Это его последнее слово напомнило мне о духовном блаженстве, так недавно испытанном мною, и я подумал, скольким людям я глубоко обязан за те духовные ванны, в которые я погружался за это долгое время, начиная с моего знакомства с Али и пира у него.
— Бог мой! Что такое? Почему вдруг вода бежит такая грязная? Где-нибудь в этом водопроводе что-то случилось! — вдруг услышали мы вопль профессора.
Но вода продолжала бежать такой же чистой и прозрачной, как и сначала, вокруг же профессора она действительно была неприятного бурого цвета. Заметив это, Зальцман снова возмущенно сказал:
— Это не водопровод, это мыло ваше восточное такое безобразное.
Никито подошел к бассейну, взял из рук Зальцмана мыло, намылил им свои руки и показал их ему в белоснежной пене.
— Это не вода и не мыло, профессор. Это ваше собственное тело выбрасывает свой липкий пот. Наверное, И. объяснит вам, что влияние нашего климата, наших лекарств и того очищения всего вашего организма, которое совершается со всеми, кто живет в нашей Общине вблизи таких совершенных людей, как Франциск, И. и многие другие, приводит именно к тому, что организм человека выбрасывает из себя нечто вроде духовных отбросов, — сказал он, приглашая профессора выйти из ванны и убеждая его, что не только сегодня, но и в течение многих ближайших дней, а может быть, и лет он не сможет смыть со своего тела отживающих страстных эманаций. Эманаций, которые будут освобождать его мысль только постепенно, по мере того как очищающийся организм будет выбрасывать их все больше. Соответственно этому очищению всего организма будет расширяться и очищаться вся его мысль.
Профессор был возмущен до крайности словами Никито.
— Ах, я не чистый? — воскликнул он. — И мои мысли не чисты? А вот эти Голиафы чисты? — называя на нас с Бронским, негодовал он.
— Нет, — ответил Станислав. — Мы гораздо менее чисты, чем вы, профессор, и вода с нас текла и течет почти черная, особенно с меня.
Нисколько не успокоенный таким заявлением, профессор вышел из воды, бурля сам не менее, чем бассейн. Помогая ему одеваться, я был поражен, как молода и свежа стала его кожа, как гладки и молоды были его руки. И я удивлялся своей рассеянности, почему же он показался мне таким дряхлым и бессильным, когда шел по библиотечному залу, освещенный ярким светом восточного дня.
Все еще негодуя на всех и вся, с досадой надевая восточный костюм, профессор завязывал сандалии, как я ему говорил, в свое время обученный этому искусству Яссой. Вдруг он остановился в своей усердной работе над левой сандалией, опустил на пол ногу и поднял на меня такие детски недоумевающие глаза, что я готов был прижать его к сердцу, как самое маленькое дитя, забыв, что это великий ученый Европы.
— Скажите, дорогой Геркулес, что же это такое со мной творится? — обратился он ко мне доверчиво и ласково, хотя бурлил минуту назад. — На этой ноге у меня уже лет двадцать была незаживающая ранка, всегда причинявшая мне нудную боль вроде зубной. Сейчас от нее и следа нет. И сам я не только не чувствую утомления, но полон сил и энергии. Точно молодость ко мне вернулась. — Он посмотрел на свои руки и продолжал, все так же беспомощно спрашивая у меня ответа глазами: — Руки мои всегда были красны, так как я вечно их отмораживал, теряя свои перчатки. На них были мозоли и шишки, сейчас они гладки так же, как ваши. В чем дело? Я, правда, очень рассеян во всем, кроме науки. Я не обратил внимания ни на ногу, ни на руку, когда входил в воду. Неужели этот бассейн нечто вроде Силоамской купели, и вода в нем может так исцелять человека, чтобы уничтожить все его раны и даже возвратить силы молодости?
— Мы сейчас пойдем к доктору И., - ответил за меня Никито, — и вы убедитесь в беседе с ним, что в мире нет чудес, а есть та или иная ступень знания. Позвольте вашим новым друзьям — Голиафам, как вы их называете, одеть вас поскорее. И. ждет нас, да и вам пора кушать.
— Да, есть я хочу. Но я так озадачен всем происходящим, что ничего не могу сообразить, ничего не связывается в моих мыслях в логическую связь, точно в моем сознании вдруг открылся ряд дыр, — задумчиво отвечал профессор.
— Разрешите мне взять вас под руку, дорогой профессор, — сказал я. — Я ни в коем случае не могу идти с вами в сравнение как зрелая и дисциплинированная мысль. Но я перенес очень много горя, и мне понятна та растерянность, в которой вы находитесь сейчас. Здесь все поражает. Но такую огромную духовную силу, как вы, ничто не может расстроить, с чем бы вы здесь ни встретились. Эта полоса раздражения, которая мучит вас сейчас, минует и приведет вас к новой гармонии, в которой вы иначе увидите И., чем видели и понимали его до сих пор.
— Беседа с И. стала для меня теперь кульминационной точкой всего существования.
Дальше или я должен что-то понять, что было недостаточно для моей мысли и недоступно ей, или он должен убедиться в легкомыслии всего того, что он мне говорил.
— Не сомневаюсь, профессор, — смеясь сказал Никито, — что сила юности, которую вы с удивлением ощущаете во всем своем организме, перелилась также и в ваш мозг. И все, что вам казалось прежде конечным результатом, может оказаться теперь только началом ваших дальнейших достижений. Идемте же, оставьте все сомнения, не думайте ни о прошлом, ни о будущем, а только об этой текущей минуте, о вашем свидании с И. Ведь только для этого вы совершили одно из самых труднейших путешествий, следовательно, только для этого была прожита вами вся ваша трудовая жизнь, со всей ее преданностью науке и лишениями для нее.
— Да, да, конечно, все это так. Надо оставить мысли обо всех этих бесконечных вопросах и не искать сейчас на них ответов. Надо всю мысль сосредоточить на главном, когда буду беседовать с вашим мудрецом И., которого вы мне сулите увидеть по-новому, — лукаво улыбнулся Зальцман, кинув взгляд в мою сторону.
Он взял меня под руку, к чему не особенно был склонен несколько минут назад, шел со мной, весело улыбаясь, как будто что-то знал особенное, о чем никто, кроме него самого, и не подозревает. Никито провел всех нас в другую половину дома, где был приготовлен завтрак, но где мы И. не нашли.
Глава 15
Я видел много очень хороших аппетитов, и мой собственный заслуживал не раз ироническое одобрение И. Но как уплетал блюда профессор, этим я был так удивлен, что сидел истуканом, совершенно неприлично уставясь на него. И., говорил, что профессору было необходимо отоспаться за всю жизнь лишений. Я сейчас думал, что если он будет и дальше так есть, то, пожалуй, наестся на три жизни вперед.
Наконец он отодвинул тарелку с последним куском дыни и сказал:
— Если бы я не собственным мозгом наблюдал, что это именно я так ел, я разорвал бы на куски каждого, кто решился бы мне сказать о такой для меня возможности.
— Я рад, что вы убедились на этом пустяке, как многое, кажущееся невозможным, оказывается реальнейшей действительностью, — войдя незаметно для всех нас, сказал профессору И. Он протянул обе свои руки окончательно сконфуженному ученому, весело улыбнулся ему и нам и пригласил нас всех в следующую комнату. Здесь, к полному удивлению Зальцмана, были разложены в полном порядке все его тетради и записи, карты, книги и словари, которые он оставил в домике отдаленной Общины, в своем первоначальном жилище, откуда его увел Франциск в памятную для меня ночь.
— Мой Бог, все, все в порядке, ничего не забыто, ничего не разбросано. Кто же все это сделал? — нервно рассматривая свои научные материалы, спрашивал профессор, бросаясь от столов к полкам, к другим столам и табуретам, поражая нас гибкостью и молодостью своих движений.
— Это сделал Никито со своими племянницами, опытными библиотекарями, которых вы видели в большом зале библиотеки — ответил И.-Которых я видел не только в большом зале, доктор И., но и еще кое-где, о чем вам хорошо известно, но чего вы не желаете уже вторично заметить, — стоя посреди комнаты сказал Зальцман, и нечто вроде укора И. прозвучало в его голосе.
— Присядьте, друг. Для вас лично и для всех, кто сейчас здесь, не бесполезно будет прислушаться кое к чему в нашей с вами беседе, — обратился И. к ученому, пододвигая ему к столу большое, удобное кресло и садясь сам в другое. — Хотя вы и чувствуете себя очень сильным, хотя пища подкрепила вас, как вам кажется, на много дней, все же скушайте эту бодрящую пилюлю. Ваши отдохнувшие мысли получили возможность быстроты и новой точности движения. Ваши обновленные нервы освободили в вас теперь так много скованной прежде духовной энергии, что ваше тело, как бы оно ни казалось вам обновленным, не будет в силах повиноваться вашей воле и поспевать за работой вашей мысли. Оно будет уставать. Эта пилюля даст ему возможность следовать за вашей энергией духа, не отставать и не мешать ей своим бессилием.
И. подал Зальцману оранжевую коробочку, из которой тот вынул, усмехаясь, небольшую пилюлю, иронически на нее поглядел, держа ее в руке, проглотил и заявил:
— Если бы мысли моей вздумалось в беседе с вами летать не только на земле, но и над землей, ей хватило бы сил моего тела на много лет, а не только на тот час, который мы будем беседовать с вами. Да и вообще впервые слышу, чтобы духовная материя двигала мыслями человека. Тело, материя плоти, выделяет силы для невидимой материи мысли и дает ей первоначальный источник и пределы, за которыми ничто не существует. Если я иногда необдуманно говорю привычное с детства слово «Бог», то я говорю его совершенно так же, как сказал бы «ветер», которого не вижу, или «эфир», о котором предполагаю, или о любой иной гипотезе, мало нужной и вообще совершенно бесполезной в науке, где нужны талант и знания, точные и неподдельные, то есть отнюдь не метафизические разглагольствования.
— В этом и состоит ваша первая ошибка, что вы рассматриваете вселенную, как оператор разглядывает распростертое перед ним тело, где его нож может быть конечным хозяином и чудотворцем. Чудо знания постигает как действительность тот, кто смог проникнуть и осознать в себе часть Бесконечного, не подлежащего измерению, разложению и времени, что составляет основу его жизни, неизменную и вечную. Подойдя к источнику духовных сил в себе, ученый постигает, где вход в тот мир сверхсознательного знания, которое он хочет путем сознательно приложенных знаний, из мат