Вот в связи со всем этим Савину и поручили по-дружески зайти к Николаю и спросить, не желает ли он явиться на встречу с членами комиссии для дачи новых показаний, способных расставить все по местам…
Но, как ни странно, чем дольше Савин говорил, тем менее убедительными казались его слова. Татаринов, присевший у небольшого столика, заметно волновался — на щеках его выступили красные пятна, а дрожащие пальцы Николая нервно перебирали бахрому скатерти.
— Я ничего не могу добавить к тому, что уже говорил и писал вам, — неожиданно отрезал он.
— Но есть новые факты. Мы теперь подозреваем в провокации другого человека. Ты, я помню, тоже говорил, что имеешь сведения о некоем провокаторе…
Савин прекрасно знал, что Татаринов уже называл имя Азеса в качестве платного осведомителя полиции, но ему вдруг захотелось услышать обо всем еще раз — вдруг в сведениях Татаринова все же есть рациональное зерно и тогда есть смысл хорошо запомнить все факты…
— Да, в партии есть провокатор, — грустно сказал Татаринов. — Мне теперь это известно наверняка. Но это не я. Это Толстый.
Толстый была партийная кличка Азеса. Савин вкрадчиво спросил:
— А откуда у тебя эти сведения, Коля?
— Представь себе, непосредственно из полиции. Им можно верить.
— То есть как — из полиции? Что ты имеешь в виду?
— Моя родная сестра замужем за полицейским приставом. Я попросил его в виде личной услуги осведомиться о секретном сотруднике в нашей партии. Он справлялся у своих коллег, чуть ли не у самого Ратаева. Провокатор — Толстый.
Нет, этот Татаринов положительно считал всех вокруг идиотами. Неужели кто-нибудь ему поверит, что Ратаев, начальник особого отдела департамента полиции, руководитель заграничной агентуры, пусть даже и вышедший несколько месяцев назад в отставку, примется обсуждать подобные дела с каким-то приставом? Что за дикая чушь!
Но все же, чтобы не спугнуть Татаринова, Савин сделал вид, что верит всему.
— Николай, сегодня вечером на улице Шопена соберутся наши. Ты придешь, надеюсь?
— А кто там будет?
— Чернов, Тютчев и я.
— И больше никого?
— Никого. А кого ты хотел бы увидеть?
Татаринов не ответил на этот шутливый вопрос, но, помолчав, все же согласился:
— Хорошо, я приду.
В передней, провожая Савина, он заглянул ему в глаза и вдруг спросил:
— Боря, прости, но я тебя не понимаю. Вы все подозреваете меня в провокации, значит, думаете, что я в любой момент могу вас выдать. И ты не боишься при этом приходить ко мне на квартиру?
— Друг мой, для меня вопрос твоей виновности весьма сомнителен. Да и, кроме того, я счел своим долгом расспросить тебя о сведениях, касающихся Азеса.
— Но ты ведь не веришь, что Азес служит в полиции?
— Не знаю, что сказать тебе, Николай. Ничего не знаю… Ясно только, что в центральном аппарате партии есть провокатор.
— Ну что же, до встречи.
Николай протянул руку. Савин крепко пожал ее на прощание.
Выйдя из дома Татаринова, Борис поспешил на улицу Шопена.
Долли с Манасеенко уже скрылись из Варшавы. В полупустой неуютной квартире за столом, покрытым расстеленной газетой, сидела троица боевиков и баловалась пивком.
— Ну что же, орлы. Наш голубчик сегодня вечером должен залететь в наш силок. Пивом не увлекайтесь, сохраняйте твердую руку. Федор, ты поболтайся на улице, посмотри, как он войдет, не будет ли «хвоста», и все такое. Я уверен, что сегодня он никого не приведет — до сих пор мечтает отмыться от подозрений, но знаешь — береженого бог бережет.
Татаринов и вправду пришел к указанному дому один. Но, прежде чем подняться в квартиру Крамер, он остановил в воротах дворника и долго разговаривал с ним о чем-то. Болтавшийся на улице Назарьев наблюдал издали за этой беседой, но слов разобрать не смог.
Побеседовав с дворником, Татаринов повернулся и ушел, так и не поднявшись в квартиру, где ждали его убийцы.
— Догадался, сволочь, — вздохнул Калашник, глядя из окна вслед удалявшейся понурой фигуре Татаринова. — Рухнул наш план…
— Что значит — рухнул? Мы не можем допустить второго срыва, — вскинулся Савин. — И так уже Дубасова упустили. За каким чертом тогда нужна боевая организация, если она ни на что не способна?
— Но если Татаринов — агент полиции, он теперь попросит себе охрану и дело усложнится, — уныло проговорил Калашник.
— Пессимистам в наших рядах не место! Во-первых, что значит — если Татаринов агент? Не если, а агент! Агент! А во-вторых, какую охрану ему дадут — казачью сотню или артиллерийскую батарею? Даже если к нему приставят какого-нибудь шпика, наше дело эту охрану переиграть либо устранить! От убийства Татаринова мы отказаться не можем, стало быть, остается нам две комбинации на выбор — либо учредить за ним постоянное наблюдение и убить в удобный момент где-нибудь на улице, либо прийти к нему в дом и убить его там.
— И тот и другой план имеет свои недостатки, Борис. Учреждая за Татариновым наблюдение, мы должны держать в Варшаве, которая, позволь напомнить, находится на военном положении, как минимум трех человек, живущих по подложным паспортам, причем держать их здесь неопределенное время — реализация плана может затянуться. От этой квартиры скоро придется отказаться — соседи быстро сообразят, что никаких супругов Крамер, снявших жилье, тут нет… И потом Татаринов — человек опытный. Заметив за собой наблюдение, он может принять меры к аресту наблюдающих. Мы все будем подвергаться постоянному риску, а кроме того, убив человека на улице, не всегда удается скрыться. Кто-нибудь кинется вдогонку, в Варшаве на улицах полно народу — городовые, военные патрули, дворники, наконец, и у каждого дворника по свистку…
— Ладно, не нужно этих долгих трусливых разговоров о дворницких свистках. Значит, придется убить Татаринова, так сказать, на дому. Кстати, при таком варианте у нас больше шансов на бегство…
— Да, но убийство может произойти на глазах у родителей…
— Ну что делать, во всяком убийстве есть своя неприятная сторона. Зато не придется рисковать жизнью наших товарищей…
Глава 14
Это было волшебное Рождество. Сверкала елка, огоньки свечей отражались в хрустальных бокалах с шампанским и в Муриных глазах. На Муре было новое платье, купленное специально к празднику, и кольцо, которое Митя положил для нее под елку в маленькой нарядной шкатулке.
Кольцо Колычев выбирал сам в ювелирной лавке на Кузнецком мосту. Оно было сложной работы. Из двух золотых виноградных листочков, обнимавших палец, выглядывал продолговатый сапфир, а под ним несколько брильянтов соединялись в подобие грозди ягод. Мура, как только нашла подарок, сразу же надела кольцо на палец. Оно очень шло к ее изящной руке…
— Как красиво! Но ты, Митя, все-таки дурачок! Золотое кольцо женщинам дарят со значением в определенных обстоятельствах. В весьма определенных, — заявила Мура, любуясь кольцом.
— Глупости! Мы вполне можем себе позволить быть выше старомодных условностей. У тебя такие красивые руки, мне очень хотелось подарить тебе что-нибудь, что оттенило бы и подчеркнуло их красоту. Главное, что тебе эта безделушка понравилась. Ну что ж, первая звезда появилась, можно садиться за стол.
Стол получился прекрасный — Дуся с Василием расстарались от души, правда, до рождественского гуся руки так ни у кого и не дошли.
Митя поставил на граммофон пластинку с вальсом, они с Мурой танцевали, отсчитывая, как в детстве, «раз-два-три», потом перешли на модную новинку — аргентинское танго. Мура, оказывается, умела танцевать этот танец и со словами: «Всю жизнь приходится тебя чему-то учить!» заставила Митю его освоить.
Пластинку с танго ставили раз пять, пока Дмитрий, приобретший все-таки за прошедшие годы кое-какой танцевальный опыт, не сумел исполнить танго довольно сносно. Во время последнего танца они, сами не заметив как, принялись целоваться, потом присели на диван, где целоваться было удобнее.
От шампанского, от музыки, от Муриных поцелуев голова у Мити кружилась все сильнее, и наступившее рождественское утро они встретили в одной постели…
Дмитрий чувствовал некоторую неловкость — вдруг Мура с ее болезненной гордостью решит, что он воспользовался ситуацией и повел себя недостойно?
— Доброе утро! — Мура улыбалась так, словно подобное пробуждение было самым естественным, само собой разумеющимся делом. — С Рождеством!
Митя ответил:
— С Рождеством, дорогая! Как я сегодня счастлив! Я уж и не думал, что в моей жизни может быть что-то хорошее…
— Неужели ты собирался посвятить остаток жизни исключительно перекладыванию пыльных бумажек в окружном суде? Это было бы так уныло… В жизни должно быть место счастью! Нам обязательно нужно сходить в церковь. Я всегда хожу на рождественскую службу, а сегодня мне особенно хочется поблагодарить бога за то, что он так ко мне добр…
— Заутреню мы уже проспали, а к обедне можем пойти в Зачатьевский монастырь.
— Пойдем лучше в церковь Ильи Обыденного. Я заходила туда на днях, мне там так понравилось… Этот высокий, словно парящий в поднебесье свод… И вообще, эта церковь очень нарядная, и к Рождеству ее так празднично украсили. Кстати, Митя, я тут задумалась об одной вещи. Европейские страны живут по другому календарному стилю, и у них не только Рождество давно отметили, но и Новый год уже наступил неделю назад. Представляешь, у нас еще 1906 год, а там уже 1907-й… Наш календарь отстает.
— Ну и что? Куда нам торопиться? У всех свои традиции… В России живут неспешно.
— Но ведь наш православный Христос не мог родиться позже, чем католический? Христос ведь один…
— А с днем рождения его поздравляют дважды! С Рождеством!
За завтраком Мура смотрела на Митю такими глазами, что казалось — она гладит его своим взглядом.
— Митя, можно мне попросить тебя о помощи?
— Ну конечно, можно, зачем ты спрашиваешь?
— Я все еще ищу брата. Помнишь, я тебе рассказывала, что приехала в Москву, чтобы найти его, но так и не смогла этого сделать. Я уж совсем было отчаялась. Думала, никогда-никогда мне его не найти. А ведь кроме Володи у меня ни одного близкого человека на свете нет, совсем-совсем никого…