– Неужели?
К горлу подступают рыдания, потому что я никогда на самом деле не осознавала, как это долго – «во веки веков», – пока не увидела имя Фредди, написанное золотыми буквами на его могильном камне.
– Именно, – говорит он так, словно это очевидно. – Но я не собираюсь оставаться здесь навсегда, обещаю. Я тут просто с ума схожу.
Для меня это в миллион раз труднее. Впрочем, ему в этом я не признаюсь.
– У меня бессонница, – жалуюсь я. – Эта кровать слишком большая без тебя.
– Не обращай внимания. У меня-то здесь вообще деревяшка. – Он закидывает руку за голову и стучит костяшками пальцев по простому сосновому изголовью. – Попользуйся ею вовсю, пока можешь. Спи поперек.
«Пока могу». Оставляю его совет на будущее.
– Постараюсь. Обещаю.
– И не слишком привыкай к жизни без меня, ладно? – после небольшой паузы говорит Фредди.
Я уже открываю рот, чтобы что-то сказать, все равно что, но не могу, ведь привыкать к жизни без Фредди Хантера – это как раз то, что ждет меня в реальном мире.
– Я очень тебя люблю, – шепчу я.
Фредди улыбается:
– А я люблю тебя больше, чем Киру.
– Прямо в точку, а?
– Устал я.
– Мне тебя отпустить?
Никогда еще не доводилось мне говорить что-либо более трудное.
Фредди кивает, а я смотрю ему в глаза, понимая, что он готов расстаться.
– Спокойной ночи, любимый. – Я провожу пальцем по его подбородку на экране, по знакомому изгибу нижней губы…
– Увидимся утром, – бормочет он.
Мы обычно говорили это друг другу перед сном как некое обещание, как выражение нежности и привязанности. «Я буду здесь, когда ты откроешь глаза». Мама тоже всегда говорила так мне и Элли, когда мы были малышками, уверяя нас, что она – наша опора на всю жизнь.
У меня жжет в горле, когда я в последний раз говорю ему то же самое:
– Увидимся утром, Фредди. Мне пора, – добавляю я. – Сладких снов, милый.
Он рассеянно улыбается, Фредди уже почти заснул и не замечает, что я плачу.
– И тебе того же, – невнятно произносит он и глубоко вдыхает.
Ох, Фредди Хантер! Я пытаюсь улыбнуться сквозь слезы, смотрю на него еще несколько долгих-предолгих мгновений, а потом заставляю себя нажать кнопку. Спящий Фредди на секунду застывает на экране, а потом исчезает – и на этот раз действительно навсегда.
Наяву
Вторник, 1 октября
Меня так пугала идея прощания, что я даже не подумала о том, как буду ощущать себя, когда все закончится. Если бы я поразмыслила, то, наверное, сообразила бы, что почувствую себя измученной и сломленной, слишком одинокой для того, чтобы выразить это словами.
Но чего точно не смогла бы вообразить, так это того, что почувствую и собственные силы, что сумею прямо сейчас смотреть на себя в зеркало в ванной комнате и тихо гордиться собой. Что я буду абсолютно убеждена в том, что все сделала правильно. Правильно для меня в этом мире и правильно для людей, которые меня любят. «Ну и путешествие ты совершила!» — шепчу я своему отражению, отвинчивая крышку пузырька с розовыми пилюлями.
Ловлю свой взгляд в зеркале и смеюсь, потому что это похоже на слова, которые мог бы сказать мне Райан. Возможно, когда-то расскажу ему об этом, если сумею изложить все так, чтобы не выглядеть сумасшедшей.
А сейчас, сжимая в руке открытый пузырек, я полна решимости. Это нужно сделать. Я должна показать девушке в зеркале, что вернулась. Час ночи. Необходимо это сделать прямо сейчас, а потом лечь в постель и заснуть.
Вита как-то спрашивала меня, что бы я сделала, если бы не боялась. Я много думала над ответом с тех пор, как вернулась сюда, и сейчас снова задаю себе этот вопрос, глядя на пилюли. В бутылочке их осталось одиннадцать штук. Это значит еще одиннадцать встреч. Я могла бы сохранить их. Могла бы. Или даже пополнить запас, а можно и растянуть их прием, позволяя себе одну встречу в год, например. Я безусловно могла бы это сделать. Каждый год проводить один прекрасный день с Фредди. Мой день рождения или его. Или хотя бы через год. Или видя его раз в несколько лет… Ускользать в другой мир и смотреть, что с нами стало. Вероятно, увидела бы наших детей. Ох боже, представить только! Я могла бы готовить им завтрак, помогать делать домашние задания…
По моим щекам ползут слезы, это так приятно – представлять, как я укачиваю на руках нашего малыша…
Но если я так сделаю, если припрячу пилюли, как это отразится на моей жизни в реальном мире? Я тяжело сглатываю, потому что ответ мне известен. В этом случае вся эта реальность навсегда останется вторичной, превратится в вечный зал ожидания, что нечестно по отношению ко всем, кто меня окружает. Эта жизнь обязана стать моим единственным выбором, более того: наилучшим выбором. Нужно сделать то, что я должна была сделать давно, если бы не боялась. И пора уже предоставить вторую меня собственным делам. Пусть она познает радость приготовления завтрака для своих детей и дней рождения с Фредди, не обремененная случайными визитами другой версии самой себя.
Моя рука дрожит, когда я держу бутылочку над раковиной, но ведь так и должно быть, потому что это очень трудно. Я открываю кран на полную мощность и сдерживаю дыхание, сердце бешено колотится. Делаю все быстро, одним движением, чтобы уже не передумать и не остановиться на полпути. Пилюли вертятся под струей воды, кружатся несколько секунд над сливом, окрашивая воду в розовый цвет, толкаясь и спеша исчезнуть. Я наблюдаю за ними и чувствую все сразу: гордость, боль в сердце, облегчение, разбитость…
А потом они все исчезают, я закрываю кран и смотрю себе в глаза в зеркале.
– Теперь мы только вдвоем.
Суббота, 12 октября
– Джун, с днем рождения!
Мы поднимаем бокалы в честь тети Джун.
– Шестьдесят, совсем еще девчонка! – восклицает дядя Боб.
Это штамп, и дядя зарабатывает напряженную улыбку жены, мол: «Сядь, пока я тебя не придушила!»
Мы целой толпой собрались в местном ресторане, который специализируется на мясных блюдах, к спинкам наших стульев привязаны блестящие воздушные шары. Мама сидит рядом со мной, Элли напротив, малышка у нее на руках; для Шарлотты это первое официальное собрание семьи.
Я искренне рада тому, что после моего возвращения между всеми нами наконец-то тает лед. Мы с Элли пока не так близки, как прежде, но она, по крайней мере, снова стала каждый день присылать мне ролики с Шарлоттой. Мама расплакалась и обняла меня, увидев мою новую прическу.
– Лидия, ты выглядишь такой хрупкой! Просто даже не знаю, как с тобой обращаться.
По правде говоря, мне совсем не нужно, чтобы люди как-то по-особому со мной обращались. Время, что я провела в стороне от обеих своих жизней, было необходимо и изменило меня, несмотря на то что оно привело к напряжению между мной и родными. Я совсем не такая хрупкая, все дело в новой прическе.
Кузина Люси косится на меня с другого конца стола:
– Лидия, хорошая была туристическая поездка?
Туристическая поездка. Да уж, Люси умеет выбирать определения.
– Хорватия прекрасна. Советую там побывать.
Люси берет свой бокал:
– Я, пожалуй, старовата для таких приключений.
– Тебе бы только в организованные экскурсии ездить, – бросает Элли и смотрит мне в глаза поверх головки Шарлотты.
Люси злится:
– Вообще-то, на Рождество я собираюсь на Мальдивы.
– Джун, тогда в этом году вам обоим нужно на рождественский обед прийти к нам, – говорит мама, улыбаясь своей сестре.
Дэвид забирает дочку у Элли, чтобы сестра могла поесть; они представляют собой отлично слаженную команду, и я замечаю то, как они весело переглядываются, когда мама допускает легкую бестактность. Она ни за что не пригласила бы Джун и Боба, если бы не гарантия того, что Люси на праздники уедет из страны.
Дядя Боб обдумывает приглашение.
– Ну, пока я в состоянии резать индейку… – говорит он. – Традиции и все такое.
Мы четверо словно объединяемся на миг, вспоминая, как в прошедшем году Дэвид не мог справиться с индейкой.
– Думаю, это будет кстати, – кивает мама.
Тетя Джун слегка наклоняется вперед и смотрит на меня:
– А как там твой друг в Америке?
Я кладу на тарелку вилку и нож, покончив с едой.
– Ну, очень даже неплохо.
В таком маленьком городе, как наш, все, конечно, обо всем знают, как ни скрывай, и весть о том, что сценарий Джоны рассматривают в Лос-Анджелесе, стала обильным источником местных сплетен. Меня расспрашивали о Джоне в парикмахерской и на работе.
– И он там еще на какое-то время задержится, и это обнадеживает.
– Боже, да я бы на его месте вообще не возвращалась, – заявляет Люси. – Голливуд или эта дыра! Эта дыра – или Голливуд!
Говоря это, она как бы взвешивает слова на ладонях и закатывает глаза.
– Это Лос-Анджелес. – Я стараюсь не позволить ей разозлить меня.
– Одно и то же! – возражает Люси. – Солнце, песок, американцы!
Я вспоминаю Виту, ясное прохладное утро, когда мы с Витой пьем кофе на террасе… Вита не позволила бы кому-нибудь вроде Люси досаждать ей. После смерти Фредди мы с Джоной расширили наши горизонты, это стало инстинктивной реакцией на уход самого близкого человека. Мы принялись искать места и переживания, каких ни за что не найти в туристических проспектах. Люси не пришлось проходить через подобное превращение.
– Ну, как скажешь.
Разговор течет мимо меня. Элли и Дэвид все еще отсчитывают жизнь Шарлотты неделями, а не месяцами; сейчас ей двенадцать недель, и они отмечают каждый признак ее быстрого развития.
– Это у нее от Элли, – говорит дядя Боб. – Ты же всегда была очень организованной.
Не думаю, что он хотел намекнуть на отсутствие организованности у меня, но в его словах слышу именно это. Вполне справедливо. Интересно, что могли бы унаследовать от меня мои дети? «Храбрость», – как будто шепчет на ухо Вита. Мне остается лишь надеяться, что она права.