С отцом и Лизой так проходил любой прием пищи. С мамой и отцом тишина означала перемирие. Здесь – принятую по умолчанию пустоту.
«Пожалуйста, давай никогда не станем такими», – хотелось мне попросить Лили.
И, возможно, она прочла мои мысли, поскольку, когда я посмотрел на нее, закатила глаза.
Я попытался повторить ее жест, не сообразив, что это плохая идея. В глаз как будто воткнули иглу.
Должно быть, я вскрикнул: Лили и Лиза сразу спросили, в порядке ли я. Отец лишь сделал недовольную мину.
– В норме, – заверил я их. – Но вспомнил, что мне нужно сменить повязку.
– Я тебе помогу, – в унисон сказали Лили и Лиза.
«Я справлюсь», – подумал я.
А потом передумал: вообще-то лучше пойти вместе с Лили.
– Спасибо, Лиза, – поблагодарил я, – но мне хватит и двух рук в помощь. Пусть Лили поможет.
В комнате я достал из рюкзака марлю и пластырь. Потом мы пошли в ванную: мне на себя не хотелось смотреть, но, возможно, Лили будет удобнее с зеркалом. Я снял с глаза повязку и начал разматывать марлю.
Лили остановила меня:
– Садись. Позволь мне.
Я закрыл глаза. Почувствовал, как Лили предельно осторожно отлепила пластырь. Как стало ослабевать давление марли, а затем она полностью спала. Лили тихо ахнула, увидев, что было под ней – синяк, отек, швы, – но, ни слова не сказав, продолжила свое дело. Сейчас мы тоже молчали, да, но это было сосредоточенное молчание. И не только с ее стороны. Я ощущал прикосновения ее пальцев. Слышал ее дыхание. Я был эмоционально созвучен с этим мгновением. На мое лицо легла новая марля, ее закрепил пластырь. Вернулась повязка, защищающая марлю и пластырь. Легкое поглаживание по спине: все готово, все хорошо.
Я открыл глаза.
– Надеюсь, я сделала все правильно, – сказала Лили.
– Если бы за дело взялся я, то, скорее всего, замотал бы не тот глаз.
– У тебя там… блестки. Они впились в лицо. Я не знала, убрать их или оставить. Наверное, их вынет доктор?
– Лишний штрих в имидж, – пошутил я. – Барды уже сочиняют песни о парне по прозвищу Блестящий Пират и лезвиях на его пути.
– Мне так…
– Молчи! Ты виновата в этом не больше Эндрю Карнеги, профинансировавшего открытие огромного количества библиотек, из-за которых век спустя так много библиотекарей на коньках не были готовы к канонаде блесток. В любом случае, я прекрасно проводил время до, ну, госпитализации. «Рокетс» сразили меня наповал – что, если честно, сделать было нетрудно, учитывая то, как плохо я стоял на коньках.
– У вас там все хорошо? – послышался голос Лизы.
Отец говорил про плохое влияние Лили? Мне захотелось крикнуть что-нибудь про шампанское и потирание спинки в ванне, но тогда пришлось бы объяснять шутку Лили, а сделать это, не задев ее чувств, не представлялось возможым.
– Все хорошо! – крикнул я в ответ и шепнул Лили: – Нужно удирать отсюда как можно скорее. Со скоростью света, например. Ну или хотя бы гепарда. Или газели.
– Ты уверен? – посмотрела она мне в глаз.
– Какие тут могут быть сомнения?
– Не знаю. Они приготовили тебе оладьи.
– Она приготовила мне оладьи. Ей неприятно, что он ведет себя как придурок.
В определенных обстоятельствах за подобной фразой следует: «О, он не настолько плох». Однако мой отец в эти обстоятельства не вписывался.
– Нас ждет город! – заявил я Лили.
– Тогда не будем заставлять его ждать, – ответила она, убирая марлю и пластырь в рюкзак.
Мы каждый по десять раз поблагодарили Лизу за оладьи, а она десять раз спросила, не хотим ли мы еще.
– Уже уходите? – спросил отец, дочитав журнал.
– На покупку подарков осталось всего два дня! – жизнерадостно и глупо сообщил я.
– А что насчет Рождества? Вы будете его праздновать с нами?
Если бы не Лили и Лиза, я бы коротко сказал «нет» и ушел.
– Боюсь, у меня другие планы, – ответил я.
– Какие? – недоверчиво поинтересовался отец.
Мне не хотелось рассказывать ему о вечеринке миссис Бэзил, поскольку такое приглашение, какое я получил от нее, Лили никогда не получит от отца. Казалось несправедливым ставить на одну доску моего отца и бабушку Лили.
– У меня планы с Лили. – Такого объяснения достаточно.
– Чудесно! – обрадовалась Лиза.
Отец красноречиво посмотрел на меня: «Лили – не член семьи».
Я постарался столь же красноречиво ответить взглядом: «Она мне роднее тебя».
На прощание я поцеловал Лизу в щечку. Она удивилась – поцелуй никогда не входил в наш ритуал прощания.
– Зайду после Рождества, – сказал я ей. – Обещаю.
– Мы будем здесь!
Отец даже не встал.
– Пока, пап.
– Пока! – эхом повторила Лили.
Я почувствовал огромное облегчение, когда мы наконец оттуда ушли.
– Что будем делать? – спросила Лили на улице. – У меня в три выгул собак. Но до этого я – вся твоя.
– Ну… – я глянул на часы, – для «Солти пимп»[50] еще рановато.
– Согласна. Может, позже. Кофеинчику не желаешь?
– Нет, – покачал я головой. – Еще ударит по мозгам.
– Итак…
– Итак…
Вот ведь какая забавность – в Нью-Йорке бесчисленное множество интересных мест и занятий для любого времени дня, но бывают моменты, когда ты понятия не имеешь, чем заняться, и чувствуешь себя глупо, поскольку точно знаешь: где-то там есть дело для тебя, просто твой разум еще не осознал, какое.
– Я ничего не планировал, – признался извиняющимся голосом. – После вчерашнего подумал, не стоит.
– И я ничего не планировала. Но мы не будем из-за этого впадать в бесплановое отчаяние. Можем помочь собраться Лэнгстону и Бенни.
– Боюсь, с одним глазом из меня выйдет плохой помощник.
– Ой, прости.
– Может, все-таки поедим мороженое?
– Вряд ли кафе открывается раньше десяти.
Весь город. Весь город в нашем распоряжении! И вот…
– Ты это слышишь? – спросила Лили.
Сначала я не понял, о чем она. Потом сосредоточился не на своих мыслях, а на происходящем вокруг и услышал.
– Это волынка? – поразился я.
– Кажется, да.
И словно в подтверждение нашей теории из-за угла вышел волынщик. А следом еще один. И еще. Всего одиннадцать человек. Целая колонна волынщиков играла River Джони Митчелл[51]. За ними шли прохожие – не строем, а разрозненно, словно призванные следовать за волынщиками, куда бы те ни направлялись.
Порой ты строишь планы. Порой планы сами строят себя.
Особенно в Нью-Йорке.
– Идем? – подал я Лили руку. Не только из романтических побуждений, но и потому, что с ограниченной видимостью мне будет сложно идти в растущей толпе.
– Идем, – взяла она меня за руку. Не только из романтических побуждений, но и потому, что с ограниченной видимостью мне будет сложно идти в растущей толпе.
Взявшись за руки, мы пошли по Второй авеню. Из разговоров окружающих людей вскоре стало понятно, что никто не знает, кто эти волынщики и куда они держат путь. А вот теорий на этот счет было предостаточно.
– Думаю, они из корпуса пожарной охраны, – предположил пожилой мужчина.
– Вряд ли оркестр пожарной охраны играет Джони Митчелл, – ответил его компаньон. – Она – канадка, знаешь ли.
Хипстеры впереди нас находились в несколько возбужденном состоянии.
– Думаешь, это «Где Флаффи»[52]? – спросил тощий парень в кардигане.
– «Где Флаффи» днем не играют, – ответил ему растрепанный приятель в пальто.
– Так это как раз в стиле группы! Заморочить нам голову, играя при дневном свете! – возразил тощий.
Я мало понимал, о чем они говорят. Зато понимал, что волынщики начали играть Fairytale of New York[53] – лучшую рождественскую песню на свете.
– Куда, по-твоему, мы идем? – спросила меня Лили.
Вопрос не был жизненно важным. Но мой разум воспринял его именно таким. Может, я все еще пытался освободиться от мыслей об отце и отделаться от дурного предчувствия, овладевшего мной из-за него. Может, меня еще мучил вопрос, обретем ли мы снова с Лили благополучие. А может, потому что мы слепо следовали за одиннадцатью волынщиками, и, хотя ни один из них не казался опасным, осторожность никогда не помешает.
Все больше людей присоединялось к шествию по центру города. На одну жуткую секунду мне показалось, что мы идем к Таймс-сквер – самая настоящая туристическая ловушка в это время года. Однако следующая за мелодией толпа любопытствующих обогнула его.
Когда мы дошли до Томпкинс-сквер, нас было по меньшей мере человек двести. Волынщики ненадолго прервали игру, чтобы собраться в самом центре парка. Хипстеры оглядывались, ожидая появления еще одной группы, но волынщики были единственными артистами на этом шоу и уже готовились исполнять новую мелодию.
Хотя время шло только к полудню, они заиграли Silent Night[54]. Хотя до ночи было далеко, мы все примолкли – звуки музыки затронули в нас глубинные струны души. Такая безмятежная песня и такая печальная. И хотя лилась одна мелодия, без слов, мы все молча наполняли ее словами.
«Все спокойно, все ясно».
Я не особо верю в рождественские гимны, но могу проникнуться чуть большей верой, если, как сейчас, они слегка приближают нас к чуду, к благодарности. Даже в тяжелые годы есть что праздновать и за что благодарить, и я чувствую это сейчас, и, надеюсь, Лили чувствует тоже.
Следующая мелодия не была рождественской. Это была песня Into the Mystic[55] Ван Моррисона. Кто-то в толпе начал подпевать. Лили не знала этой песни, поэтому я, страшно фальшивя, спел ее для нее, рассказав о том, что мы родились прежде ветра, что мы юнее солнца. Что с гудком туманного рожка я причалю домой. И что хочу взволновать ее цыганскую душу.