Студенты-философы приковываться к Ленину согласились, но прокалывать себе губы иголкой и зашивать рот ниткой отказались наотрез. Договорились на том, что рот себе зашьет один только Максим, а остальные чувашские нацболы просто заклеят себе рты пластырем.
И вот в назначенный день молодые люди вбежали на главную площадь, пересекли ее на глазах у традиционно тугодумствовавших милиционеров, окружили памятник, примотали к памятнику цепь, приковали себя к этой цепи наручниками и развернули плакат, на котором говорилось что-то про необходимость свободы слова и недопустимость карательной психиатрии. Подбежали милиционеры, дергали цепь, словно надеясь порвать ее. Кричали: «Что вы? Зачем вы? Кто разрешил?» Но студенты-филологи заклеили себе пластырем рты и ничего не отвечали даже на вопросы журналистов, фотографировавших акцию протеста и снимавших ее на видео.
Оставалось только Максиму зашить себе рот. Он достал из-за лацкана куртки заранее приготовленную иголку с ниткой и ткнул иголкой в губу. Было неожиданно больно. Как же эти таиландские террористы зашивали себе рот, если это так больно? Из-под иголки – Максим видел краем глаза – показалась капелька алой крови и потекла по губе вниз. Через мгновение Максим ощутил во рту солоноватый тошнотворный кровяной вкус. И хуже всего было то, что губа не прокалывалась. Швейная иголка мяла мягкую, предназначенную для поцелуев плоть, но никак не выходила с другой стороны наружу. Приходилось крутить иголку, сверлить ею, и потребовалось несколько минут, чтобы проделать всего одну маленькую дырочку и протащить сквозь эту дырочку болезненно шершавую нить. С нижней губой, которую требовалось теперь приметать к проколотой верхней, дело пошло еще хуже. Нижняя губа была еще мягче и еще нежней. Максим уколол изнутри, рот его наполнился кровью, кровь пришлось даже сглотнуть, но протащить иголку сквозь губу не получалось. Максим даже видел сверху вниз, как губа оттопыривается под давлением иголки, видел даже, как блестит стальное острие иглы сквозь кожу, оставалось совсем немного, но губа не прокалывалась. Пришлось Максиму ногтем расцарапать кожу и вытащить наружу острие иглы. И протащить нитку. И это был только один стежок.
Максим понял, что плачет. Слезы текли у него из глаз непроизвольно, даже не от обиды и не от растерянности, что не можешь повторить подвиг таиландских террористов, а просто от боли, как у ребенка. Оставив иголку болтаться на нитке, торчавшей из губы, Максим полез в карман куртки, достал темные очки и надел их, чтобы журналисты и товарищи не видели его слез. И принялся шить снова. И снова тыкал иголкой и сверлил. И кровь уже текла не только в рот, но и по подбородку, по шее вниз, за шиворот. Со словами «Что ж ты делаешь!» милиционер отвернулся. А Максим шил. По языку в горло текла у него кровь, по нёбу – слезы. И в общей сложности ему понадобилось не менее четверти часа, чтобы наложить всего пять стежков и предстать перед репортерами с действительно таки зашитым ртом.
Тут приехали спасатели, перекусили гидравлическими ножницами цепь, раскрыли наручники, а милиционеры погрузили протестантов в автозак и увезли в отделение. А в отделении врач «Скорой помощи», которого вызвали к Максиму обработать раны на губах, сказал:
– Дурилка, как же ты так весь рот себе перепахал?
– Да не прокалываются губы, – шепелявил Максим в ответ.
Губы его распухли, и говорить было больно.
– Дурилка, – улыбнулся доктор. – Надо же натягивать губы, когда шьешь. Натягивать пальцами. Тогда они легко протыкаются. Позвал бы меня. Я бы тебе за тридцать секунд зашил губы в три слоя.
Портрет президента
После этого кровавого дебюта акции прямого действия у Максима стали получаться легко. Однажды власти города Чебоксары запретили нацболам митинг в День примирения и согласия. И Максим с товарищами залез тогда на самую высокую в городе башню и разбросал по городу листовки. Был немедленно задержан, препровожден в отделение милиции и получил первые пятнадцать суток за хулиганство.
В другой раз, когда литовские власти ввели визы для россиян, едущих на поезде из Москвы в Калининград через Литву, Максим с товарищами захватил пассажирский поезд Москва – Калининград. Они сели в вагон в Москве на Белорусском вокзале. Литовскому консулу, проходившему по вагонам и ставившему россиянам в паспорта транзитные визы, они законопослушно отдали свои паспорта. Консул поставил визы. Но как только консул ушел, молодые люди вырвали визы из своих паспортов и сожгли их. А на литовской границе приковались наручниками к металлическим поручням в вагонах, кричали «это русская территория!», и литовские власти вынуждены были отцепить вагон, задержать протестантов и посадить их в литовскую тюрьму.
Литовская тюрьма Максиму понравилась. По сравнению с российскими тюрьмами, где ему приходилось уже отбывать по несколько суток, литовская тюрьма была санаторием. В камерах были электрические розетки, подставки для телевизора на тот случай, если родственники передадут заключенному телевизор. И главное – можно было сколько угодно валяться на шконке и спать хоть целый день. Полтора месяца заключения Максим просто проспал.
В узких кругах революционеров и милиционеров он стал даже знаменит. В России он стал попадать в тюрьмы уже не за участие в нацбольских акциях прямого действия, а тогда еще, когда эти акции только готовились. К нему могли подойти на улице двое молодцов, попросить сигарету, завязать драку, и, как только Максим начинал защищаться, словно из-под земли вырастали сотрудники УБОП, задерживали Максима, обвиняли его в том, что он эту драку и начал, и сажали на пятнадцать суток.
По прошествии пятнадцати суток, стоило только Максиму выйти из ворот тюрьмы, как к нему снова подходили двое молодцов, просили сигарету, завязывали драку… И Максим возвращался в тюрьму, даже не успев доехать до дома.
На случай подобного рода провокаций Максим придумал голодовки. Едва оказавшись в тюрьме, он объявлял голодовку в знак протеста против незаконного задержания. Через пятнадцать суток выходил из тюрьмы изможденным и прозрачным от голода. Милиционеры боялись бить его и боялись сажать в тюрьму снова, боялись, что помрет, давали отъесться. И этого времени хватало, например, чтобы уехать в Москву к друзьям. Пересидеть, переждать очередную антинацбольскую кампанию. Это было даже весело.
Все изменилось, когда в Москве арестован был Эдуард Лимонов по обвинению в хранении оружия и подготовке вооруженного мятежа. В день ареста Лимонова ближе к ночи в дверь чебоксарской квартиры Максима позвонили. Максим открыл. На пороге стояли следователи из отдела по борьбе с организованной преступностью, и у них был ордер на обыск. Не пустить их было нельзя. Максим только следил внимательно, чтобы следователи не подложили какого-нибудь пакетика наркотиков или коробки автоматных патронов. Первым делом Максим попросил следователей в присутствии понятых осмотреть ванную и туалет. Если следователь хочет подбросить что-нибудь, он застенчиво заходит в туалет по малой нужде, прячет в туалете патроны, а потом сам же и находит их, но уже в присутствии понятых. Но на этот раз следователи ничего не пытались подбросить. Они, кажется, относились к Максиму серьезно – то ли как к матерому преступнику, то ли как к законопослушному гражданину, который может реально помочь в раскрытии серьезного преступления.
В детской спала двухлетняя дочка Максима. Она болела. У нее была высокая температура. Следователи попросили Максима взять девочку на руки, чтобы им удобно было обыскать детскую кроватку. Максим повиновался. Взял ребенка на руки и поцеловал в лоб. Лоб был сухой и горячий.
Жены Максима не было дома. После обыска следователи сказали:
– Вам придется проехать с нами в управление на допрос.
– Мне не с кем оставить ребенка.
– Мы отвезем вас на допрос с ребенком и привезем обратно.
– Девочка болеет.
– У нас в машине тепло, не беспокойтесь.
Максима долго допрашивали. Девочка спала у него на руках все время допроса. И он отвечал спокойно, чтобы не разбудить ребенка. После допроса убоповцы действительно привезли Максима с дочкой домой и предупредительно придерживали для него входные двери, чтобы двери не хлопали и девочка не проснулась.
С момента ареста Лимонова жизнь Национал-большевистской партии стала какой-то серьезной и сдержанной. Многие члены партии из партии вышли, а у тех, кто остался, лица как-то посерьезнели. Прекратились бесконечные посиделки в «бункере» с пивом. Свелись к минимуму внутрипартийные романы. Максим понимал, что теперь, когда Лимонов сидит, выйти из партии или даже прекратить серьезную партийную работу – это предательство. Он внимательно читал газеты. Он придирчиво обсуждал с товарищами каждый шаг правительства. Он придумывал акции протеста все решительнее и все отчаяннее.
Самую отчаянную и самую решительную свою акцию Максим осуществил в 2004 году. Лимонов был уже на свободе. Тогда в «бункере» Максиму попался на глаза обсуждавшийся Государственной думой проект закона о монетизации льгот. Суть закона, подготовленного министром здравоохранения Зурабовым, заключалась в том, что государство больше не принимало на себя лечение стариков и инвалидов, а обещало только выделять определенную сумму денег на лечение каждого в стране инвалида и старика. Инвалиды могли получить причитавшуюся им помощь деньгами и самостоятельно покупать себе лекарства. А могли получать бесплатные лекарства, но лишь в пределах означенной суммы. Причем Министерство здравоохранения исходило из того, что не всем инвалидам действительно нужны лекарства, следовательно, деньги, отпущенные здоровым инвалидам, могут пойти на больных инвалидов…
– Бред какой-то! – сказал Максим не кому-то из товарищей, находившихся с ним в этот момент в «бункере», а как бы в небо. – Зурабов хочет распространить на инвалидов принцип страховой медицины. Десять человек платят страховку. Двое из десятерых болеют, восемь здоровых за них платят, потом эти двое выздоравливают, начинают платить за тех, кто заболел. Но с инвалидами так не бывает! Там все десять болеют! Все десять болеют, понимаете? Всегда!