— Вот такого мне уж никто не подарит.
— Да ваш цветок вовсе и не фиалка, — внезапно сказала Анна.
— Вот как?! — воскликнул я, поражённый, что в шуме общего разговора она могла услышать мои слова. — А разве цветок капитана фиалка?
— Быть может, и не фиалка, — улыбаясь, ответила она. — Быть может, из семейства орхидей, но фиолетового цвета, как ирис, во всяком случае.
Капитан смотрел на неё, не отрываясь, всё ещё держа кольцо в руках. Я не мог решить, подозревал ли кто-нибудь из присутствующих, что капитан покупал кольцо для Анны. Я хотел спросить её, какой же мой цветок; но в это время верзила внёс маленькие чашечки ароматного кофе на огромном серебряном подносе, а Ананда, поклонившись Анне, попросил её быть хозяйкой и пододвинул к ней фиолетовое блюдо с тортом.
Анна заинтересовалась блюдом и кувшином, спрашивая И., где он их достал.
— Это не я. Это Лёвушка их раздобыл, точно так же, как фрукты и торт. Но если его содержимое не будет отвечать его внешнему виду, мы придумаем для Лёвушки наказание, — прибавил И., юмористически поблёскивая глазами.
— Всякий, кто здесь мудрец, почувствует во рту рай, как только вкусит от торта, — заливаясь смехом, брякнул я. — А всякий, кто здесь принц, найдёт на блюде божественную красоту и оценит её, а не будет придумывать для меня каверзные наказания.
Все весело смеялись. Строганов даже за голову взялся, повторяя: "Ай да литератор!", а Анна смотрела на меня с огромным удивлением, переводя свой взгляд на улыбавшихся И. и Ананду, молча смотревших на меня.
— Что же, дорогая хозяйка, давайте-ка нам скорее это выпеченное волшебство. Пора решать, кто здесь мудрец и кто принц, — всё улыбаясь, сказал Ананда.
— С кого же начать? Не с самых ли младших? — рассмеявшись, спросила Анна.
— О, так как я самый младший, а я знаю, что в середине торта — рай, то я исключаюсь. Начинайте с самых старших, — ответил я ей.
— Хорошо. Отец, пожалуйста, попробуй скорее, чтобы я успокоилась, что ты мудрец, — подавая отцу тарелку, сказала Анна.
— Мы ровесники с Джел-Мабедом, — сказал Строганов. — Дай и ему, мы вместе будем держать экзамен.
Торт был подан отцу Ибрагима, и… оба вскрикнули:
— Рай, рай! Больше на мудрецов нет вакансий.
— Ну нет, — сказал Генри. — Я не уступаю так легко. Возраст и мудрость не обязательно согласуются. Я прошу теперь и для нас с Ибрагимом.
Анна подала им торт, ласково пригрозив Генри за бунт.
Не успели они откусить, как Генри важно заявил, что придётся оспаривать право на мудрость у первых вкусивших, так как свой рай они уже проглотили. И, пожалуй, торта не хватит для повторного испытания, если все будут поглощать райскую мудрость так быстро.
Когда очередь дошла до И. и Ананды, мне не пришлось решать, кто был здесь мудрецом. Ананда, держа блюдо с начатым тортом, поклонился мне и сказал:
— Если бы я был мудрецом, то в эту минуту я потерял бы часть невещественного рая, так как весь ушёл бы в блаженство еды. Это прекрасно и обманчиво. Кушанье скромно на вид и необычайно привлекательно внутри. Если и блюдо обладает таким же скрытым талантом обвораживать людей, то вы далеко пойдёте в жизни, юноша. Капитан выказал свой необычайный вкус, вы же продемонстрировали ещё и талант тайного волшебства. Я нетерпеливо буду ждать, когда откроется дно блюда.
Вскоре от торта не осталось ничего, и я увидел остановившиеся глаза Анны, которых она не отрывала от блюда.
Я так перепугался, что встал, собираясь убежать.
— Стой, стой, Лёвушка! — вскричал И., мигом очутившись подле меня и беря меня под руку. — Как раскрылись твои каверзы, — так ты и бежать?
— Я очень заинтригован, — вставая, произнёс капитан. — Лёвушка в такой тайне всё держал…
И он направился к столу. Посмотрев на блюдо, на Анну, на меня, он провёл рукой по глазам и молча пошёл на своё место.
— Да что там такое? — громко сказал Строганов. — Мудрецами становились вслух, а как до принцев дошло, — языки проглотили. Наоборот бы надо.
Он приподнялся, склонился над блюдом и, окинув всех взглядом, улыбаясь, сказал:
— Оно выходит, будто принцем-то становлюсь я. Генри, турки — все бросились к блюду.
— Ну дайте же и нам с Анандой посмотреть, — отстраняя их от стола, сказал И.
Я готов был провалиться сквозь землю, а капитан, крепко держа меня под руку, шептал:
— Ну и мальчишка! Почему же не я нашёл эту вещь? Я готов был бы…
— Я согласен, что на блюде изображена царственная красота. Если бы в лице нарисованной красавицы сверкало столько духа и ума, сколько в той живой принцессе, чьим прототипом она служит, — я согласился бы признать вас принцем-отцом, — сказал Ананда. — И юноша, сумевший оценить сходство, оценить краски портрета на стекле, достоин моей горячей благодарности.
С этими словами Ананда подошёл ко мне, обнял, и как ребёнка подняв меня на воздух своими могучими руками, крепко поцеловал.
— Надо фехтовать, Лёвушка, делать гимнастику, ездить верхом, закалять организм. Ваша худоба неестественна. Генри, доктор, займись моим другом Лёвушкой. Ну, а теперь — играть, — прибавил он.
Выйдя из комнат Ананды и подходя к главному крыльцу, мы столкнулись с возвращавшимся князем. Узнав, что мы идём в музыкальный зал, он очень обрадовался, поспешил вперёд, и вскоре мы все собрались в освещённом зале.
Я был поражён, когда увидел в руках Ананды виолончель. Я не заметил её утром среди прочих его вещей.
Анна, в белом гладком платье из блестящего, мягкого шёлка, как обычно с косами по плечам, в этот вечер была хороша так, что казалось невозможным вместить эту красоту в образ обычной, из плоти и крови созданной женщины.
— Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми и пошлыми напевами, — сказал Ананда.
Я сидел рядом с И., по другую сторону от него сел капитан, как раз напротив музыкантов.
Что это были за лица. Глаза-звёзды Ананды сверкали, точно бросая искры вокруг. У Анны горели розами щёки, верхняя губа снова приподнялась, открыв ряд её мелких, белых зубов.
Ни в нём, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.
Первые звуки рояля мгновенным вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, ещё ближе сливаясь в гармонии и снова её разбивая, нёсся звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, Казалось, всем пространством вокруг.
Я не мог представить, что поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа.
Звуки смолкли. О, как бедно стало сразу всё! Какой унылой показалась жизнь, лишённая этих звуков. "Ещё, ещё", — молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.
Снова полилась песня. Она показалась ещё прелестнее и колоритнее. Огромная сила жизни лилась в этих звуках. Я не мог постичь, каким образом эти высшие, с недосягаемым талантом люди ходят среди нас, выдерживают вибрации таких простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, среди нас? Им нужен Олимп, а не обыденные дни с их трудом, потом и слезами…
"Да вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм", — роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни и не знал, какую из них предпочесть.
Внезапно Ананда встал и сказал:
— Теперь, Анна, Баха и Шопена, в честь моего дяди.
Анна улыбнулась, поправила платье и стул, подумала минуту и заиграла.
В тумане слез, взволнованный до глубины души, я сидел, держась за И. Мне казалось, что я не выдержу потока новых, сотрясавших всего меня сил. Точно под воздействием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе ещё не знал.
Как только смолкли звуки, Ананда подошёл к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня заныло в сердце, поцеловал ей руку и сказал:
— Старые, венгерские, последние, что я вам прислал. Ещё никто не успел приготовиться, опомниться, а уже снова полилась песня. Но можно ли было назвать это песней? Разве это голос человека? Что это? Какой-то неведомый мне инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлён, так сбит с толку, что, раскрыв рот, уставившись на Ананду, еле переводил дыхание.
Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погибшую жизнь, погибшую любовь. Ревность, злоба, безумие — всё человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби воплотились в песне и проникли в сердце. Но вот звуки изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир…
"Зачем этот человек среди нас? — всё не мог я отделаться от навязчивого вопроса. — Его место где-то выше, не среди простых людей".
И вдруг Ананда, что-то шепнув Анне, запел русскую песню:
Я только странник на земле.
Среди труда, страстей и боли
Избранник я счастливой доли.
Моей святыне — красоте
Пою я песнь любви и воли.
Я вздрогнул от неожиданности. Он точно ответил мне. То была не просто песнь, а гимн торжествующей любви…
Когда отзвучало последнее слово, я едва смог, поддерживаемый И., встать. Оглядев всех своих друзей, я почти никого не узнал; и даже И. был необычно бледен, серьёзен, почти суров. Прощаясь с нами, Ананда ласково сказал капитану:
— Я буду ждать вас завтра в пять часов.
С большим трудом отдавая себе отчёт во всём окружающем, встретив полные слез глаза Генри, я попросил И., чтобы верзила помог мне вернуться к себе, что мне нехорошо.
Помню только, что сильные руки капитана подхватили меня.
Глава 21. МОЯ БОЛЕЗНЬ, ГЕНРИ И ИСПЫТАНИЕ МОЕЙ ВЕРНОСТИ
Когда я очнулся в своей постели, то первое, что я увидел, было лицо склонившегося надо мной И.; рядом, держа в руке рюмку, стоял Ананда.