— Нет-нет, — поправил я, — парень в первом ряду.
— И он немец?
— Внимание, — произнес Убю, и весь зал проследил, как трудно ему занять стул Шерстнева, не отодвинув его от стола.
Начнем с того, что поэзия, как рыбий хвост наяды,
Есть форма чего-то неуловимого, что заранее не готово.
Мы подыскиваем ей, будто стыдимся правды, приличный вид,
Который к лицу будущему, — а это не лицо родственника или друга.
— По-моему, — рассуждала Первая, — он никогда не правит стихи. К тому же может запутаться, так что лучше приготовиться ему подсказывать.
Возникал заманчивый заговор — мне давно снилось, как мы сочетаем головы над этой тетрадкой.
— Что он сказал? — спросила Вторая, стучась в плечо точеным локтем. — «Рыбий хвост»? Им тоже закусывают?
— А ты можешь дать мне ее, чтобы следить за текстом? — указала Первая на мою сумку.
Я все-таки опешил. Там слишком много было записей, которых ей нельзя было показывать даже мельком. Не хотелось сейчас тревожиться этим.
По аналогии с филигранной мыслью она — молния афоризма.
По аналогии с музыкой — облако звука.
Поэзия нужна нашей памяти в удобной форме,
И раньше это была форма торжествующих созвучий,
То есть того, что делит пение вслух на вдох и выдох.
— Я не собираюсь там ничего вычитывать, — громко шептала Вторая, вытягивая из моих рук блокнот. — Просто покажи.
Потом она стала больше внутренним делом, легкие стали шире,
Достигли границ сна или взгляда, и все-таки она сохранила
Вид задержанного дыхания. Осознанье, недоуменье.
И все это мало передает ее уклоняющееся скольженье.
— А если я тоже применю силу? — продолжала Вторая, стараясь разобрать мои руки, сложенные на животе.
Убю сидел за столом и вытягивал шею, разглядывая, чем мы заняты. Лишаясь улыбки, его лицо сжималось, будто совсем не было зубов, и края усов оказывались подстрижены печальной арочкой.
Жители дач никогда не видели сонь, а ими полны чердаки
Что-то растет и движется, вещи обыденные, но их выучить не с руки.
Пойманная с невероятной ловкостью муха — уже не муха,
А жесткий комок беззвучного равнодушья.
— Чуть не сказал «слуха», — заметила Первая. — Так можно я хотя бы перепишу себе эти стихи? Ну, пожалуйста, потом?
Вторая опять толкнула меня локтем.
Прямо над нами, на высоте второго этажа, скромно умирала лампа. Я понял, что ануловская стратегия имеет смысл. Что лучше всего помнится выписавшемуся из больницы? Нет, не халаты и не запах ацетона. — Лампы. Они были убраны, как скелеты птеродактилей, в пыльные ребра каркасов. Многие ритмично мигали. Их шума не было слышно — из-за дали и голоса Шерстнева. В одних пробивалась лента лазури, другие были безгрешны, как день. Но наша была особенно праздничной, она давала медвяный свет, под которым у Юлии слева становился нежней румянец, а у Юлии справа — вдоль локонов и под ресницами цвела красная тень. И это был миг, когда я нигде больше не хотел находиться, кроме как между ними.
Я не против ломания ритма, отмены рифмы,
Как и не против их искаженья или полного сохраненья.
Двужальные стрелы легче бьют в цель,
Но мы — огнестрельные поколенья.
Они мне дороги, потому что я знаю стихи,
В которых есть дуновенье, и лучше их помню
Из-за ритма и рифм, из-за призрачных позументов.
Как ни крути, но и битва с просодией — это поиск формы.
Литке уронил голову в руки и нетактично покачивался, отчего многие из сидевших позади него не сводили с него глаз. Убю кому-то погрозил в зал: Штурман, горячо машущий пальцем перед носом Важернидзе, закрыл ладонью солнечное сплетение и слегка поклонился. Убю опять погрозил. Штурман постучал по солнечному сплетению.
Мы все уберем, мы изобретем новые приемы,
Но пока что это делается не для чистоты водоема,
А для разрушения формы, для размытого русла.
— Марк, — душно шептала Вторая. — Может, ты все-таки сделаешь выбор сейчас? С кем ты разговариваешь?
Слышала она это или нет, но профилю Первой Юлии так шла полуулыбка.
— Да, — заметила она, положив руку на мое предплечье. — Открой ту страницу.
Я верю в ее скачки, в мерцание других измерений,
И прыгаю в ту сторону, куда, может быть, метнулась ее тень.
И эта моя вера, как и чья-то ненависть к рифмам —
Только частный выбор, только чья-то личная пантомима.
Скольженье поэзии, несколько ее шагов в стихотворении —
Уже великое счастье. Страшно, что чем древнее слово, тем оно больше.
— Просто открой там, где надо, и я не буду тебя отвлекать.
— Юлия, я не могу тебе показывать такие каракули. Переписано наспех.
— Марк, ты рискуешь, — улыбнулась Вторая. — Я могу подумать, что это был ответ.
Все, что мы выкормим, приманим, схватим,
Почувствуем, поблагодарим, умолим,
Не то, что нам надо. Поэзия сквозит не там, где сети,
И не там, где распахнуты окна,
Не за спиной, не в ухе, не в предчувствии,
Она там, где она остается поэзией, где ей хорошо:
И на просторе, и в дисциплине, и на ладони,
И явно, и вкрадчиво, и укус, и награда,
И в лае собаки, и в гудении лампочки,
И в тревоге летучей мыши, и в стрекоте ночного кузнечика.
Но не в этом перечислении, не сейчас.
— Хорошо, я согласен, — сдался я. — Бери тетрадку. Вот эта страница. Надеюсь, ты не поймешь мой почерк. Юлия, ведите себя прилично.
— А почему, — спросила Вторая, — я не имею права вести себя так, как захочу?
— Я только попросил.
Я никогда не знал готовых форм для нее,
И тем не менее, помня о ней, подбираю форму,
И даже в силки она иногда заходит.
Даже разыграв зарю в моей комнате, даже роняя вещи,
Она потом может все отменить и слова обескровить.
Даже ею же подсказанные счастливые слова,
По которым что-то такое могу еще помнить,
Но без слепка, без ожога, без передачи.
— Выходит, тетрадка, которую я осмелилась попросить, у вас на данный момент отсутствует?
— Мне пришлось дать ее другой Юлии. Она ее внимательно читает, разве ты не видишь?
— Это что за слово? — спросила Первая. — «Чердаки»?
— Почему это я должна следить за тем, как выполняются мои просьбы? Итак, выбор сделан.
А бывают слова, мне несущие только муку,
Но лицам других придающие выраженье блаженства.
Данила Литке подпрыгнул на месте и оглянулся в зал. Это было опрометчиво, так как Василий Анулов, сидевший дотоле неподвижно, тоже решил поозираться, и его голова медленно начала отвинчиваться в нашу сторону. Говорившая «да» поэтесса уже дремала, будто очки давили на особый выключатель посреди мясистой переносицы.
— Юля, — шумела Вторая сквозь меня, — ты не против, чтобы прямо сейчас был сделан выбор?
Первая легко кивнула, не отрываясь от тетрадки.
Простота это или одна лишь неожиданность,
Безотчетность в сказавшемся или нарочитость,
Есть примеры любые. Но надо привыкнуть, поэзия —
не все на свете,
А то, чего наш ум еще не отважился представить,
Представит же, так это еще — не шаг, не взлет, не заслуга.
— Марк, — вдруг в голос — так, что многие невольно оглянулись — сказала Первая Юлия, отрываясь от тетрадки. И шепотом: — Он сейчас читает не эти стихи.
— Дай.
Я взял тетрадку, сначала закрыл ее, а потом начал перелистывать, мельком обращая внимание на те или иные абзацы, от которых горели уши и следовало бы нащупать люк в полу на случай, если они попадутся на глаза одной из моих соседок. Опять нашлась эта запись, великодушно пожалованная Шерстневым.
— Твое слово, — настаивала Вторая, тыча мне под ребро густо крашенным ногтем.
— Кроме вас двоих мне никто больше не нужен.
Анулов согбенно встал и, как боязливая и многократно побитая игрушка в тире, поехал к краю своего — совершенно пустого — ряда.
— Подробнее, — настаивал пытливый палец.
— Я обожаю только вас, маму и маленькую кузину.
Ее знак — пронзительное счастье внутри ощущения утраты.
Любое слово и любая форма — это утрачивание поэзии.
И что-то из них по-прежнему напоминает о счастье,
Но безумье думать, что — в любую минуту, что сразу.
Анулов, имитатор весело семенящего горбуна, завернул на наш с Юлиями ряд и уже приближался к Первой Юлии, замедляя шаг на чужих коленках. Пришлось ему снова идти боком, встать под прицел.
— Спасибо, Марчик, — вежливо заметила Вторая Юлия, мягко извлекая из моих рук тетрадку. — Ты настоящий друг, этого я никогда не забуду.
Она бросила взгляд на стихи, закрыла тетрадку и положила ее под руку.
Часто… может быть, часто… может быть, раз один.
И это не выдаст ценности найденных слов.
Поэзия энергична и бледна, как счастливая слабость.
— Ты уверен, что у тебя есть то, что он сейчас читает? — торопилась спросить Юлия Первая, поглядывая на приближение заискивающей улыбки Анулова. — У тебя что-то такое понятное и без рифм, а вообще-то, то, что он сейчас читает, похоже на «Конька-Горбунка».
— Можно? — спросил я Вторую. — Мне очень нужно посмотреть.
— Леночка, — загудел Анулов, — хорошо, что вы появились. Я как раз надеялся вас увидеть.
— Вот видишь, — заметила Вторая, передавая мне тетрадь. — Теперь мы отлично разделились по интересам.
Не мучьте меня, принц, не принуждайте больше о ней говорить.