Браццано, бушуя, старался обратить на себя всеобщее внимание, надеясь, что, вызвав к себе сочувствие публики, он сможет ускользнуть. И. пришлось пробыть с ним в его каюте весь путь до первой остановки, так как злодей, вооружённый кое-какими знаниями, взявший с собой всякие ядовитые вещи и амулеты, оказался, подталкиваемый своими помощниками, сильнее, чем И. предполагал вначале. Он пытался отравить даже самого И., так что тому пришлось снова скрючить негодяя и лишить его голоса.
Только отъехав далеко от Константинополя и, по-видимому, поняв, что возврата нет, — он отдал всю захваченную им с собой дрянь, которую И. бросил в море. При расставании с И. он ядовито усмехнулся, говоря, что насолил немало княгине и Левушке, которых уже никакие лекарства не спасут. Он уверял И., что ещё поборется с сэром Уоми и отберет свой камень или достанет новый, не меньшей ценности.
— Вот почему я и беспокоил тебя, Ананда, своей эфирной телеграммой, хотя и был уверен, что злодей бессилен. Однако всё то, что я услышал, заставляет меня покинуть Константинополь скорее, чем мы предполагали. Мне необходимо повидаться с Анной и Еленой Дмитриевной, с её сыном и Жанной, потому что здесь завязался новый клубок взаимоотношений, к которым я сильно причастен. Но князя и княгиню, как это ни грустно, придется покинуть на тебя одного, как и Ибрагима.
— Не волнуйся. И., мне всё равно пришлось бы здесь задержаться, пока Браццано не будет доставлен на место. А кроме того, моя основная задача здесь должна была состоять в отправке Анны с вами в Индию. Раз я не смог этого выполнить, — я должен влить ей энергию на новое семилетие жизни и труда. В эти годы я уже не буду иметь возможности отдать ей ещё раз своё время; надо так помочь ей теперь, чтобы её верность укрепилась, чтобы радость жить зажгла сердце.
Попутно я кое-что сделаю для Жанны. Всё это я могу один. Что же касается здоровья княгини, то здесь твоя помощь необходима. Я снесусь с дядей, а ты с сэром Уоми, — и, вероятно, придется опять применить дядин метод лечения. В данное время княгиня всё спит и сознаёт очень мало. Мы можем пройти к ней хоть сейчас. Непосредственной опасности нет, конечно; но от яда её нервная система снова расстроена.
Взяв аптечки и кое-какие добавочные лекарства, мы пошли к княгине. Князь, по обыкновению, дежурил у постели жены; и я в сотый раз удивлялся этой преданности молодого человека, вся жизнь которого сосредоточилась на борьбе со смертью, грозившей его жене.
Ананда дал проснувшейся княгине капель и спросил, узнаёт ли она его. Княгиня, с трудом, но всё же назвала его. Меня совсем не узнала; но при виде И. - вся просияла, улыбнулась и стала жаловаться на железные обручи на голове, прося их снять.
И. положил ей руку на голову и осторожно стал перебирать её волосы, спрашивая, кто ей сказал, что на голове её что-то надето. — Ольга надела, — совершенно отчётливо сказала бедняжка. Вскоре княгиня мирно спала. Обеспокоенному князю Ананда сказал:
— Сядемте здесь. Сегодня мы уже никуда не пойдём, надо поговорить. Память к больной возвращается — это признак хороший. Но дело идёт о гораздо более глубоком, и более о вас, чем о вашей жене. Для чего хлопотать о её выздоровлении, если она не сможет воспринять жизнь по-другому? Конечно, она во многом изменилась. Но главная ось всей её жизни — деньги — всё так же сидит в ней; всё так же движение всех людей, её самой и вас, — всё расценивается ею как ряд куплей-продаж. Быть может, сейчас в ней и просыпается некоторая доля благородства, — но жизни в её сердце, как сил и мыслей, не связанных с деньгами, — в ней нет.
Вы сами, князь, будучи полной противоположностью жене, не сможете стать ей крепкой духовной опорой, если будете стоять на месте и чего-то ждать. Есть ли что-нибудь в вашей жизни, во что бы вы верили без оговорок? Чем бы вы руководствовались без компромиссов? Видите ли вы в тех или иных идеях и установках цель вашей жизни? В чём видите вы смысл существования?
Привычка жить в безделье теперь только тяготит вас. Но всё, о чём вы думаете, — все ваши мечты о новых сиротских домах, о приютах и школах, — это внешняя благотворительность. И она не даст вам, как и всё внешнее, ни покоя, ни уверенности. Вы в себе должны обрести независимость и полную освобожденность. Только тогда, когда вы осознаете всю полноту жизни внутри себя, — вы найдёте смысл и в жизни внешней. Она станет тогда отражением вашего духа, а не таким местом, куда бы вам хотелось втиснуть ваш дух.
Вы сумеете раскрыть — вашей любовью — какое-то новое понимание жизни своей жене. Сможете объяснить ей, что нет смерти, а есть жизнь, единая и вечная. Что смерть приходит к человеку только тогда, когда он всё уже сделал на земле и больше ничего сделать на ней не может, — а потому и бояться её нечего. Но это вы сможете объяснить ей не раньше, чем сами поймёте. А для этого вам надо освободиться от предрассудков скорби и страха.
Лицо князя сияло, он показался мне иноком, ждущим пострига. — Я всё это понял. Не знаю как, не знаю почему, но понял внезапно, когда играла Анна. А когда стали играть и петь вы, — я точно вошёл в какой-то невиданный храм. И знаю, что уже не выйду оттуда больше. Не выйду не потому, что так хочу или не хочу, выбираю это или не выбираю, но потому, что, войдя в тот храм, куда вы ввели меня своей музыкой, — я умер. Тот я, что жил раньше, — там и остался; а вышел уже другой человек.
Я не знаю, как вам об этом рассказать. И слов-то таких я подобрать не умею. Только видел я дивный храм, вошёл туда — горело сердце земной любовью. А ушёл из храма — всё выжгло. И не то чтобы сердце стало холодно. Нет, но в нём теперь пусто, прозрачно, точно в хрустальном сосуде. И если встречаюсь теперь со страданьем, — там, в том месте, где так жестоко мучился сердцем когда-то, — начинает звенеть, точно я слышу вашу песню, свободную, чистую. Я знаю, что говорю невнятно; но слов, которые бы выразили эти ощущения, я не знаю. Ананда, не спускавший с князя глаз, тихо спросил: — Если бы сейчас ваша жизнь вновь переменилась, и вам ответило бы в груди знойное, страстное сердце, — что бы вы выбрали?
— О, нет; я сказал: у меня нет выбора. Я теперь очень счастлив. Я говорил с сэром Уоми, и он сказал мне, что пути людей разные. Но что мой путь — путь радости. Там, где иные достигают, страдая годы, иногда и века, я прошёл в одно мгновенье — так сказал мне сэр Уоми. Он велел мне, Ананда, ждать, пока вы сами не заговорите со мной. Велел молчать, неся своё счастье жить каждый день, представляя, что в руках у меня самая дорогая чаша из цельного, сверкающего аметиста, в которой лежат ровные жемчужины радости.
Этот брошенный мне образ, с которым я просыпаюсь утром и засыпаю вечером, — я храню в памяти так осязаемо, как будто руки мои действительно несут чудесную чашу. И вам, Ананда, только вам одному, я обязан этим дивным и внезапным счастьем. Когда я увидел Анну, — я понял, что погиб. Я полюбил её сразу, без вопросов, без рассуждений, без борьбы. Полюбил без всяких надежд, всей знойной страстью земли… Я знал, кого любила Анна… А голос ваш указал мне путь в иной мир; в мир, где живут, любя всё существующее так, что забывают о себе. Я пережил какое-то преображение; но как и почему оно совершилось — я не знаю. Я стал свободным и счастливым.
Ананда, вы заговорили, — я ждал этого часа. Научите меня теперь трудиться и жить для людей творчески, неся им истинную помощь. И первая, — она, — указал он на жену. — Я думал когда-то спасти её; а вышло, что едва не погиб сам.
— Нет, друг, вы спасли её. И если я молчал, — то не потому, что подвергал вас испытанию. А потому, что не хотел прикасаться к вашему новому и чудесному видению, пока оно в вас не окрепло, пока не стало вашим сокровищем любви. Той частицей вечности, которая просыпается в человеке и делает его истинно живым; то есть раскрывает все силы и духа, и тела как гармоничное целое, как его высшее «я»…
Я остаюсь здесь, у вас в доме — если позволите, — ещё несколько месяцев, Я буду ежедневно видеться с вами; и с радостью поведу вас тем путём любви, которым вели и ведут меня мои старшие братья.
Князь низко поклонился Ананде. Тот, улыбаясь и обняв его, подвёл его к больной, дал ему нужные наставления, сказал, что беспокоиться о жуликах больше нечего, — и мы, простившись с князем, вернулись в наши комнаты.
Необычайная речь князя, его сиявшее и словно иноческое лицо произвели на меня такое сильное впечатление, что, возвратясь, я немедленно превратился в "Лёвушку-лови ворон" и только и видел князя держащим аметистовую чашу в руках. А воображение немедленно наградило его белым хитоном из такой же материи, какую подарил Али моему брату в день пира. Этот образ князя — рыцаря с чашей — заворожил меня. Я уже примеривался и сам к такой же жизни и уже готов был выбрать себе зелёную чашу, в честь моего великого друга Флорентийца, как услышал весёлый смех и ласковый голос И.:
— Левушка, уронишь аптечку, и все пилюли Флорентийца попадут не в чашу, а на пол. Я опомнился, озлился и почти с досадой сказал: — Как жаль! Вы разрушили дивный образ, за которым я мог сейчас далеко уйти. И что особенно неприятно и непонятно: как это получается? Неужели на моей несчастной физиономии так и рисуется всё, о чём я думаю?
Ведь знаете. И., - продолжал я жалостливо, — иногда мне так и кажется, что моя черепная коробка раскрывается под вашими взглядами и кто-либо, вы или Ананда, или сэр Уоми читаете там, что вам хочется, а затем коробка закрывается.
Оба моих друга ласково усадили меня на диван между собой, и И. стал рассказывать, как тосковал капитан в разлуке со мною и со всеми нами. Ему казалось, что он никогда больше не встретится с нами; и только категорическое обещание И., что он всех нас ещё не раз увидит, а мои слова о верности дружбы станут когда-то действием, — его несколько успокоили. И. спросил Ананду:
— Как думаешь ты повести дальше Анну? Неужели и теперь ты будешь принимать на себя двойные удары? И предоставишь Анне ждать, пока у неё внутри что-то само собой созреет? Пока, по её выражению, она будет чувствовать, что у неё "что-то, где-то не готово"? А на самом деле это ведь только лень и небрежность, которыми прикрываются малодушие и шаткость, отсутствие истинно ученической веры и верности. Если бы она шла рука в руку и сердце к сердцу с тобой, — она давно бы не только вырвалась из условных сетей быта, но и повела бы других за собой.