загадок и тебе мало было одного томика в руках. Но — видишь ли — особенно интересно, когда во все вникаешь чуть больше, чем требуется. Я вообще думаю, что искусство — это когда делаешь чуть больше, чем требуется.
— Не знаю, не знаю! — ответил Шерстнев с тоном человека, который неохотно сносит дилетантские суждения о своем частном занятии.
Я доверял Шерстневу. И всегда верил, что он чуток в том, что делает и что я не в состоянии проверить. Но говорить о сути своего дела у него никогда не получалось. Юлия же завораживала своей убежденностью. Это был редкий момент нашего совместного общения, когда она оказывалась в своей стихии, когда думала и говорила так, как всегда была готова думать и говорить, и было хорошо, что я оказываю в этом поддержку. Я чувствовал сквозь счастливый осадок своего стыда, что она не так, как я, ведет разговор. Я терпеливо вычитывал и выписывал эти сведения, повинуясь какому-то исследовательскому инстинкту, я был явно заражен Юлией и ее энергией, а потому чувствовал, что надо делать. Мне, признаться, казалось, что в конце разговора, — идя цепочкой изучения, растекаясь по маленьким ответвлениям какого-то редкого образа, — я разрешу самую главную тайну. Я практически заучивал некоторые сведения, чтобы вовремя подключить их к другим словам, чтобы не упустить связи, чтобы построить лестницу и куда-то подняться по ней. И было видно, что для Юлии — это зачарованное кипение, что она любит составлять увлекательные цепочки так, будто сочиняет молекулы, которым предстоит создавать сложные вещества или организмы. На таком уровне я никак не мог ничего для себя прояснить.
Ясно было одно — этим надо было заниматься, что бы это ни значило. Это просвечивало нашу жизнь, открывало секрет мышления, и даже больше — памяти. Одна случайная искра мимоходом воспринятой темы вытягивает все истории и все состояния. И главное: мне надо было угнаться за ней — ускользающей, непонятной.
В коридоре прошипел ливень, цокнула дверь и дважды щелкнул выключатель. Потом послышался шум лупящей о железо воды. Вошла Юлия II с большим желтым полотенцем на плечах, на котором были вышиты черные комочки летящих пчелок.
— С вами поведешься — всюду натыкаешься на символы.
— А это что значит? — спросил Шерстнев, уже как следует просвещенный. — Осы? Намек на Осипа Мандельштама или мед поэзии?
— Нет, Шерстунчик, — и Юлия закуталась в пушистую желтизну, как киноактриса кутается в манто. — Это пчелы, и они похожи на горностаевые хвостики. Только фон желтый, а не белый.