Уйдя в какие-то далёкие мысли, я не заметил, как вошёл И., но услышал, что он весело рассмеялся.
Опомнившись, я хотел спросить, почему он смеется, как увидел, что сижу на диване, держа в руках рубашку, в одной туфле, завёрнутый в мохнатую простыню.
— Ты, Левушка, через двадцать минут должен быть со мною у Жанны; мы ведь с тобой вчера об этом договорились. А ты ещё не оделся после душа, и, кажется, нет смысла ждать тебя.
Страшно сконфуженный, я заверил, что будем у Жанны вовремя. Я молниеносно оделся и у парадных дверей столкнул я с Верзилой, принесшим мне записку от капитана.
Капитан писал, что дела его идут неожиданно хорошо и что он ждет меня к обеду у себя на пароходе в семь часов, с тем чтобы к девяти часам быть вместе у Анны.
Я очень обрадовался. И. одобрил предложение капитана, а Верзила сказал, что ему ведено в шесть с половиной зайти за мной и доставить в шлюпке на пароход.
Мы помчались к Жанне. Я был так голоден, что, не разбирая жары и тени, бежал без труда и ворчания.
— Я вижу, голод лучшее средство для твоей восприимчивости к жаре, — подтрунивал надо мною И., уверяя, что Жанна не накормит меня, что в праздник ей тоже хочется понежиться и отдохнуть.
Но Жанна была свежа и прелестна, немедленно усадила нас за стол, и французский завтрак был мною и даже И. оценен по достоинству.
Когда мы перешли в её комнату, где весь угол с кроватью был задёрнут новым, необыкновенным пологом, Жанна показала нам бумагу из банка, полученную ею рано утром, содержания которой, написанного по-турецки и английски, она не понимала.
И. перевёл ей на французский язык смысл бумаги. Жанна, с остановившимися глазами, в полном удивлении, молча смотрела на И.
Долго, томительно долго просидев в этой напряжённой позе, она наконец сказала, потирая лоб обеими руками:
— Я не хочу, я не могу этого принять. Поищите, пожалуйста, кто это мне послал.
— Здесь никаких указаний нет, даже не сказано, из какого города прислано. Говорится только: "Банк имеет честь известить г-жу Жанну Моранье о поступлении на её имя вклада, полной владелицей которого она состоит со вчерашнего дня", — прочел ей ещё раз выдержку из банковской бумаги И.
— Это опять князь. Нет, нет, невозможно. От денег для детей я не имела права отказаться; но для себя, — нет, я должна работать. Вы дали мне в долг так много, доктор И., что не все ваши деньги ушли на оборудование магазина. И мы с Анной заработали уже гораздо больше, нежели рассчитывали. Я должна вернуть это князю.
— Чтобы вернуть князю эти деньги, надо быть уверенной, что их вам дал он. В какое положение вы поставите себя и его, если ему и в голову не приходило посылать деньги! Успокойтесь. Вы вообще за последнее время слишком много волнуетесь; и только поэтому так неустойчиво ваше здоровье. Час назад вы походили на свежий цветок, а сейчас вы больная старушка, — говорил ей И. — Всё, в чём я могу вас уверить, так это то, что ни князь, ни я, ни Левушка — никто из нас не посылал вам этой суммы. Примите её смиренно и спокойно. Если удастся, — сохраните её целиком для детей. Быть может, встретите какую-нибудь мать в таком же печальном положении, в каком вы сами оказались на пароходе, — и будете счастливы, что ваша рука может передать ей помощь чьего-то доброго сердца и, возможно, спасёт несчастных от голода и нищеты.
— Да! Вот это! Это действительно может заставить меня принять деньги неизвестного мне добряка, который не хочет сам делать добрые дела, — снова потирая лоб, как бы желая стереть с него какое-то воспоминание, сказала Жанна.
— Что с вами, Жанна? Почему вы снова чуть не плачете? Зачем вы всё трёте лоб? — спросил я, не будучи в силах переносить её страдания и вспоминая, что сказал о ней капитан.
— Ах, Левушка, я в себя не могу прийти от одного ужасного сна. Я боюсь его кому-нибудь рассказать, потому что надо мной будут смеяться или сочтут за сумасшедшую. А я так страшусь этого сна, что и вправду боюсь сойти с ума.
— Какой же сон видели вы? Расскажите нам всё, вам будет легче, а может быть, мы и поможем вам, — сказал ласково И.
— Видите ли, доктор И., мне снилось, что страшные глаза Браццано смотрят на меня, а кто-то, как будто Леонид, — но в этом я не уверена, — даёт мне браслет — ну точь-в-точь как Анна носит, — и нож. И Браццано велит мне бежать к князю в дом, найти там Левушку и передать ему браслет. А если меня не будут пускать, то хоть убить, но Левушку найти. И я бегу. Бегу по каким-то улицам; нахожу дом; вбегаю в комнату и уже знаю, где найти Левушку, как кто-то меня останавливает. Я борюсь, умоляю, наконец слышу голос Браццано: "Бей или я тебя убью", хватаю нож… и всё исчезает, только ваше лицо стоит передо мной, доктор И. Такое суровое, грозное лицо…
И я просыпаюсь. Не могу понять, ни где я, ни что со мной… Засыпаю, и снова — тот же сон. Это, право, до такой степени ужасно, что я рыдаю часами, не в силах преодолеть кошмар, в страхе, что я снова увижу этот сон.
— Бедняжка Жанна, — взяв обе её крохотные ручки в свои, сказал И. — Ну где же этим ручкам совершить убийство? Успокойтесь. Забудьте навсегда этот сон, тем более что Браццано, совершенно больного, увезли из Константинополя. Он живёт сейчас где-то в окрестностях. Ваш страх совершенно неоснователен. Перестаньте думать обо всём этом. И моё лицо вспоминайте и знайте ласковым, а не суровым. Отчего вы отказались сегодня идти к Анне слушать музыку? — всё держа её ручки в своих, спросил И.
— Анне я сказала, что побуду с детьми. И правда, я их и так забросила в последнее время. Если бы не Анна, — плохо бы им пришлось. Но на самом деле я не могу без содрогания видеть ни Строганову, ни Леонида. Почему я их стала так бояться, — сама не знаю. Но в их присутствии дрожу с головы до ног от каких-то предчувствий.
— Страх — плохой советчик, Жанна. Вы — мать. Какая огромная ответственность на вас. Чтобы воспитать своих малюток, вы прежде всего сами должны воспитывать себя. У вас нет не только выдержки с детьми; но вы в последнее время внушаете им постоянный страх; в любую минуту они ждут от вас окрика или шлепка.
Мужайтесь, Жанна. Разные чувства жили в вас по отношению к Анне. Только теперь, когда вы увидели, что Анна — вторая мать вашим детям и настоящая воспитательница, вы смирились, и лишь изредка в вашем сердце шевелится ревность.
Ваша девочка умна не по летам. Это организм очень тонкий, богато одарённый. Думайте, что ей придется жить в условиях более сложных, чем прожили свою молодость вы. Остерегайтесь постоянного раздражения с детьми. Незаметно между вами и ими может вырасти пропасть. Они перестанут видеть в вас первого друга, и как бы вы ни любили их, — не поверят вашей любви, если вы постоянно говорите с ними раздражённым тоном.
— Я всё это понимаю, — и ничего не могу сделать. Раньше я думала, что характер легко исправить. Но теперь вижу, что не могу и часа сохранить спокойствие, — отвечала Жанна.
— И всё же — пусть это и вызывает в вас протест — думайте прежде о детях, а потом уж о себе, — сказал И., подымаясь и пожимая руки Жанне.
Я заметил, что она опять просветлела, лицо перестало морщиться и дёргаться и на губах мелькнула улыбка.
Прощаясь с нами, она спрашивала, скоро ли мы уезжаем, едем ли снова на пароходе с капитаном, на что И. отвечал, что уедем мы скоро, а каким путём — ещё не решили.
— Как это будет для меня ужасно! Остаться здесь без вас, — я даже не представляю и гоню эти мысли от себя. Я так привязана к вам, доктор И., и в особенности к Левушке. Я вижу в вас моих единственных благодетелей.
— Жанна, Жанна, — сказал я с упрёком. — Разве только мы помогли вам на пароходе? А капитан? Его заботы о вас вы уже забыли? А то, что здесь, рядом с вами, живёт и трудится Анна? Анна, ни разу не давшая вам почувствовать своего превосходства? А вы в своей благодарной памяти сохраняете только нас? Тогда как обо мне вообще не может быть и речи, что я не раз уже пытался вам объяснить.
— Да, Левушка, и это всё я понимаю. И князя я ценю, и всех, всех. Но ничего не могу поделать; всё же доктор И. останется для меня недосягаемым божеством; капитан — знатным сэром, в доме которого меня, шляпницу, дальше передней или туалетной и не пустили бы; а вы для меня — всё равно что родное сердце. Я всем очень благодарна, знаю, что всем должна отслужить за их доброту, а вам, уверена, могу ничем никогда не отслуживать. И если у вас будет дом, то я в нём всегда найду приют, хотя буду стара и безобразна. Не умею, не знаю, как это сказать, — я такая глупая, — тихо прибавила Жанна.
У неё текли слёзы по щекам, и я не мог видеть, что бедняжка так много плачет.
— Жанна, — обнимая её, сказал я. — Это потому вы чувствуете такую уверенность во мне, что я точно такой же ребёнок, неопытный и неумелый в жизни, как и вы. И правда, я принял вас и ваших детей в моё сердце. Но и другие, — ещё больше, чем я, — поступают по отношению к вам так же. Но вы способны видеть и понимать только моё сердце. И не можете ни видеть, ни понимать сердца людей, стоящих выше вас. Потому и думаете только обо мне одном.
Я поцеловал обе её ручки. И. сказал ей, что Хава вернётся только после музыки; но чтобы она ни о чём не волновалась и ложилась спать, приняв его лекарство.
Мы пошли домой; но на сердце у меня стало тяжело. Мне было жалко Жанну. Я сознавал, что она не сможет создать ни себе, ни детям спокойной, радостной жизни. Как-то особенно ясно представилась мне её будущая жизнь. И я почувствовал, что, окруженная вниманием и заботами и князя, и Анны, она не будет ни откровенна, ни дружна с ними, так как её культура не даст ей увидеть их внутренней силы, к которой можно прильнуть, а доброту их она будет принимать за снисхождение к себе. — Что, Левушка, сложности жизни донимают тебя? — Донимают, Лоллион, — ответил я, уже не поражаясь больше его умению проникать в мои мысли. — И не то досадно мне, что сила в людях так бездарно растрачивается на вечные мысли только о себе. Но то, что человек закрепощает себя в этих постоянных мыслях о бытовом блаженстве и элементарной близости. Он поверяет другому свои тайны и секреты, недалеко уходящие от кухни и спальни, воображает, что это-то и есть дружба, и лишает свою мысль силы проникать интуитивно в смысл жизни; тратя бездарно свой день, человек не ищет не только знаний, но даже простой образованности. И в такой жизни нет места ни священному поры