Две жизни — страница 2 из 2

Глава первая

Сознание возвращалось медленно. Сначала это были лишь редкие искорки света, слабо мерцавшие в кромешной темноте. Потом замелькали бессвязные картины каких-то зияющих провалов, голых утесов, грохочущих стремнин. Затем откуда-то из-за горизонта начали наплывать неясные контуры диковинных циклопических сооружений, причудливых пейзажей и образов. И только когда тупая, непроходящая боль, сопровождающая все эти видения, немного утихла, они стали приобретать более реальные очертания: то юноша оказывался вдруг на берегу какой-то речки, то на опушке леса, то на глухой проселочной дороге. Но все это было еще туманно, зыбко, с трудом удерживалось в сознании, как появлялось, так и исчезало, пока он не увидел себя наконец в знакомой кузнице, где проработал подручным, как отчетливо запечатлелось в сознании, не один год.

Кузницу эту, как и само кузнечное ремесло, он полюбил, казалось, на всю жизнь. Но еще больше полюбился ему старый кузнец Егор Кручинин, взявший его к себе в ученики и воспитавший как родного сына.

Вот и теперь, глядя, как сноровисто и быстро старый мастер орудует молотком, превращая бесформенный кусок раскаленного железа в изящную розочку для господской ограды, он не мог глаз отвести от его ловких жилистых рук.

«Как бы и мне стать таким мастером, как дядя Егор, — мысленно повторял Дмитрий, не переставая налегать на ременную петлю мехов, раздувающих угли в горне, — чтобы тогда и я смог выковать что-то для господ Мишульских!»

Впрочем, вспоминая сейчас о господах Мишульских, он имел в виду отнюдь не старых барина и барыню, частенько проезжавших в своей шикарной карете по дороге, что пролегала неподалеку от кузницы, и не их приказчика Гаврилу, чьи заказы для имения не раз приходилось выполнять им с дядей Егором. Нет, перед глазами его вновь и вновь вставал образ молодой барышни, которую он случайно увидел два дня назад у Святого ключа, куда дядя Егор послал его за свежей водой, и которая с явной заинтересованностью взглянула на него, Дмитрия.

«Вот бы снова ее увидеть! — мелькнула у него потаенная мысль. — Да где там, она, наверное, и шагу не ступит за ограду поместья. А если и ступит…»

— Слышь, Митрий, что я тебе скажу, — вывел его из задумчивости голос старого кузнеца.

— Что скажешь, дядя Егор? — живо отозвался Дмитрий, торопясь отделаться от несбыточной мечты.

— Да вот удумал я… — кузнец пригладил почерневшей от железа пятерней густую, окладистую бороду, достал из кармана кисет, неторопливо скрутил козью ножку. — Удумал я такое дело… Хватит тебе, чай, одному маяться в пустой избе. Скоро год, как преставились почти в одночасье отец-то с матерью, царство им небесное…

— Так на то божья воля, дядя Егор.

— Знамо, божья воля. Да ведь тебе-то жить надо.

— Я и живу, куда денешься.

— Живешь! Что я, не вижу, как живешь? Бывает, и ночевать остаешься в кузне. И сыт бываешь разве что святым духом. Нешто это жизнь?

— Что поделаешь…

— Что поделаешь, говоришь? А вот что. Намедни толковали мы со своей старухой. И порешили взять тебя в свою семью. Детей, как ты знаешь, нам Бог не дал. Вот и будешь у нас заместо сына.

— Ты мне и без того как отец родной, дядя Егор.

— Значит, сам Бог велел нам жить вместе.

— Так-то оно так, да ведь…

— Или не нравится тебе моя задумка? — враз помрачнел кузнец.

— Что ты, дядя Егор! Я бы всей душой, всем сердцем, только…

— Что только?

— Чем я отплачу тебе, вам с тетей Глашей за такую милость?

— А ты уж отплатил. Стараньем своим, душевностью, почтением. Люб ты мне, Митрий. Души в тебе не чаю. И Глафира моя: вот бы, говорит, такого нам сыночка! Ну как, идешь к нам в семью?

— Спасибо, дядя Егор. До конца дней своих за вас с тетей Глашей буду Богу молиться.

— Ну вот и ладно. А теперь — шабаш! Время обеденное, пора и перекусить. Нынче Аграфена пирогов напекла, так мы ими и пообедаем. Только не в этой духотище. Пошли на свежий воздух. — Егор снял фартук и, подхватив котомку со снедью, шагнул за порог. Дмитрий последовал за ним.

Кузница стояла неподалеку от реки, на небольшом береговом уступе, и прямо от дверей ее открывался захватывающий вид и на саму реку, и на широко раскинувшиеся за ней заливные луга с блестящими окнами старинных озер, и на гряду невысоких холмов, уходящих дальше, к горизонту. Сзади же и выше по склону привольно раскинулось их село Благовидово с большой белокаменной церковью о четырех куполах и цветущими садами, в которых тонули небольшие, но добротно срубленные хатки с аккуратными соломенными крышами.

Слева от села виднелись рассеченные межами земельные угодья благовидовцев, а справа, чуть поодаль, над высоким береговым обрывом расположилась барская усадьба господ Мишульских. Усадьба эта была обнесена со всех сторон высокой каменной оградой, и вход в нее для простого люда был строго-настрого запрещен, так что по дороге, идущей от моста к воротам усадьбы мимо Святого ключа с часовней, никто, кроме гостей Мишульских и их многочисленной челяди, не ходил и не ездил, хотя считалась она дорогой мирской и все заботы по поддержанию ее в надлежащем состоянии лежали на жителях села. Сами же сельчане довольствовались узкой тропинкой, что лепилась к самой реке и обходила усадьбу под обрывом, а потому единственное, что можно было видеть с нее, это поблескивающую на солнце железную крышу господского дома да небольшую калитку, ведущую из усадьбы к реке, сквозь щели в которой проглядывала широкая мраморная лестница, круто вздымающаяся к барским хоромам.

Зато слухов о том, что скрывалось за высокими каменными стенами, было больше чем достаточно. Сказывали, будто были там и какие-то зимние сады под стеклянными крышами, где росли диковинные заморские деревья, и специально вырытые пруды с плавающими в них невиданными бело-розовыми птицами, и невообразимой красоты беседки, где слышалась невесть откуда берущаяся музыка. А вдоль парковых аллей были якобы наставлены самосветящиеся фонари и каменные изваяния голых красавиц, вывезенные чуть ли не из самой Италии.

Впрочем, молодой подручный кузнеца был в каком-то отношении счастливее своих односельчан. Случалось, что Гаврила, господский приказчик, иной раз проводил его с кузнецом через заветную калитку, чтобы подремонтировать кое-что в господских хоромах, и он собственными глазами мог видеть многое из того, о чем другие лишь слышали от господской челяди.

А вот на днях ему посчастливилось увидеть и молодую хозяйку сказочной усадьбы. И это было, пожалуй, в тысячу раз большим чудом, чем все другие чудеса, с какими ему довелось встретиться в имении господ Мишульских.

«Да, если б увидеть ее еще хоть раз…» — снова мысленно повторил он, поглядывая на сверкающую на солнце крышу господского особняка.

— Ну, что задумался, парень? — напомнил ему о себе кузнец. — Садись ешь, считай, что тут Глафира и на тебя напекла.

— Спасибо, дядя Егор, я уж и не помню, когда ел такие пироги.

— То-то и оно! Стряпать Глафира мастерица. Дмитрий взял со скатерти второй ломоть пирога и чуть не поперхнулся надкусанным куском: из-за поворота тропинки, над которой они расположились перекусить, показалась небольшая стайка девушек, среди которых он сразу узнал прекрасную незнакомку, встретившуюся ему у Святого ключа. То была, несомненно, барышня Мишульская со своими служанками, вышедшая из господской калитки пройтись по берегу реки.

Старый кузнец сидел спиной к идущим по тропинке и не мог их видеть, а Дмитрий готов был сквозь землю провалиться от охватившего его смущения.

— Да ты чего это? — удивился Егор. — Не подавился, случаем?

Но Дмитрий продолжал как завороженный смотреть на приближающуюся компанию, не в силах произнести ни слова.

— А-а, вон оно что! — догадался наконец кузнец и, вскочив с места, низко поклонился господам.

Дмитрий неловко последовал его примеру. Он был уверен, что барышня окинет его презрительным взглядом и молча пройдет своим путем. Но та остановилась, сошла с тропинки, подошла к ним и, мило улыбаясь янтарными глазами, приветливо произнесла:

— Приятного аппетита вам, добрые люди.

— Спасибо, барышня, милости просим к нашему столу, — ответил Егор.

И тут произошло нечто совсем уж невероятное: молодая госпожа махнула рукой служанкам, чтобы те отошли в сторону, и, поднявшись на пригорок к кузнецам, опустилась на поспешно разостланную Егором холстину.

— Нет, откушать с вами я не могу, потому что сама только что из-за стола. А вот поговорить нам есть о чем. Да вы садитесь, садитесь! — спохватилась она. — Что же вы, так и будете стоять передо мной?

Егор опустился на свое место, потянул за собой Дмитрия:

— Мы слушаем вас, барышня.

— Я вот о чем хотела вас попросить, дядя… Егор, если не ошибаюсь.

— Так точно, барышня.

— Не смогли бы вы, дядя Егор, сделать для меня такую вещицу? — она протянула ему небольшой металлический ключ. — Это ключ от нашей низовой калитки. Он почему-то всего один. И тот приходится просить у Гаврилы. А я хотела бы иметь и свой собственный.

— Ну что же, барышня, сделаем вам ключ. Как не сделать. Вот Митрий этим и займется. Он на это дело мастер.

— Вот как! Рада это слышать. Кстати, вот и познакомили нас. Вы, значит, Дмитрий? — обратилась она к окончательно смутившемуся парню. — А меня зовут Анастасия. Можно просто — Настя. Тогда и я буду звать вас Митя. Так сколько времени понадобится вам, Митя, чтобы сделать такой ключ?

Дмитрий повертел ключ в руках:

— Как вам сказать… Много времени не займет. Да ведь вам надо, наверное, сегодня же вернуть его Гавриле?

— Ну, за этим дело не станет, — вмешался в разговор кузнец. — Сделаем слепок на воске, и дело с концом! Так что сможете вернуть ключ в любое время. А новый… За новым приходите завтра, примерно также в обед. Верно, Митрий?

— Да, я уж постараюсь…

— Спасибо вам, добрые люди. До завтра, дядя Егор, до завтра, Митя. — Она вновь одарила его обворожительной улыбкой и вернулась к ожидавшим ее девушкам.

— Ну дела! — покачал головой старый кузнец, проводив ее взглядом. — Не иначе как приглянулся ты ей, Митрий.

— Скажешь тоже, дядя Егор! — вспыхнул Дмитрий. — Понадобился барышне ключ — вот и…

— Вот и покажи ей свое мастерство.

— Ой, боюсь я, дядя Егор. А ну как не понравится ей моя работа.

— Не робей, парень. Что, я не знаю, на что ты способен?

— Да, ради нее я никаких сил не пожалею.

— Вот и ладно. Сейчас же и начинай.

Глава вторая

Стоит ли говорить, с каким усердием принялся юный кузнец за исполнение заказа барышни Мишульской. К утру следующего дня ключ был почти готов. И какой ключ! Вместо простого кольца-рукоятки, какими обычно снабжаются дверные ключи, Дмитрий выковал на нем изящную фигурку плывущего лебедя, а в основании бородки выгравировал красивую букву «А» — начальную букву имени прелестной заказчицы.

Оставалось вручить ключ его будущей хозяйке. Ради такого случая он даже надел по требованию тети Глаши свежую рубаху и тщательнее обычного причесал свои непослушные вихры. Но от одной мысли, что надо будет о чем-то говорить с барышней, отвечать на какие-то вопросы, Дмитрия заранее бросало то в жар, то в холод. Нет, он не сможет при ней и рта раскрыть!

— Дядя Егор, а дядя Егор, — наконец обратился он к своему названому отцу. — Ты бы передал ей мою работу. А то мне как-то… В общем, робею я.

— Ну нет! — хмыкнул в бороду старый кузнец. — Сам смастерил, сам и подавай товар хозяевам. А кстати, вон и твоя заказчица!

Дмитрий выглянул в дверь и невольно попятился к горну. По береговой тропинке легкой, порхающей походкой, как летящий по ветру мотылек, шла, и даже не шла, а будто действительно летела подгоняемая попутным ветром виновница всех его переживаний. Ее белое полотняное платье волнами билось о еле прикрываемые колени, светлая шляпка, едва удерживаемая голубой лентой, упала за спину, и пышный сноп золотистых, пронизанных солнцем волос жарким пламенем разметался по плечам.

Через минуту Анастасия была уже у кузницы. И трудно сказать, что сделал бы вконец разволновавшийся Дмитрий, если бы старый кузнец просто не вытолкал его за дверь.

Теперь ему ничего не оставалось, как склониться в низком поклоне перед барышней и выдавить из себя нечто похожее на почтительное приветствие.

В ответ Анастасия одарила его ослепительной улыбкой:

— Доброго утра и вам, уважаемый мастер. Как мой вчерашний заказ?

— Да вот, сделал… — неловко протянул ей Дмитрий свое изделие.

— Ой, какая прелесть! — воскликнула Анастасия, рассматривая ключ. — Это же настоящее произведение искусства! И что вы хотите в оплату за вашу работу?

— Что вы, барышня! Какая оплата?! Я же просто так… Можно сказать, в подарок вашей милости… От всей души…

— Ну что же, пусть будет так. Я тоже подарю вам что-нибудь. От всей души, — добавила она с улыбкой. — Вы, надеюсь, проводите меня. Хотя бы до калитки. Надо опробовать ключ, вдруг он не подойдет.

— Как будет угодно вашей милости…

— Да что вы заладили: «вашей милости, вашей милости»! Зовите меня просто Анастасия. Или, если хотите, — Настей. Мы же почти ровесники.

— Так-то оно так…

— Вот и ладненько. Дядя Егор! — окликнула она кузнеца. — Можно я заберу ненадолго вашего помощника?

— Сделайте одолжение, барышня. Хоть на весь день.

— Спасибо, дядя Егор. Пойдемте, Митя.

И вот они идут по узкой прибрежной тропинке вдоль реки. Одни — лишь он и она. Одни на всем берегу. И кажется Дмитрию, одни — во всем мире. И он наконец близко — совсем близко! — видит ее лицо, ее глаза, ее губы. И ощущает запах ее духов, слышит ее голос. И неважно, что почти не соображает от волнения, что она говорит, зато всем существом своим сознает, что большего счастья он не испытывал и не испытает нигде и никогда.

Но как короток, оказывается, путь от кузницы до злосчастной калитки! Дмитрий в последний раз украдкой вглядывается в свою спутницу, чтобы навсегда запомнить ее божественные черты. А она неторопливо вставляет ключ в замочную скважину, легонько поворачивает его, и калитка бесшумно распахивается.

У Дмитрия ёкает сердце: все, конец! Но Анастасия не торопится уходить:

— Спасибо. Еще раз спасибо вам, Митя, за такую отличную работу.

— Ну что там спасибо… — смущенно лепечет он. — Так я пойду, барышня?..

— Опять «барышня»! — грозит ему пальцем Анастасия. — И никуда вы не пойдете, потому что теперь я приглашаю вас к себе в гости.

— Как в гости?!

— Так, в гости. Разве вы не знаете, как ходят в гости? Вы же слышали, дядя Егор сказал, что отпускает вас хоть на весь день. И я хочу воспользоваться этим и показать вам свое гнездышко.

— Так ведь я… Так ведь там у вас, наверное…

— Пошли, пошли! — она взяла его за руку и, как маленького мальчика, повела вверх по мраморным ступеням.

Лестница эта была юноше знакома. Но одно дело — плестись с грудой тяжелых металлических заготовок за приказчиком Гаврилой, чтобы наскоро выполнить какую-то работу на парниково-оранжерейном участке или хозяйственном дворе, и совсем другое — идти в гости к самой барышне Мишульской чуть ли не в ее собственные покои. У него аж дыхание перехватило от волнения. А у Анастасии будто бесенята запрыгали в глазах, так развеселила ее робость Дмитрия.

Между тем они вышли на главную аллею, миновали тенистый парк и остановились неподалеку от входа в господский дом. Здесь на широкой скамье под навесом сидели две горничные и усатый молодой человек в костюме дворецкого. Увидев подходящую Анастасию, все трое вскочили и, как по команде, вытянули руки по швам.

Девушка небрежно кивнула им и коротко бросила:

— Завтрак на два куверта с фруктами и охлажденным токайским в розовый павильон, пожалуйста.

— Слушаюсь, барышня, — послушно склонил голову усатый. — А какие приказания будут относительно меню?

— Спросите у Аграфены, она в курсе.

— Слушаюсь, — снова как эхо повторил усатый и засеменил в дом. Обе служанки последовали за ним.

— Ну зачем это?.. — попробовал возразить Дмитрий.

— А гости с хозяевами не спорят, — улыбнулась в ответ Анастасия. — К тому же я в долгу перед вами.

— Ну что там, какой-то ключ…

— Дело не только в ключе, Митя. Помните, как несколько лет тому назад вы, будучи еще совсем мальчишкой, бросились возле сельской церкви на помощь незнакомой девчонке, которую чуть не загрызли собаки?

— Как не помнить, помню, конечно, — усмехнулся Дмитрий. — Досталось мне тогда. Покусали проклятые псы ноги. А главное — последние штаны изодрали. Только постойте! Откуда вы это знаете?

— Откуда знаю? А вы посмотрите на меня получше.

— Как?.. — он пристальнее вгляделся в смеющееся лицо девушки. — Так это были вы?!

— Да, Митя, это была я. Это мне, капризному, избалованному, непослушному ребенку, удалось тогда, кажется, в Петров день, улизнуть от отца с матерью и всех, кто их сопровождал, из церкви и нарваться на свору голодных псов. Помнится, мне тогда только что подарили игрушечного ослика из волчьей шкуры, что, видимо, и разъярило собак. Словом, если бы не вы… — она чуть помолчала. — Мне тогда задали, конечно, изрядную трепку. И было за что. А я молила отца только об одном: чтобы как-то помочь бедному мальчику. Но… отец сказал: «Не реви! Ничего не будет твоему спасителю. У этих деревенских сорванцов кожа что мои охотничьи сапоги». До сих пор не могу ему этого простить. — Анастасия вздохнула: — После этого я не встречала вас ни разу. Но вспоминала часто. И когда, возвращаясь три дня назад из города, увидела бедно одетого юношу, одиноко стоящего у Святого ключа, то сразу поняла, что это вы. Сердцем своим поняла. А вчера у кузницы окончательно убедилась в этом: такой симпатичной родинки под правым глазом, как у вас, нет больше ни у кого на свете.

— Скажете тоже… — смутился Дмитрий. — А как вы узнали, что я работаю в кузнице?

— Есть тут у нас одна добрая душа. Моя бывшая кормилица Аграфена Андреевна Лопатова. Это единственный человек, с которым я делюсь. Она на другой же день навела все справки. Так мы и встретились второй раз в жизни. Но пойдемте в павильон. Там, наверное, уже всё приготовили.

Розовый павильон оказался действительно розовым. Но не потому, что был окрашен в такой цвет: весь он будто пылал алым пламенем обвивших его роз. Розы были всюду — на стенах и крыше павильона. А на площадке перед ним заросли их образовали такую плотную стену, что проход через них сузился аж до узкого тоннеля.

В этот живой тоннель и нырнула Анастасия, снова взяв Дмитрия за руку. Впрочем, это уже и не удивило его. Он почти свыкся с мыслью, что все происходящее если и не сон, то, во всяком случае, и не реальная действительность. Да и как еще можно было назвать это сказочное диво.

В самом павильоне, несмотря на огромные зеркальные окна, царил легкий розовый полумрак, что не позволяло сразу рассмотреть все детали его убранства. Хотя посмотреть здесь было на что. Вдоль стен и окон высились красивые вазоны из какого-то шелковисто-зеленого камня, в каждом из которых весело позванивал маленький фонтанчик; сверху, с потолка свисали причудливые гирлянды разноцветных китайских фонариков, а в простенках между окнами сияли голубоватой подсветкой громадные аквариумы с диковинными рыбками и не менее диковинными водорослями. Мебель здесь составляли несколько удобных плетеных кресел. А посреди павильона стоял большой круглый стол, уставленный всевозможными яствами, большую часть которых Дмитрий не только ни разу не едал, но о существовании которых никогда и не слыхивал.

Между тем Анастасия усадила его за стол, сама села напротив и пригласила жестом к началу пиршества:

— Вот вы и у меня в гостях, Митя. Берите и ешьте все, что вам понравится. И пожалуйста, не стесняйтесь. Я специально приказала прислуге не появляться здесь, чтобы не смущать вас. Но сначала выпьем за нашу встречу. — Она пододвинула к нему бутылку с искристо-золотистым вином. — Не бойтесь, я не спою вас. Это токайское, в нем не больше двадцати градусов. Но вкус, скажу вам… Впрочем, сейчас сами оцените. Только наполните бокалы: женщине, даже хозяйке, это не к лицу.

Дмитрий осторожно разлил вино, подал бокал Анастасии:

— А дальше?..

— А дальше — чокнемся и выпьем, — громко рассмеялась она. — за встречу, Митя!

— За встречу? Да, за встречу… Хотя я до сих пор не могу поверить, что все это всамделишное, не мерещится мне.

— Какой вы смешной, Митя! — снова рассмеялась Анастасия. — Что вам еще мерещится? Это я, это — вы, — коснулась она его плеча. — такие, какие мы есть. Можете даже потрогать меня рукой. А лучше — пейте до дна, и все само собой станет обыденным. Ведь все это, — обвела она рукой окружающее их великолепие, — на мой взгляд, гроша ломаного не стоит, и уж во всяком случае не помешает нам с вами стать друзьями.

— Ой, вы скажете!

— А вы против этого?

— Мне боязно даже подумать такое.

— Вот и залейте страх вином, — осушила она свой бокал.

Дмитрий также сделал несколько глотков, осторожно нацепил на вилку ломтик какой-то красной рыбы. К его удивлению, господское вино оказалось не больше чем сладкой водичкой. Ведь до сих пор он не пробовал ничего кроме самогона и был уверен, что от этого вина у него дух захватит, а на самом деле… Впрочем, уже после второго бокала все тело его налилось бодрящей силой, голова слегка затуманилась, а главное — он почувствовал себя не таким уж ничтожным и жалким и все происходящее обрело черты вполне реальные.

Анастасия тоже заметно раскраснелась. Голос ее стал глуше, но как-то проще, душевнее.

— А теперь расскажи немного о себе, Митя, — неожиданно перешла она на «ты». — Этот дядя Егор — твой родственник?

— Нет, родственников у меня нет. Совсем нет. Отец с матерью умерли, братьев и сестер Бог не дал. А дядя Егор… Мы были просто соседями. А недавно… Как вам сказать?.. В общем, взял он меня к себе заместо сына.

— Усыновил, стало быть?

— Выходит, так. Теперь я зову его отцом, а тетю Глашу — матерью. Вот и все мои близкие.

— Но есть у тебя, наверное, и любимая девушка?

— Какое там! Кому я нужен, такой увалень!

— Не прибедняйся, Митя. Я уверена, что заглядываются на тебя девки на гулянках.

— А я ни на какие гулянки не хожу. Зачем это?..

— Вот как! Что же ты делаешь?

— Работаю.

— А кроме работы? Не все же время работаешь.

— А кроме работы… Люблю ходить в лес, на луга, за реку. Там прелесть!

— А книги ты читаешь? Или не одолел еще грамоту?

— Читать я могу. И писать тоже. Только где их взять, книги?

— Ну, книги ты можешь брать теперь у меня. А там, за рекой, что такого особенного?

— Словами не расскажешь. Там все не такое, как здесь. Даже воздух другой. Травой пахнет, цветами. В небе жаворонки поют. Да мало ли…

— Слушай, Митя, а ты не взял бы и меня с собой туда, за реку?

— А это как вашей ми…

— Митя! — она погрозила ему пальцем. — Мы о чем договорились?

— Ладно, сходим как-нибудь. Покажу вам все свои любимые места.

Так проговорили они часа два. Потом Анастасия проводила его до калитки. И тут вдруг воскликнула, всплеснув руками: — Ой, Митя, я же обещала что-нибудь подарить тебе! Так вот… — она сняла с себя цепочку с золотым нательным крестиком и, прежде чем он успел что-либо сообразить, набросила ее ему на шею. — А теперь беги! Беги, беги! И помни — ты обещал взять меня с собой за реку.

— Да как же это так… с крестиком-то?.. Разве я посмею? — начал было Дмитрий. Но она лишь сжала его руку своими маленькими горячими ладошками и побежала вверх по мраморным ступеням, крикнув на прощание:

— До свидания, Митя! До завтра!

Совершенно сбитый с толку, он тщательно прикрыл калитку и медленно побрел к себе в кузницу. Маленький крестик, надетый под рубаху, казалось, хранил еще тепло девичьей груди. А в голове билась одна мысль: «Что это, величайшее счастье или начало величайшего несчастья?».

Глава третья

День начал клониться к вечеру, когда они, возвращаясь с заречных лугов, миновали мост и остановились возле Святого ключа. Здесь Анастасия легонько тронула Дмитрия за плечо и тихо сказала:

— Всё, Митя, дальше я пойду одна.

— Это почему? — удивился Дмитрий.

— Так будет лучше. Незачем лишний раз мозолить глаза всем любопытным. Да и не стоит мне, пожалуй, идти через калитку. Слишком припозднились мы сегодня. А отец мой, сам знаешь… Так что пойду я по большой дороге через парадный вход. Слышишь благовест? Это закончилась обедня в храме. И я смогу, в случае чего, сказать, что задержалась на церковной службе.

— Вот оно что! — понял Дмитрий скрытый смысл ее слов. — Но вы не жалеете о нашей прогулке?

— Как я могу жалеть о том, что принесло мне огромнейшую радость?

— Но это может закончиться, как мне кажется, неприятностью для вас.

— Нет, я не думаю, что это будет так. По крайней мере пока… Да если б и случилось что-нибудь подобное, то… Хватит! Я жить хочу. Жить и радоваться жизни. Как радовалась сегодня там, за рекой. Ведь то, как я до сих пор проводила время за этими каменными стенами, да и в городском пансионе, это не жизнь, Митя. Это тюрьма, неволя в золотой клетке. И я так благодарна тебе, что ты дал мне увидеть наконец красоту настоящей, живой природы, вместо той, косметической, какую день и ночь наводят в усадьбе наши садовники, а главное — помог ощутить волю, ощутить всю прелесть жизни, почувствовать себя свободной. Хоть на несколько часов. Но дело не только в этом…

— В чем же еще?

— А это я скажу тебе как-нибудь после. Да, после, — повторила она, почему-то покраснев. — Кстати, а ты сам… Ты рад сегодняшней прогулке?

— Еще бы! Да я…

— И согласишься еще раз провести меня по своим любимым местам?

— Хоть завтра.

— Нет, завтра не получится. Завтра у нас в имении какие-то знатные гости. Чуть ли не сам граф Потоцкий из Рязани. Так что, сам понимаешь… А вот послезавтра… Послезавтра ведь Петров день, престольный праздник. И дядя Егор без слов освободит тебя от работы. Да и я смогу сказать, что пойду в церковь. В Петров день там с утра до вечера служба. Все наши чтут этого святого. Зайду и я поставить свечку. Постою покрещусь немного и — в лес. Очень хочется взглянуть на эту… как ты сказал недавно, белую рощу.

— Да, это мое самое любимое место в лесу. Представь себе целую рощу берез. Одних берез! И среди них — дуб. Огромный, развесистый, как гриб боровик среди волнушек. Так и кажется, что он что-то нашептывает несмышленым березкам…

— Да ты — поэт, Митя!

— Вы скажете!

— Нет, серьезно. Всякий раз, как ты говоришь о природе, я не могу наслушаться. Не всякому писателю дано такое. Тебе бы поучиться где-нибудь!

— Зачем? Дядя Егор вон даже грамоты не знает, а другого такого мастера поискать.

— У каждого своя судьба, Митя. И я хотела бы видеть тебя не просто кузнецом. Но мы еще поговорим об этом. Вот послезавтра в белой роще и поговорим. Только встретимся лучше не здесь, а сразу за мостом, в прибрежном орешнике, где сегодня зайчонка спугнули.

— Сразу с утра?

— Ну, не совсем с утра. А как ударят к заутрене, так и приходи туда. Я не заставлю тебя долго ждать.

— Да я готов теперь ждать вас хоть всю жизнь, — невольно вырвалось у Дмитрия.

— Я верю тебе, Митя. Я и сама… Но пока всё. Всё, всё! Мне действительно пора.

— Ну что же, бегите, коли так. Только… Вы сказали, что завтра ждете графа Потоцкого. Он что, ваш родственник, что ли?

— Если б только родственник! Так нет же. Аграфена шепнула мне, что он чуть ли не сватать меня собирается.

— Сватать вас?! — воскликнул Дмитрий упавшим голосом. — И вы согласитесь на это?

— Ну уж нет, пусть поищет себе другую невесту!

— А если ваши отец с матерью… Если они принудят вас?

— Плохо ты знаешь меня, Митя. Пусть только попробуют. Тогда я закачу такой скандал! А в крайнем случае — сбегу из дома, уйду в монастырь, утоплюсь в речке, только не стану женой этой развалины.

— Тогда и я…

— Что ты? Глупенький ты мой! — рассмеялась Анастасия. — Да и что мы словно уже хороним друг друга. Все это еще на воде вилами писано. Были и до графа охотники до моей руки. Многим не дает покоя отцовское богатство. Да не все знают мой характер. А я вот назло всем… В общем послезавтра я скажу тебе такое! А сейчас уже поздно, я пойду. Но через день как договорились — в час обедни в орешнике. До послезавтра, Митя.

— Да-да, до послезавтра, — не переставал шептать он, не сводя глаз с удаляющейся Анастасии. А душа его впервые сжалась в тисках неведомой тревоги.

Глава четвертая

И вот это послезавтра наступило. При первом ударе церковного колокола Дмитрий пулей выскочил из-за стола и, несмотря на все увещевания тети Глаши съесть еще хоть кусочек праздничного пирога, вихрем помчался к условленному месту встречи. Здесь, в густых зарослях орешника, он выбрал местечко, откуда, не будучи замеченным, можно было отлично видеть все дороги, ведущие к мосту, и устремил взгляд на ворота в церковной ограде, через которые просматривалась даже церковная паперть и широко раскрытые двери в храм. Именно там должна была, прежде всего, показаться Анастасия, и именно с этой широкой, заполненной народом паперти не спускал он глаз в надежде увидеть ее еще при выходе из церкви. А в том, что он сразу узнает ее среди толпы сельчан и дворовой челяди господ Мишульских, Дмитрий почти не сомневался.

Так прошло с полчаса, а может быть, и больше. Солнце начало припекать даже здесь, в сплошных зарослях кустарника. Служба в церкви, должно быть, уже перевалила за половину. А Анастасия все не показывалась.

«Что же она так долго молится? Уж не случилось ли с ней чего-нибудь?» — мысленно повторял он, пристально, до боли в глазах всматриваясь в пеструю толпу за воротами ограды. А может быть, он не так понял ее и она ждет его где-то в другом месте? Да нет, она ясно сказала: в орешнике, где они спугнули зайчонка.

Прошло еще с полчаса. Толпа перед церковью заметно поредела. Теперь от нее все чаще отделялись отдельные фигуры и направлялись к воротам ограды. Но дальше все они неизменно сворачивали либо на улицы села, либо на дорогу к поместью Мишульских. И хоть бы одна живая душа свернула к реке или хоть как-то была похожа на Анастасию.

«Где же она? Что она так медлит? Ведь скоро, наверное, и обедня закончится, и тогда…» Что будет тогда, Дмитрий боялся даже подумать. При одной мысли, что он так и не увидит ее сегодня, и даже не узнает, что с ней произошло, сердце его, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Такой тревоги, такой душевной муки он не испытывал еще ни разу в жизни. Юноша готов был уже выбраться из своего укрытия, сам бежать в церковь, как вдруг… на дороге из усадьбы показалась одинокая женская фигура и уверенно свернула к реке.

Анастасия?! Дмитрий, не раздумывая, выскочил из кустов и чуть не бегом пустился к мосту. Но уже через минуту стало ясно, что это совсем другой человек. Он даже узнал его. То была кормилица Анастасии Аграфена Лопатова. Что же ей понадобилось здесь, на пустынной дороге в заречные луга? Он поспешил посторониться, чтобы не вступать в разговор с малознакомой женщиной. Но она сама подошла к нему.

— Ты, стало быть, и будешь Митрий, Егоров подмастерье? — с ходу начала она, пристально вглядываясь в лицо Дмитрия.

— Я, тетушка Аграфена, — ответил он дрогнувшим голосом, сразу почувствовав, что ничего хорошего от этой встречи ждать нельзя.

— А я от Анастасии к тебе, мил человек, от барышни моей, — продолжала кормилица, понизив голос. — Наказала она сказать тебе, что прийти сюда сегодня не сможет, так там у нее дела сложились.

— Но почему, тетушка Аграфена? Что случилось? Несчастье какое-нибудь?

— Да как тебе сказать… Батюшка-то у нее, сам знаешь, — суровый человек. Ну и того… не поладили они что-то вчера, при гостях-то: не понравилось, вишь, ему, что не очень почтительно обошлась она с этим… грахвом. Ну, дальше больше… И запер он ее в собственной светелке чуть ли не на ключ. Запретил даже в церковь сегодня идти. А она и от завтрака отказалась, и служанок своих выгнала. Только меня вот к себе вызвала и приказала сходить к тебе.

— Так что, она так и будет сидеть теперь одна в четырех стенах?

— Ну это — дудки! Не из такого материальна сделана она, моя кровинушка. Потому и послала меня к тебе. Так вот слушай, парень. Сегодня, как стемнеет, приходи к нижней калитке и схоронись там в кусточках. А как услышишь, будто кукушка кличет, вот так: «Ку-ку», так и подходи к самой калитке, там она и выйдет к тебе. Понял?

— Понял, тетушка Аграфена. Дай Бог тебе здоровья.

— Да я что! Мне что приказали, то я и исполнила. Она ведь, Настасьюшка-то, мне что дочь родная. На руках у меня выросла. Да и ты, видать, парень путевый. Да пошлет господь вам встречу!

— А этот граф-то, — не удержался Дмитрий, — до сих пор у них гостит?

— Сегодня вечером, говорят, отправится восвояси. И слава Богу! Глаза бы его не видели!

— Чем же он тебе так не глянулся? Граф же, не мужик какой.

— Граф! — фыркнула Аграфена. — Посмотрел бы ты на этого графа! Толстый, лысый, рожа — кирпича просит. Ни дать ни взять боров закормленный. Настасьюшка-то как увидела его, так и из-за стола прочь. Вот папаша-то ее и осерчал. Ей бы сказать ему, что занемогла, мол, я или еще что такое. А она все как есть и высказала. Так тут уж такое началось! Вот ведь дела-то какие. Ну да заболталась я, а она, чай, ждет.

— Да, иди, конечно.

— Бегу, бегу! А ты, говорят, теперь за сына у Егора-то?

— Взял он меня к себе в семью.

— И это дело. Я их, Егора-то с Глафирой, давно знаю. Стоящие люди. Ну, будь здоров. Да не ходи за мной, побудь тут немного. А то, не ровен час, пойдут судачить по селу.

— Да, мне вообще надо побыть одному. Ступай с Богом. Скажи барышне, что непременно буду ждать ее…

А дома его встретил сам Егор.

— Ты откель это, сынок? От обедни, что ли? — хитро подмигнул он Дмитрию.

— Нет, тятя, уговорились мы погулять с барышней Мишульской, да не получилось сегодня.

— Не получилось, говоришь? — хмыкнул кузнец. — Вижу, что не получилось, эвон нос-то повесил. Только, может, и лучше, что не получилось. Пригожая она девица, барышня Мишульская, слов нет, больно пригожая! Да ведь, как говорится, не по себе дерево гнешь.

— Знаю, тятя. Все знаю. А только… тянет меня к ней, так тянет, что места себе не нахожу, часа теперь не могу не думать о ней. Вот не могу, и всё тут!

— Смотри, Митрий, дело твое. Но скажу я тебе: с огнем играешь.

— Что же мне делать-то, тятя?

— Не знаю, Митюша. Не знаю, что и сказать тебе. Ну да, Бог даст, все обойдется. А сейчас давай-ка выпьем по маленькой в честь праздника.

Глава пятая

Сумерки сгустились до полной темноты, когда Дмитрий Вышел из кузницы, где провел остаток дня, и, убедившись, что берег абсолютно пуст, быстро направился к заветной калитке. Здесь тоже было пустынно и тихо, и ничто не помешало ему забраться в прибрежные кусты и устроиться так, чтобы не спускать глаз со стен усадьбы. Впрочем, вскоре все окончательно потонуло в кромешной темноте и оставалось положиться только на слух.

Нервы Дмитрия были напряжены до крайности. Тьма неожиданно оказалась полной самых причудливых шорохов и звуков. Раза два ему показалось даже, что слышатся легкие шаги там, за стеной, на мраморных ступенях и чуть ли не бранные голоса у самой калитки. И только минуту спустя стало ясно, что это всего лишь шелест речных струй да тихий шепот листвы над головой.

А тьма становилась все гуще, все плотнее. Звезды, как кончики огненных копий, будто нацелились на спящую землю.

Сложное, двойственное чувство овладело Дмитрием. С одной стороны, это была радость ожидания, радость огромная, беспредельная, пронизывающая каждую клеточку его тела; с другой — тревога, даже страх перед тем неведомым, что должно произойти. Ведь одно дело — прогулки днем на лоне природы на виду у всех. И совсем иное — тайная встреча глухой ночью наедине.

Порой ему казалось, что было бы даже лучше, если бы она не пришла. Но тут же все существо его наполнялось невыносимой болью от одной мысли, что он не увидит ее снова.

А время шло. И все так же сияли звезды. И шумела вода в реке. И шуршали листья над головой.

Но что это, опять что-то похожее на шаги на лестнице? Нет, от всего этого можно с ума сойти. Ведь если это шаги… И вдруг совершенно отчетливо:

— Ку-ку.

Она!!! Дмитрий рванулся к калитке, припал лбом к холодной двери. И скорее почувствовал, чем увидел, что дверь распахнулась и на пороге предстала любимая.

— Митя, это ты?

— Настасьюшка…

— Боже, как хорошо, что ты пришел! Но где ты? Я совсем тебя не вижу. Иди ко мне.

Он шагнул ей навстречу и в тот же миг почувствовал, как ее дыханье ожгло его лицо, горячие руки легли на плечи, губы ощутили трепетное прикосновение ее губ. На миг ему показалось, что он летит в бездонную пропасть.

— Настенька, я…

— Нет-нет, ничего не говори. Я все вижу, все чувствую…

Небо на востоке заметно побледнело, и предутренней прохладой повеяло с реки, когда они вернулись к калитке и Анастасия в последний раз прильнула к его груди:

— Как же коротки эти летние ночи. Только-только встретились, и вот…

— Так ты уже уходишь? — вздохнул Дмитрий.

— Надо, Митюша, что поделаешь. Скоро начнет светать, а тогда, сам понимаешь…

— Как не понять. Только когда мы теперь увидимся?

— Трудно сказать… А впрочем, послушай-ка, завтрашний день ведь еще праздничный?

— Да, в престольный праздник у нас три дня гуляют.

— И ты, значит, будешь весь день свободен?

— С утра до вечера.

— Тогда я, кажется, придумала. Тут неподалеку живет моя тетка, славная, добрая старушка. Я не раз гостила у нее. Кстати, вчера она была у нас и опять приглашала меня с Аграфеной к себе.

— А это далеко?

— Верстах в шести, если по дороге. У нее там свой домик, ну и все прочее… Так вот, приходи туда.

— В дом твоей тетки?

— Зачем в дом. Встретимся где-нибудь поодаль. К тетке я только на минутку заскочу. Оставлю ее с Аграфеной. Они могут часами судачить. А я — к тебе.

— Где же мне ждать тебя? И вообще, как туда добраться?

— Ну, это проще простого. Дойдешь по дороге до первого перекрестка и свернешь к реке. Там, по-над берегом, и увидишь эту усадебку. А от нее подашься сразу вправо, обогнешь небольшой осинничек, поросший хмелем, и увидишь плакучую иву.

— Сразу за осинником?

— Да, ее нельзя не заметить. Огромная такая! Стоит одна-одинешенька. И ветви сплошным шатром чуть не до земли. Ни дать ни взять — клушка с цыплятами! Вот под этой ивой и будешь меня ждать. Согласен?

— Ты еще спрашиваешь! Да я… — он попытался ее обнять. Анастасия мягко, но решительно отвела его руки в стороны:

— Нет-нет! Так мы никогда не расстанемся. До завтра, Митюша.

— До завтра… А этот граф уехал от вас?

— Уехал, чтоб ему голову сломить! Да, право, незачем и говорить об этом ничтожестве. Он того не стоит.

— Аграфена сказывала…

— Аграфена тоже горазда иной раз лишнего сболтнуть. Ну да Бог с ними со всеми! Главное, что мы снова будем завтра вместе.

— А если как вчера… — робко напомнил Дмитрий.

— Никаких если! Вот тебе моя порука, — она закрыла ему рот быстрым поцелуем и стремительно, как тень, скрылась в проеме стены.

Глава шестая

Солнце едва успело подсушить росу на траве, когда Дмитрий, дойдя до названного Анастасией перекрестка, свернул с дороги и, спустившись к реке, увидел небольшой господский домик, обнесенный живой изгородью из шиповника и барбариса.

Кругом не было ни души. Из домика не доносилось ни звука. Лишь в густых зарослях осинника, действительно увешанного космами цветущего хмеля, стрекотала стайка сорок да время от времени раздавался всплеск воды в реке, где играла непуганая рыба.

«Теперь надо пройти чуть вправо», — вспомнил Дмитрий.

Он сошел на бечевник, обогнул осинник и сразу увидел большую красавицу иву, о которой говорила Анастасия. Она высилась на небольшом береговом уступе и в самом деле напоминала курицу-наседку, приспустившую на землю свои ветви-крылья.

Дмитрий обошел ее со всех сторон и, выбрав площадку поровнее, прилег в густую, мягкую траву. В небе над ним плыли причудливые громады облаков, прямо под ухом трещали невидимые в траве кузнечики, а услужливая память снова и снова возвращала к тому, что было прошлой ночью, и грудь сжималась от радости и боли. Да, и боли, потому что он не мог не сознавать, что все это может привести к большой беде, сколько бы Анастасия ни старалась убедить его в обратном. Однако чувства не всегда подвластны доводам рассудка, и все существо его жаждало только одного — снова увидеть свою ненаглядную, услышать ее голос, взглянуть в ее глаза, ощутить запах ее тела, поэтому единственное, что тревожило его теперь, это боязнь, что ей снова не удастся уйти из дома.

Вот почему с таким тщанием ловил он каждый звук, доносившийся со стороны дороги, в надежде услышать стук лошадиных копыт или шум приближающегося экипажа. Но в знойном воздухе будто застыла гнетущая тишина. А после ночи, проведенной фактически без сна, Дмитрия все больше одолевала дремота, глаза его слипались, в затуманенном сознании теснились какие-то неясные образы, картины, лица. Он старался отогнать их как мог. Но вот уже и ветви ивы слились в кузнечный горн, и снопы искр посыпались из-под молотка Егора, и сам кузнец поднялся во весь рост, что-то бурча себе под нос.

Дмитрий хотел уже спросить своего названого отца, чем он недоволен. Но тот вдруг крикнул чужим, незнакомым голосом:

— Тпру-у! Приехали…

И сразу сон долой! Так это же экипаж Анастасии подкатил к домику, это ее кучер осадил лошадь! А он, Дмитрий, чуть не проспал все на свете. Вот была бы история!

Он мигом вскочил с земли. Но заросли хмеля не позволяли видеть, кто сошел с экипажа. Не слышно было и голосов возле домика. Приходилось снова только ждать. Однако оставаться тут, под сенью ивы, Дмитрий уже не мог. Он сбежал к реке, на бечевник, и — о радость! — сразу увидел идущую по берегу Анастасию.

— Настасьюшка! — он бросился ей навстречу, готовый тут же заключить в свои объятья. Но она лишь шаловливо погрозила ему пальчиком:

— Постой, постой, Митя! Лучше возьми вот эту корзиночку и пойдем подальше от людских глаз.

— А что в ней, в корзине? И зачем она?

— Как зачем? Ты же наверняка еще не завтракал сегодня. И мне было не до этого. Вот сейчас и закусим здесь на свежем воздухе.

Они быстро укрылись под сенью ивы, и Анастасия принялась колдовать над разостланной ею скатеркой.

— Это вот холодная телятина, в этом горшочке топленые сливки, а это вместо чая, — она подала ему небольшую плоскую фляжку, в которой булькало что-то явно покрепче названного ею напитка.

Все это было, конечно, более чем кстати: Дмитрий, уходя из дома, действительно даже забыл о завтраке. Но сейчас он видел перед собой лишь глаза и губы Анастасии, с которых не сходила сводящая его с ума улыбка. А та, казалось, только и думала, как получше накормить Дмитрия, подкладывая ему все новые и новые кусочки различных деликатесов, которым не видно было конца.

Так они сидели друг против друга, нежась в лучах полуденного солнца и обмениваясь не столько словами, сколько взглядами, которые были красноречивее всяких слов. Дмитрий был одет ради праздника в новую сатиновую рубаху, на Анастасии была легкая сильно открытая блузка с крупными перламутровыми пуговицами и шелковая плиссированная юбочка, из-под которой нет-нет да и показывались изящные ножки, от одного вида которых у Дмитрия перехватывало дыхание.

Место они выбрали безлюдное, надежно скрытое от посторонних глаз, и казалось, ничто не может нарушить их затянувшегося пикника.

Так по крайней мере думалось Дмитрию. Но вдруг все вокруг как-то сразу потемнело. С реки потянуло резким ветерком. А где-то вдали глухо пророкотал гром.

— Ой, Митя, — вскочила Анастасия, — смотри, что делается!

Он поднял глаза вверх и увидел, что огромная черная туча обложила полнеба и стремительно приближалась к ним, словно сминая и проглатывая оставшуюся часть голубого небосклона.

— Да, сейчас польет! — подосадовал Дмитрий.

— Что же делать?

— Что делать? — он с минуту подумал. — А вот что. Видишь вон те стога? Бежим к ним.

— Но что толку…

— Там увидим. Обычно косари под одним из стогов всегда делают что-то вроде норушки. В ней и укроемся.

— А если никакой норушки не будет?

— Должна быть. Бежим, бежим!

Они вихрем помчались по лугу, подбежали к одному стогу, второму, третьему, и когда Дмитрий потерял уже всякую надежду найти то, на что рассчитывал, а сверху посыпались первые капли дождя, в четвертом, самом большом, стоге ясно обозначился узкий, полузаваленный сеном лаз, идущий далеко в глубь стога.

Он быстро обеими руками расчистил его от обвалившегося сена и, не раздумывая, нырнул в открывшуюся темноту.

Норушка оказалась вместительной. В ней можно было даже сидеть, прижав голову к коленям. Но лучше было, конечно, прилечь на мягкое, душистое сено.

— Вот это да! — удовлетворенно хмыкнул Дмитрий и начал выбираться наружу. Но в узком просвете лаза показалась уже голова Анастасии:

— Ну, как там?

— Как в сказке! Лучше не придумаешь. Лезь сюда, Настасьюшка.

Она опустилась на колени, нерешительно протянула руки вперед, но он быстро обхватил ее талию и помог протиснуться в узкий лаз. И в тот же миг снаружи раздался такой грохот, будто раскололось само небо, и сплошная стена дождя отделила их от всего мира.

— Страсти какие! А тут действительно неплохо, — промолвила Анастасия, поудобнее устраиваясь на мягком сене. — Представляю, что было бы с нами на воле. А ты чего согнулся там в углу? Двигайся ко мне поближе — места хватит, — она взяла его за руку и потянула к себе.

— Настасьюшка! — он приобнял ее за плечи и прижался губами к пышным волосам. Но тут же снова приподнялся. — А тебе не жестко? Сейчас я подстелю тут немножко, — он сорвал с себя рубаху и попытался подсунуть ее под спину Анастасии. Но та лишь рассмеялась счастливым звонким смехом:

— Что ты! Здесь мягче, чем на пуховой перине. А уж коль ты все-таки снял рубашку, положи ее мне под голову, чтобы сена в волосы не набралось. Вот так… А теперь ляг ко мне поближе. Слышишь, как там льет? От одного этого у меня мурашки бегут по спине. Погрей меня, Митюша.

Он лег с ней рядом, легонько приник к ее бочку:

— Будь покойна, здесь нам никакой ливень не страшен.

— Особенно с тобой, — прошептала Анастасия. — А какой ты, оказывается, горячий, Митюша, — она провела рукой по его голой груди, плечам, обхватила его шею и вдруг прижалась к нему всем телом.

— Желанный ты мой! Любовь моя! Ох, Митюшенька… — голос ее прервался, по телу прошла волна страстной неги.

Дмитрий также почувствовал, что все в нем напряглось в каком-то страстном порыве, выплеснулось за грань того, что было в его власти. Он почти бессознательно прилег ей на грудь, начал целовать глаза, шею, плечи, ласкать спину, живот, бедра. А она все теснее прижималась к нему, шепча какие-то теплые слова и мелко вздрагивая в ответ на его ласки.

Тогда он принялся целовать ее в губы, нее жарче, пса напористее. Она отвечала ему тем же, и теперь уже сама старалась прижать его к себе. Дыхание ее стало частым, прерывистым, глаза почти закрылись в сладкой истоме. И вдруг тихий стон вырвался у нее из груди.

Он словно очнулся:

— Что с тобой, Настюша?

— Пуговки, Митя… Пуговки на блузке… Больно от них мне. И тебе, наверное…

Теперь и он почувствовал, как что-то жесткое, неудобное впивается в тело.

— Сейчас, сейчас! — он приподнялся над ней, нащупал злосчастные пуговицы, расстегнул одну, другую, попробовал сдвинуть их в сторону.

— Нет, — замотала головой Анастасия. — Так не получится. Сними совсем… Блузку сними!

Он расстегнул оставшиеся пуговицы, осторожно стянул с нее блузку и так и замер, потрясенный тем, что увидел в полумраке тесной норушки. Под блузкой оказалась лишь тонюсенькая шелковая сорочка и кружевной лифчик, а под ними… Под ними отчетливо проступили тугие, упруго-округлые холмики грудей с темными, будто подсиненными, упрямо упершимися в ткань сосками и узкая разделяющая их ложбинка с крохотной родинкой у основания шеи.

Анастасия была чудо как хороша. Нет, не просто хороша, она была самим совершенством, созданным Богом на земле. Такое Дмитрий не мечтал увидеть даже в самых тайных, самых сокровенных желаниях своей души. На миг он словно оцепенел от всего увиденного. Но та же властная сила, не подчиняющаяся ни воле, ни рассудку, но, очевидно, также данная человеку Богом, подтолкнула его стянуть с Анастасии и сорочку, и тесный лифчик, после чего он стал покрывать поцелуями и божественные холмики, и соблазнительную ложбинку между ними, и мягкий, податливый животик. А она, словно забывшись в сладкой истоме, лишь тихонько постанывала, судорожно теребя обеими руками его вихры…

Теперь между ними осталась одна-единственная преграда: его грубые пестрядинные штаны и ее шелковая плиссированная юбочка. Но пала бы, наверное, и эта преграда, если бы Дмитрий не заметил вдруг, что вход в их норушку неожиданно вспыхнул каким-то ярким, огненно-красным светом. Что там такое?!

Он чуточку отстранился от прижавшейся к нему Анастасии:

— Настенька, подожди немножко, я выгляну, что там случилось.

— А что такое?

— Не знаю, но, кажется, что-то неладно.

— Ой, в самом деле! Что бы это могло быть?

Юноша выбрался наружу и вмиг похолодел от ужаса: в стог, что стоял рядом, должно быть, ударила молния, и теперь он пылал, как гигантская свеча, рассыпая во все стороны снопы искр.

Дождь, оказывается, давно прошел. Черная туча стремительно уходила за реку. В воздухе не было ни ветерка. Но стоило ему подуть в их сторону, как пламя перекинулось бы и на стог, в котором они укрылись.

— Настя! Настюшка! — крикнул он. — Выбирайся скорее наружу. И всю одежонку прихвати. Тут, оказывается, такое…

Анастасия не заставила себя ждать. Боже, до чего она была прекрасна испуганная, растерянная, полураздетая в свете гигантского факела пожара. Дмитрий готов был упасть на колени и молиться на нее как на неземное божество. Но она уже взяла себя в руки:

— Да, вовремя ты спохватился, Митя. Бог миловал нас. Вот твоя рубашка. И не смотри на меня, пока я приоденусь. Вот так… А теперь — бежим! Бежим, бежим, а то, не ровен час, нагрянут сюда косари, попробуй докажи им, что мы тут ни при чем.

Она первая припустилась по мокрому лугу и остановилась лишь под знакомой ивой.

— Вот теперь окончательно приведем себя в порядок. Как я, не очень похожа на бабу-ягу? — усмехнулась она, поправляя рассыпавшиеся волосы.

— Что ты, Настасьюшка! Да ты…

— Знаю, знаю, опять будешь комплименты сыпать. Но я серьезно спрашиваю. Мне ведь на люди идти. И вот еще что. Я обещала прошлый раз сказать тебе одну вещь. Так вот, слушай. Или нет, скажу в следующий раз. А сейчас мне пора, Митя. А то еще искать начнут. Здесь мы и расстанемся.

— Но как и где я снова увижу тебя?

— Жди Аграфену, она даст знать. Ну, всего тебе! — она крепко поцеловала его в губы и привычной порхающей походкой пошла к домику тетки.

Дмитрий снова остался один, машинально подобрал с земли оставшуюся после их завтрака корзинку, собрал и закопал в землю бесчисленные размокшие от дождя пакетики и обертки, посидел, подумал, бросил последний взгляд на омытый грозой луг, где догорал уже и второй стог, тот, что на несколько часов приютил их с Анастасией. И только услышав шум удаляющегося экипажа, побрел потихоньку в сторону дороги. На душе у него было почему-то грустно.

Глава седьмая

Прошло пять дней. Пять дней надежд и ожиданий. Ожиданий тем более призрачных, что Анастасия, по сути дела, ничего не обещала. Велела лишь ждать Аграфену. А что Аграфена? Такой же подневольный человек, как вся прислуга. Захотят господа — отошлют ее в какую-нибудь дальнюю деревню, захотят — засадят в каталажку. Вот и жди ее! А Анастасию, видно, опять заперли в четырех стенах. И ничем он, Дмитрий, не может ей помочь. А ведь, кажется, жизни не пожалел бы, чтобы хоть издали увидеть ее. Да где там увидеть! И узнать-то о том, что с ней, нет никакой возможности.

А узнавать было что, потому что бывшая кормилица Анастасии уже несколько дней уговаривала старую барыню отпустить с ней барышню на моление в Заречный монастырь. И уговорила-таки.

Даже сам барин не стал перечить жене с дочерью, знать, проснулась и в нем совесть. К тому же монастырь — дело святое. Может, думал он, хоть милость Всевышнего поможет укротить своенравное дитя.

Словом, как раз на сегодня и был назначен отъезд в обитель. Но откуда обо всем этом было знать тоскующему Дмитрию? Занятый срочной работой, он не заметил даже, как часов в десять утра из ворот барской усадьбы выехал знакомый экипаж и тройка резвых скакунов лихо промчалась мимо Святого ключа и часовни, где когда-то он впервые увидел барышню Мишульскую.

Она и теперь не сводила глаз с часовни и кузницы в надежде увидеть своего возлюбленного или хотя бы услышать его голос. Но все кругом лишь тонуло в летящем из-под колес облаке пыли, а в ушах раздавались бесконечные ахи да охи Аграфены, до смерти боящейся быстрой езды.

Впрочем, пожалеть ее было некому. Выехали они лишь с глухонемым кучером Афанасием, которому кричи не кричи — все без толку, и старой кухаркой Лукерьей, единственной заботой которой было набрать как можно больше снеди и сохранить ее в пути.

Путь же им предстоял неблизкий и так как он лежал через небольшую деревеньку, где жили родственники Аграфены, то решено было заглянуть и к ним на часок-другой, чтобы передохнуть перед дальней дорогой. Таков был, по крайней мере, приказ Анастасии.

Однако едва они поравнялись с домом Аграфеновых родственников, как та деловито обошла экипаж со всех сторон и безоговорочно заявила:

— Всё, приехали! Шарабан чинить надо.

— Да кто же его здесь починит? — подала голос Лукерья.

— Здесь, знамо, некому. Пойду обратно в Благовидово за кузнецом.

— А как же мы? — запричитала Лукерья.

— Не беспокойтесь, все устрою лучше некуда! — отрезала Аграфена. — Давай, Афанасий, — она знаками указала кучеру, чтобы тот распрягал лошадей, и пошла в дом.

Дом этот был добротным пятистенком с тесовой крышей и высокой клетью над задней избой, что говорило о том, что родственники Аграфены были людьми с достатком. Не меньшее впечатление производили и надворные постройки, и сам двор с вместительной конюшней и навесом для телег. Но главное, что больше всего заинтересовало Анастасию, была именно задняя изба с янтарными свежесрубленными стенами и высокими, чисто вымытыми окнами, выходящими во Двор.

Но вот дверь раскрылась, и на крыльце появилась хозяйка дома. Она низко поклонилась Анастасии и, угодливо улыбаясь, пригласила ее войти:

— Милости прошу, барышня, к нам в гости. Очень, очень вам рада. Я словно чувствовала, что вы приедете, — и горницу в задней избе приготовила, и кровать заправила всем чистым. А сейчас и самовар вскипит. Так что будьте как дома. Аграфена сказала, что у вас с экипажем что-то неладно…

— Я, право, мало в этом разбираюсь, — отмахнулась Анастасия. — Наверное, пустяк какой-нибудь.

— Если бы пустяк! — вступила в разговор появившаяся в дверях Аграфена. — Так нет же, дальше ехать совсем нельзя. Побегу сейчас в село за кузнецом. А там — как знать. Во всяком случае, сегодня придется переночевать здесь. Лукерья! — окликнула она кухарку. — заноси вещички в дом и проследи, чтобы все было как надо. Степанидушка, ты уж позаботься о барышне.

— Будь покойна, Агаша, — заверила ее хозяйка. Все будет самым лучшим образом.

— Ну, располагайтесь, — махнула рукой Аграфена. — К вечеру мы с кузнецом будем здесь.

Так получилось, что после полудня Аграфена была уже в кузнице у Святого ключа и, будто не замечая Дмитрия, обратилась к Егору:

— Дядя Егор, выручай. Беда у нас с барышней приключилась. Поехали мы в монастырь на богомолье, а экипаж по дороге того… Сломался, в общем.

— Что же с ним приключилось, с экипажем?

— Будто я знаю! Тут мужицкий глаз нужен. Послал бы ты Митрия со мной. Пусть посмотрит, что и как. Ну и исправит что надо.

— Вот оно что! — хмыкнул в бороду старый кузнец. — Ну что же… Слышишь, Митрий, какое дело? Сходи выручи барышню.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть? Захвати инструмент какой потребуется, харчишек на день-два…

— Что ты, дядя Егор, каких харчишек?! — замахала руками Аграфена. — Нешто мы не накормим Митрия? Пошли, парень.

— Тогда с Богом. Только вот что, Митрий. Зайди домой переоденься малость. Как-никак в люди идешь.

«В люди»! Знал бы старый кузнец, что творилось в душе Дмитрия, когда, наскоро переодевшись, он выскочил из хаты и, нагнав Аграфену, зашагал с ней по пыльному тракту, тем более что та успела шепнуть ему:

— Ты того… много-то инструмента не бери. Там и делать почти нечего, с шарабаном-то. Просто барышне, похоже, повидать тебя захотелось.

Барышне захотелось! А ему? Он даже не заметил, как отмахал полтора десятка верст, слушая и не слыша, что без конца говорила ему словоохотливая Аграфена.

Но вот и заветный дом, где, по ее словам, они вынуждены были остановиться из-за поломки экипажа. С бешено колотящимся сердцем переступил Дмитрий порог передней избы, ожидая увидеть свою возлюбленную. Но вместо этого глазам его предстал богато накрытый стол с кипящим самоваром и хлопочущая вокруг него Лукерья с чайником в руках.

— Ну наконец-то! Я уж третий раз самовар разогреваю. Садитесь откушайте, что Бог послал. Шутка ли, столько верст по такой жаре! Барышня и та начала уж беспокоиться. А сейчас, видно, отдохнуть прилегла. Да ты ешь, ешь! — принялась она обхаживать Дмитрия. — Работа, она не волк, в лес не убежит.

— О работе пока — молчок! — сказала как отрезала Аграфена, уплетая за обе щеки холодец с хреном. — На дворе, гляди, уж почти ночь, да и уморились все за день. Шарабаном с утра займемся. А сейчас подзаправимся малость и на боковую — ноги аж гудят с дороги.

— А барышня наказывала сказать ей, как придете, — возразила Лукерья.

— Вот пусть Дмитрий и скажет. Ему, я вижу, все одно кусок в горло не лезет. А я еще чайку попью. Ступай, Лукерья, проводи его в горницу к барышне, да по пути покажи чуланчик, где хозяева постель ему приготовили.

— А если барышня почивать изволют?

— Нешто! Сама говоришь, она наказывала. Видно, что-то насчет шарабана приказать Митрию хочет, или еще что. Ей виднее. А наше дело холопье.

— Ну если эдак-то, пошли, Митрий, — Лукерья провела Дмитрия через сени и остановилась возле двери в закуток, служащий, должно быть, для хранения конской сбруи или садового инвентаря. — Вот тут и переспишь, там все постлано. А вот здесь, — указала она на дверь в заднюю избу, — барышня устроилась. Только стучи к ней сам. А я пойду.

Мало ли чего…

Дмитрий подождал, пока Лукерья уйдет из сеней, и тихонько стукнул в косяк двери. За ней послышались быстрые легкие шаги.

— Кто там?

Боже, ее голос! Дмитрий почувствовал, что все в нем напряглось, как туго натянутая струна, грудь стеснило, во рту стало сухо.

— Это я, Настя… — еле вымолвил он, с трудом переводя дыхание.

— Митюшка, ты… Ты один? К — Да, пришел вот…

— Заходи, заходи! А ты поел?

— Заставили…

— Заставили?! Какой ты все-таки смешной, Митюша. Ну, здравствуй, мой хороший! — Она обвила его шею руками, прижалась к груди, ожгла долгим жарким поцелуем. — как же ты жил все это время? Я, веришь, просто извелась не видя тебя. Ладно хоть Аграфена придумала эту поездку. Проходи, садись вот сюда, на мягкое, ты же устал, наверное.

— Да нет, как можно. Я лучше постою.

— Постой, постой! Может, и руки вытянешь по швам? — рассмеялась Анастасия. — Прошлый раз, в стогу, ты был куда смелее.

— Так то в стогу. А тут…

— А тут что? Грозы не хватает, запахов сена? Глупенький ты мой! Мы же снова одни. Совсем одни! И знаешь что? Помнишь, я обещала сказать тебе кое-что? Так вот, слушай. Если мне и суждено будет когда-нибудь выйти замуж, то моим суженым будешь только ты.

— Что ты, Настя, как же я, простой кузнец…

— А это уж моя забота. Теперь ты мой характер знаешь. Ты или никто! А сейчас… давай поваляемся как тогда, в стогу.

Раздевайся, Митюша.

— Так я и без того… — вконец растерялся Дмитрий, одергивая рубаху.

— Что «без того»? Или ты хочешь, чтобы мы на пол прилегли?

— Не знаю… Тут все такое чистое, нарядное…

— Вот-вот, люди постарались для нас, а ты… Не в рубахе же и в штанах заберешься в чистую постель! Это тебе не норушка в стогу.

— А ты сама?..

— А я… Ты что, не видишь?

Тут только Дмитрий заметил, что на Анастасии всего лишь легкий ситцевый халатик, сквозь полураспахнутые полы которого проглядывает узкая полоска совершенно голого тела. Это было красноречивее всяких слов.

— Настасьюшка моя! — пересилив последние путы стеснения, Дмитрий опустился на колени и, обхватив ее бедра, начал как безумный целовать соблазнительно белеющую полоску.

— Ох, Митя! — слабо вскрикнула Анастасия. — Что ты делаешь? Я уж еле на ногах стою. — Она наклонилась над ним, подалась к нему всем телом. Дыхание ее участилось. Руки судорожно вцепились в его вихры. — Митенька, я падаю… Держи меня! Ох… — больше она не могла вымолвить ни слова.

Тогда он вскочил с пола, поднял ее на руки, прижал к самому сердцу, приник губами к оголенной груди.

— Митюшенька, радость моя! — она снова обвила его шею руками, потянулась губами к его губам. — Тебе же тяжело, милый. Ляжем в постельку.

Но он медлил, что-то еще удерживало его от шага к последней черте. Он не мог отрешиться от сознания огромной пропасти, отделявшей его от возлюбленной. Однако поцелуи Анастасии были сильнее всех страхов и сомнений.

Чуть помедлив, он шагнул к кровати и осторожно опустил драгоценную ношу на хрустящие простыни. Однако Анастасия не выпустила его руки из своих:

— Ну что же ты? Иди ко мне, Митюша.

И снова, как тогда в стогу, какая-то сила, не поддающаяся ни воле, ни рассудку, будто толкнула его к Анастасии. Он сбросил с себя остатки одежды и, задыхаясь от переполнивших его чувств, все еще не веря в реальность всего происходящего, прилег рядом с ней. Пока только прилег — робко, боязливо, не решаясь даже до конца распахнуть ее халатик. Но так продолжалось лишь мгновенье. В следующую секунду, стоило только ей прижаться к нему, все сокрушающая сила страстной нежности заполнила все его существо, захлестнув последние крохи рассудка, и оба они потонули в бездонном омуте любовного экстаза…

Глава восьмая

Теперь они встречались часто. Преданно-услужливая и хитрая на выдумки Аграфена то сопровождала Анастасию в уездный город на ярмарку, то ехала с ней к ее любимой подруге по пансионату в соседнее село, то просто приглашала навестить каких-то своих родственников на дальнем хуторе. И всякий раз где-нибудь по дороге им «случайно» попадался бредущий с котомкой за плечами Дмитрий, и они, конечно, «соглашались» подвести его по мути, благо «шел» он примерно туда же, куда они ехали. А найти затем для них с Анастасией укромное, скрытое от посторонних глаз местечко было для Аграфены проще простого.

Сложнее было Дмитрию каждый раз объяснять своему названому отцу причину неожиданной отлучки из дома. Но он сразу откровенно признался ему во всех своих сердечных делах, и старый кузнец вынужден был скрепя сердце не перечить любимому чаду.

Так продолжалось до самой осени. Для Дмитрия все это лето было одним сплошным фейерверком радости и счастья. О будущем он не думал, старался не думать. Чувство, овладевшее им, было настолько велико, что заставляло молчать любые доводы трезвого разума.

Анастасия, похоже, тоже не очень задумывалась, чем может кончиться их роман, хотя в глубине души и лелеяла надежду на счастливый конец. Ведь, как бы там ни было, она была единственной наследницей громадного состояния Мишульских и рано или поздно должна была юридически вступить в права владелицы этого состояния. Кто тогда стал бы указывать, за кого ей выйти замуж? А пока… Пока она беззаботно отдавалась охватившему ее чувству, тем более что ничего не мешало их с Дмитрием свиданиям.

Несчастье пришло неожиданно и, как всегда, с той стороны, откуда его не ждешь. Накануне Аграфена предложила девушке съездить вместе с ней дня на три на ее родину, навестить могилы отца и деда. Все переговоры с матерью, с которой Анастасия решала подобные вопросы, прошли как нельзя лучше. И в воскресенье утром решено было выехать в сопровождении лишь кухарки Лукерьи и кучера Афанасия, большого приятеля Лукерьи, да и самой Аграфены.

Дмитрий был, естественно, заранее предупрежден, успел переговорить с отцом, собрать нехитрые пожитки. А в субботу вечером… В субботу вечером в кузницу прибежала запыхавшаяся Аграфена и, отозвав Дмитрия в сторону, зашептала ему на ухо:

— Слышь, Митрий, беда у нашей барышни. Опять они с отцом не поладили. Да как не поладили! В общем, никуда мы завтра не едем. А сегодня, как стемнеет, приходи опять к нижней калитке. Там она тебе все расскажет. Страшное что-то затеял барин-то. Барыня и та хотела заступиться за дочь. Да где там! Сама слышала, как он орал на них обеих. Молчать, кричит, русалочье отродье! Не вашего бабьего ума это дело. Как я сказал, так и будет!

— Да что он задумал сделать-то? — вскричал Дмитрий, холодея от тревоги.

— А этого она даже мне не сказала. Зашла я к ней, а она в слезах. И говорит так жалостливо. Ни о чем, говорит, меня не расспрашивай, а беги сейчас же к Митрию и скажи, чтобы пришел он ближе к ночи к нижней калитке. Условный знак — тот же. Вот я и прибежала.

— Так что у них — опять гости? — догадался Дмитрий.

— Не знаю, ничегошеньки не знаю. А только плачет она, сердечная, места себе не находит. Я уж и так, и эдак. Да что я могу. Так придешь ты?

— Ты еще спрашиваешь! Буду там сразу, как стемнеет.

И не уйду до утра.

И снова ночь. Снова лишь звезды над головой. Снова минуты томительного ожидания и тревожного предчувствия чего-то страшного и неотвратимого.

Но вот — шаги. И ее голос.

Боже, какое это счастье — услышать милый голос, увидеть в темноте любимые глаза. Но что это — слезы? Да, глаза полны слез.

Он бережно привлек к груди ее вздрагивающие плечи, легонько коснулся губами ее волос:

— Настенька, что с тобой? Что случилось?

— Беда, Митя. Отец грозит выдать меня замуж.

— Как?!

— Вчера опять приехал этот мерзкий граф и уговорил отца отдать меня ему в жены.

— Как же это?.. А ты сама?

— Что я сама? Я сказала, что скорее головой в прорубь, чем соглашусь стать женой этой развалины. А отец и слышать ничего не хочет. Даже маму побил.

— Что же теперь делать-то, Настасьюшка?

— Ой, не знаю. Аграфена говорит, надо как-то извести графа. Да как его изведешь?.. На днях вот они с отцом на охоту поедут. Буду Бога молить, чтобы он там голову свою разбил. Только, говорят, на такие молитвы Бог не откликается. Вот если бы… — она муть помолчала. — завтра, я слышала, Гаврила поведет к вам и кузницу графскую лошадь подковать, так, может быть, дядя Егор… может быть, он сделает что-то такое, чтоб лошадь сбросила своего седока или еще что…

— А может, мне самому как-нибудь подкараулить и оттузить этого прохвоста?

— Нет-нет, только не это! Тебя схватят, изуродуют, убьют. Боже, и за что мне такое несчастье?! Но сегодняшняя ночь наша. Сегодня я не отпущу тебя до утра…

Глава девятая

— Так-так… Снова граф Потоцкий! — проговорил старый кузнец, выслушав сбивчивый рассказ Дмитрия. — Будь это кто-нибудь другой, я бы пальцем не пошевелил, чтобы встрять в эту вашу с барышней историю. Но граф Потоцкий… Ты знаешь, что за шрам вот тут у меня на плече? — ткнул он пальцем в широкий рубец, проглядывавший из-под ворота рубахи чуть ниже шеи. — Это след нагайки того самого графа Потоцкого. И я еще тогда поклялся отомстить ему за его барскую спесь: врезал мне только за то, что я не успел ему поклониться. Ну, держись ваша светлость! Ты говоришь, сегодня приведут мне подковать его лошадь? Ладно, попробуем что-нибудь придумать. А с барышней ты все-таки поостерегся бы встречаться. Граф графом, а если толки об этих ваших встречах дойдут до ушей старого барина, то не сносить тебе головы.

— А мне без нее все равно не жить.

— Это я уж понял, потому и не перечу тебе ни в чем. Только — береженого и Бог бережет. Так что ступай-ка сегодня домой, там надо кое в чем помочь Глафире по хозяйству. Лучше будет, чтобы Гаврила не видел тебя здесь, когда придет с лошадьми. Иди, иди! А я тут покумекаю кое над чем.

— Только, тятя, ты тоже побереги себя с графским заказом-то.

— Ну, я стреляный воробей.

А через два дня по селу прокатился слух, что на недавней борзовой охоте, которую Мишульский устроил для своих гостей, самый знатный из них — граф Потоцкий свалился с лошади и разбился так, что чуть Богу душу не отдал. Говорили, что конь, на котором ехал граф, на полном скаку взвился на дыбы и сбросил своего седока на кучу камней. Что заставило лошадь сделать это — испугалась ли чего-нибудь или наступила на что-то острое, никто сказать не мог. Ничего не мог сказать и старый кузнец, незадолго до охоты перековывавший графских лошадей и не заметивший ничего такого.

Лишь один человек догадывался об истинной причине всего случившегося — Дмитрий, и потому уже вечером, выбрав удобный момент, он подошел к своему названому отцу и сказал:

— Спасибо тебе, тятя.

— За что это спасибо? — нахмурился кузнец.

— Сам знаешь, за что. Всю жизнь мы с Анастасией будем теперь за тебя Богу молиться.

— Вот Бога и благодарите за все, что было, ибо сказано: без его воли ни один волос не упадет с головы.

Как бы там ни было, а через несколько дней полуживого графа в специально оборудованной карете увезли в его вотчину, и все разговоры о предстоящей свадьбе в имении прекратились.

Но беда никогда не приходит одна. Вскоре кто-то, видно, донес старому барину о любовных встречах его дочери с молодым кузнецом. И снова вспыхнул скандал. Да какой скандал! Аграфена была выслана в свою родную деревню, обе горничные Анастасии отправлены на скотный двор, а самой барышне строго-настрого приказано было не отлучаться из усадьбы без присмотра специально назначенной гувернантки из пришлых немцев.

Барин распорядился даже кровать ее поставить в комнате, смежной со светелкой Анастасии, чтобы та и ночью не могла выйти незамеченной из своих покоев. Ну, да эту старую полуслепую развалину можно было бы еще как-то перехитрить. Однако Мишульский не остановился на этом.

Аккурат в день Покрова, на который приходились именины Дмитрия, старый кузнец был вызван к старосте села и пришел от него мрачнее тучи.

— Беда, мать! — еле выговорил он, тщетно стараясь справиться дрожащими пальцами с пуговицами поддевки. — забирают Митрия в солдаты.

Побледневшая Глафира лишь слабо охнула и почти в бесчувствии повалилась на лавку:

— Бог с тобой, Егорушка, с чего бы это?

— Такой жребий, говорят, выпал нашему сыну.

— А может, пронесет еще нелегкая? Может, задобрить чем-то кого надо?

— Задобрить! — мрачно усмехнулся кузнец. — Что наши шиши по сравнению с миллионами Мишульских?

— Думаешь, это они подбили старосту?

— Тут и думать нечего. Слышала, чай, что болтают о Митрии-то с барышней Мишульской?

— Мало ли что народ болтает…

— На всяк роток не накинешь платок. Да и что теперь об этом говорить… Где сейчас Митрий-то?

— Здесь я, тятя, — вышел Дмитрий из-за перегородки, где умывался после работы. — Я все слышал, что вы говорили. Тем и должно было кончиться. Да и к лучшему все это. Что бы мы стали делать с Анастасией? Ей — одни муки. А мне и подавно. Видно, с судьбой не поспоришь. Да и нет уже здесь моей любушки. Отправили ее вчера чуть ли не на край света, в землю польскую. Вот все, что от нее осталось. — Дмитрий выложил на стол небольшой сверток, завернутый в платок. — Прибег сегодня в полдень знакомый парнишка из усадьбы — внук тамошней кухарки Лукерьи и сказал, что послала его ко мне тайком сама Анастасия и наказала передать, что уезжает она далеко и надолго, может быть, насовсем и посылает мне вот это. — Дмитрий развернул платок и извлек из него красивый золотой портсигар, обвитый черной муаровой лентой.

— Господи, что это за похоронная реликвия такая? — истово перекрестилась Глафира.

— А нас и так словно бы похоронили. Меня и ее. Разве то, что мне осталось, будет жизнью? Ладно еще в солдаты забирают. А то бы камень на шею да и… — Дмитрий отвернулся к окну и зажал лицо руками.

— Ну, ты говори, да не заговаривайся, — строго прикрикнул на него кузнец. — В жизни всякое бывает. Да ведь дается-то она, жизнь один раз. И надо уметь все в ней вынести. А главное — научиться терпеть, надеяться и ждать.

— Ждать? Чего ждать, на что надеяться?! Вы послушайте, что она написала мне. — Дмитрий раскрыл портсигар, где вместе с массивным обручальным кольцом и локоном девичьих волос лежала свернутая несколько раз записка, и, развернув ее, прочел:

— «Мой милый, дорогой, единственный! Все кончено. Завтра чуть свет меня насильно увезут надолго, может, навсегда к каким-то дальним родственникам отца в Польшу, под Краков, так что мы не сможем даже проститься. Тешу себя надеждой, что мне удастся переслать тебе хоть эту записочку и обручальное кольцо, которое я так мечтала когда-нибудь надеть тебе на палец. Ведь лишь тебя одного любила я всей душой. И только тебя одного буду любить до конца жизни, что бы ни случилось с тобой там, на царской службе, и что бы ни сделал со мной мой постылый отец. Сам Бог обручил нас здесь, на земле. И лишь его милость соединит нас в царствии небесном.

Навеки твоя Анастасия».

— И еще… — голос Дмитрия упал до шепота: — «Видит Бог, я не вынесла бы разлуки с тобой, наложила на себя руки, если бы не почувствовала, что во мне затеплилась другая, подаренная тобой, жизнь. Разве я могу убить ее?..».

Дмитрий снова закрыл лицо руками, тщетно стараясь подавить подступившие к горлу рыдания. Глафира плакала в голос, упав головой на стол. И лишь старый кузнец не проронил ни звука, стиснув зубы и сжав в кулаки свои жилистые, почерневшие от железа руки. Наконец губы его разжались:

— Значит, Бог даст, появится на свет наш внучек или внучка… Вот ради этого, Митрий, тебе и надо жить. На встречу с этим своим отпрыском надеяться. И встречи с ним ждать. Ждать во что бы то ни стало! А там, Бог даст, и с Анастасией своей соединитесь. Не век же будет жить этот аспид, ее отец. А у вас впереди вон еще сколько лет.

— Спасибо тебе, тятя, на добром слове, — немного успокоился Дмитрий. — А когда отправка в солдаты-то?

— Завтра, сынок. Завтра с восходом солнца. Староста грозил еще сегодня забрать тебя в съезжую. Боится, вишь, не сбежал бы ты ненароком. Да я упросил его повременить до завтрашнего утра. Так что побудем еще вместе эту ночку. И вот что я удумал. Есть у меня подарочек для тебя. Аккурат к твоим сегодняшним именинам сковал я тебе кинжал из заморской стали. Был у меня кусок такого металла в загашнике. Знатный кинжал получился. А теперь вот… Не с собой же его тебе везти. То же и эта вещичка Анастасии с ее кольцом. Мы бы с Глафирой сохранили все это до твоего возвращения. Да разве нам дожить до того дня! Вот я и удумал запрятать все это в какой-нибудь коробок и закопать где-нибудь в заветном месте. А Бог даст, вернешься сюда, все будет в целости-сохранности.

Глава десятая

И вот Дмитрий снова у часовни над Святым ключом, где когда-то впервые увидел ту, что стала ему дороже жизни, с кем узнал, что такое любовь, счастье, и с потерей которой понял, что значит глухая, непроходящая тоска.

Пришел он сюда со своим названым отцом, давно уже ставшим родным, близким человеком. Пришел, чтобы спрятать надолго, если не навсегда, самое дорогое, что у него осталось, — память о любимой, и пусть крохотную, но надежду на встречу с ней.

Здесь, у самого основания задней стенки часовни, выкопали они яму и погребли в ней тщательно заделанную и просмоленную коробку с кинжалом и последним подарком Анастасии.

— А теперь, тятя, оставь меня одного, — тихо промолвил Дмитрий. — Ведь здесь сейчас мы словно ее саму похоронили. Да и всю жизнь мою горемычную. Здесь же и с тобой давай простимся. Вон уже утро занимается. А там, на людях…

— Ну что же, с Богом, сыночек, — кузнец крепко прижал его к своей груди и, трижды поцеловав в губы, исчез в ночном мраке.

Тут только Дмитрий окончательно ощутил весь ужас одиночества, которое нависло над ним как могильный камень и конца которому не видно было до гробовой доски.

Над головой юноши, как всегда, раскинулся огромный иссиня-черный шатер неба, в глубине его по-прежнему мерцали рубиновые искорки звезд, в уснувшей реке привычно шуршали невидимые во тьме струи воды — все то же и так же, как в памятную ночь, когда он в первый раз ждал под стенами барской усадьбы свою любимую. Но сегодня ждать было нечего. Как нечего было ждать и от всей оставшейся жизни. И такая смертельная тоска охватила его, что упал он на колени, прижался лбом к свеженасыпанному холмику земли и, борясь с подступившим к горлу приступом рыданий, крикнул в темноту:

— Настасьюшка, милая, родная, где ты теперь? Что еще сделали с тобой эти изверги? Как я переживу все это? — он почувствовал, как горькие слезы ожгли его ресницы, невольно потер глаза руками, и тут… И тут словно какая-то завеса упала с его глаз. Вмиг исчезли и небо, и звезды, и часовня, и Святой ключ. И какой-то яркий, необыкновенно белый свет хлестнул в глаза. И тихий, но явственный голос — ее голос! — прозвучал в ушах:

— Здесь я, здесь, с тобой. Неужели ты не видишь меня?

Дмитрий постарался пошире раскрыть глаза и действительно увидел, что над ним склонилось милое, родное девичье лицо. Правда, не совсем такое, какое он привык видеть. Что-то немного изменилось в нем. Но глаза ее, огромные, светло-янтарные, искрящиеся любовью глаза, были точно такими же, и такие же нежно трепещущие губы коснулись его губ.

Он снова закрыл глаза, боясь, что исчезнет это волшебное видение, но нежно ласкающие губы покрыли поцелуями все его лицо, шею, грудь, и до боли знакомый аромат ее волос, ее одежды, ее тела будто окутал его сплошным, плотным облаком, унося в дни недавнего безмерного счастья.

Тогда юноша снова открыл глаза, чуть приподнял голову. Да, она была все тут же, рядом. Ее руки ласково пригладили ему волосы, задержались на висках, коснулись щек… Но где он находится и как оказался здесь? Откуда этот белый свет, бьющий, как ни странно, из широкого окна, эти белые стены, белые простыни, на которых почему-то лежит он, боясь пошевелить руками?

— Боже, где это я? — наконец прошептал он еле ворочающимся языком.

— Не волнуйся, Сереженька. Пока ты в больнице. Но опасность миновала. Ты пришел в сознанье, это главное.

«Сереженька?.. — стесненная мысль разворачивалась с трудом. — Ну да, когда-то меня называли и так. Где-то в другой жизни. И это там, в той жизни была эта девушка, так похожая на Анастасию. Кажется, Софья… Но как же Анастасия, наши с нею встречи, наша любовь? Неужели все это было во сне? Или сейчас мне все только снится?»

— Соня… — нерешительно окликнул он склонившуюся над ним девушку.

— Я слушаю тебя, милый.

— Соня… А я не сплю? Ты не снишься мне?

— Нет, теперь ты окончательно проснулся. И я так рада…

— Но как же…

— Не надо пока об этом. Лучше тебе не волноваться. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но мы успеем еще поговорить обо всем. А сейчас… Выпей вот киселька, я сама сварила. — Она поднесла ему ко рту стакан, и он с наслаждением сделал несколько глотков, чувствуя, как все отчетливее и явственнее возвращается в полузабытую реальность.

Глава одиннадцатая

Они сидели в больничном парке под сенью большого развесистого клена, и Софья, только что приехавшая из Ермишской партии в Рязань и сразу же пришедшая к Сергею в больницу, тихо, вполголоса продолжала начатый еще в прошлый приезд рассказ:

— Нет, это были не сны. Это были ясные, совершенно отчетливые воспоминания о том, что будто бы происходило со мной когда-то очень давно. Все осложнялось тем, что я совсем не помнила ни отца, ни матери. Детство мое прошло в одном из интернатов для сирот. И тогда, в детстве, я просто верила, что все это так и было. Ну а потом… Потом я поняла, что это всего лишь больное воображение, навеянное то ли услышанным, то ли где-то прочитанным, и старалась даже отогнать встававшие в памяти картины. Старалась до тех пор, пока не встретила тебя…

— И все-таки что это были за картины?

— Представь себе, я видела, да, словно действительно видела себя в прошлом дочерью богатого помещика — сначала резвой, непоседливой девчонкой, только и думающей, как бы провести нудную, чопорную гувернантку, потом воспитанницей пансиона благородных девиц, тоже не отличавшейся послушанием и благонравием. А по окончании пансиона, в первый же день возвращения в родовую усадьбу, встретила симпатичного сельского паренька и полюбила его. Полюбила на всю жизнь.

Но, сам понимаешь, каково было мне, единственной наследнице богатого барина, окруженной целой сворой служанок, горничных, лакеев, хранить в тайне это мое чувство и, несмотря на все запреты и препоны, встречаться с любимым. Счастье, что у меня в союзниках оказалась преданная и беззаветно любящая меня няня-кормилица из отцовских крепостных. Она и помогала нам встречаться в самых укромных и защищенных от посторонних глаз местах.

Однако шила, как говорится, в мешке не утаишь. И отец мой узнал о нашей связи. Расправа была коротка. Меня отправили к родственникам отца под Краков. А любимого моего забрили в солдаты. В имение я вернулась лишь несколько месяцев спустя. Дмитрий был давно уже в солдатах, дядя Егор и тетя Глаша, усыновившие его и любившие меня как дочь, умерли друг за другом, не перенеся разлуки с сыном. Умерла и моя кормилица. Я бы тоже, наверное, покончила с собой, но… под сердцем у меня билась уже новая жизнь, наш с Дмитрием сынок… Когда родители узнали об этом «неслыханном грехе», меня срочно отправили в одну из дальних отцовских деревень, где и увидел свет мой Митенька, сынок. Да, я так назвала его в память о своем любимом, о судьбе которого не знала, да и не могла абсолютно ничего знать.

Не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Но в это же примерно время умер мой отец, и сердобольная матушка сейчас же распорядилась, чтобы мы с ее внуком возвратились в родовую усадьбу. Трудно сказать, что у нее были за планы относительно нашей дальнейшей судьбы. Но Митенька не прожил и полных трех месяцев. Это был уже конец всему. Ничего больше не привязывало меня к опостылевшей жизни. Единственное, что я могла сделать, это распорядиться — да, теперь я могла и распоряжаться — похоронить его там, где мы фактически обручились с моим любимым, на спуске из усадьбы к реке. Да ты видел этот надгробный камень… — Софья прикрыла лицо руками, голос ее прервался.

Несколько минут прошло в молчании.

— А дальше? Что было дальше? — несмело напомнил о себе Сергей.

— Все, что произошло в течение последующего года, в памяти отпечаталось почему-то очень смутно. Вспоминались лишь бесконечные визиты врачей, горы лекарств, скорбное лицо матери… И наконец последнее отчетливое видение: я в жаркой смятой постели, кругом свечи, слезы родных и близких, крест священника перед самыми глазами. Видимо, это и был мой последний день…

— Понятно…

— Да, со временем и мне стало все понятно. Появились статьи и книги о реинкарнации, о том, что человек может прожить не одну жизнь. Словом, мои «воспоминания» только подтвердили эту идею. Но то, что произошло в этом году… Я знала, что все пережитое мной связано с рекой Ермишь. Эта река постоянно фигурировала в моих видениях. Знала и то, что эта река в Рязанской области. Даже побывала на ней. Но где именно находилась усадьба господ Мишульских и сохранилось ли там что-нибудь от тех давних времен, так и оставалось для меня неизвестным. Вот почему когда я узнала, что управлением планируется проведение геологической съемки в бассейне реки Ермишь, то упросила главного геолога направить меня именно в эту партию. Просьбу мою удовлетворили. Но тут возникли новые осложнения. Не оказалось подходящей кандидатуры на должность начальника партии, а сама я слегла в больницу. Казалось, все пошло прахом. Я даже смирилась с этим. И вдруг узнаю, что начальника партии все-таки подобрали. А мне врачи разрешили через полторы-две недели выехать в поле.

И вот наша первая встреча. Даже еще не встреча, а неожиданно услышанный мною голос, голос, который столько времени звучал во всех моих «воспоминаниях» и вдруг раздался в моей прихожей. Мне показалось, что произошло чудо, что каким-то невероятным образом возвращается само далекое прошлое. А когда я увидела твое лицо, то едва сдержалась, чтобы не броситься тебе на шею. Ведь именно таким рисовала моя память образ отнятого у меня судьбой возлюбленного. Но главное, я увидела, что ты тоже чем-то удивлен, взволнован, обрадован. Неужели, подумала я, это действительно человек, живший когда-то под именем Дмитрия.

Но мало ли бывает в жизни самых неожиданных совпадений. И я постаралась скрыть свои чувства. Тогда мне это удалось. Удавалось и в первые дни работы в поле. Ты помнишь, наверное, каким синим чулком я прикидывалась в начале сезона. Хотя с каждым днем все больше убеждалась, что ты — это мой Дмитрий в прошлой жизни, так же как я — Анастасия в моем прошлом бытии.

Боже, каких сил мне стоило дальше скрывать свои чувства к тебе! К счастью, поездка к бывшему имению Мишульских расставила все точки над «i». Этот вечер по возвращении на базу должен был быть самым счастливым в нашей жизни. А все кончилось такой трагедией… — глаза Софьи наполнились слезами. — Но, слава Богу, теперь все позади. И я снова, как когда-то, будучи Анастасией, могу сказать тебе: «Желанный мой, я твоя, и только твоя на всю жизнь!». А ты? Ты также… — она подняла на него доверчиво ждущие глаза.

Но он, не дав ей договорить, лишь молча сжал девушку в своих объятиях, покрыв ее лицо долгими, горячими поцелуями.