– Вы заплатите пятьсот рублей штрафа за каждую минуту задержки самолета, – припугнул офицер.
Но никто ему не поверил. Наташа, Илья, корреспондент «The New Times» Армина Багдасарян, корреспондент «Эха Москвы» Владимир Варфоломеев и еще двое корреспондентов телеканала RTVI сели на лавочки в транзитном зале и стали требовать, чтобы офицер принял у них заявления о нарушении права на свободу передвижения, чтобы пропустил к ним адвоката, который ждал снаружи, чтобы принес им воды… Но заявлений не приняли, адвоката не пропустили. Телевизионщики вышли было покурить, но их скрутили в курилке и насильно протащили через границу. Армина Багдасарян вышла в туалет, ее поймали у туалета и тоже насильно перевели через границу. Владимир Варфоломеев никуда от Наташи и Ильи не отходил. К нему подошли милиционеры, заломали ему руки и перевели через красную линию его тоже. Наташа и Илья остались одни.
Мимо шли и шли пассажиры к будкам паспортного контроля. Самолет на Кишинев улетел. Теперь молодым людям предстояло провести в аэропорту как минимум сутки, если, конечно, не предполагать такого чуда, что Наташу пустят в Россию. Илья все еще надеялся. Друзья звонили ему и говорили, что Путин в курсе их истории и что вопрос сейчас «решается на самом верху». Наташа не надеялась. Как можно было надеяться, что Путин пожалеет молдавскую девчонку?
Они не взяли с собой никаких книжек. От нечего делать они читали испорченные миграционные карты, валявшиеся на полу. Какой-то человек, например, не знал, как написать русскими буквами свою фамилию, несколько раз зачеркивал и писал то Ароян, то Аронян.
Хотелось есть. Из еды был только кофе в кофейном автомате. Но к вечеру пограничники сжалились, принесли Наташе и Илье пластмассовый лоток самолетной еды – один на двоих. Журналистам и друзьям, стоявшим по ту сторону границы, передавать еду для молодоженов запрещалось.
Ближе к ночи рядом с ними на лавку присел какой-то турок. Его тоже не пустили в Россию: он летел к любимой девушке, с которой познакомился на турецком курорте, но вместо туристической визы случайно сделал рабочую. И его не пустили. У него был целый мешок еды. Он отдал еду Илье и Наташе, смотрел, как они ели, слушал, почему им нельзя в страну, и не понимал.
Спать Наташа и Илья легли в транзитном зале на лавочках. Было холодно. Было холодно и жестко. Под утро они совсем замерзли.
К ним подошел офицер, сказал, что Илья свободен, а Наташа задержана и будет насильно депортирована из страны, как только прилетит кишиневский самолет. На всякий случай Наташа и Илья связались брючным ремнем и привязали себя брючным ремнем к лавке. За это пограничники запретили им сдвигать лавки, и лежать стало невозможно.
Они коротали время за игрой в слова. Из длинного слова в течение пяти минут следовало составить как можно больше маленьких слов. Наташа всегда выигрывала. Когда на кону было слово «политиканство», Илья и Наташа оба первым делом сложили из его букв слово «тоска».
Прошел второй день. К ним приставили охрану. Пограничников, мужчину и женщину. Речи о том, что Наташу арестуют, больше не шло. Связываться ремнем больше не имело смысла. Женщина-пограничник провожала Наташу до туалета. Мужчина-пограничник провожал до туалета Илью. В туалете в кабинке Илья потихоньку курил. В курилку его не пускали. Как-то раз, сидя в кабинке с сигаретой, Илья услышал, как в соседнюю кабинку заходят мужчина и женщина. Женщина смеялась, а мужчина с кавказским акцентом говорил женщине, что не обидит ее и обязательно даст ей сто долларов, если она сделает ему минет. Илья вышел из своей кабинки и увидел этих двоих: мужчина, видимо, был пассажиром с какого-то южного рейса, женщина была одной из тех мрачных пограничниц, которые сидят в будках паспортного контроля, никогда не здороваются и не улыбаются.
Когда Илья вернулся, Наташа пожаловалась, что у нее болят почки. У нее больные почки. Илья вызвал врача. Врач осмотрел Наташу и сказал:
– Вам действительно нужно как следует есть и пить. И вам нельзя на холоде. Но что я могу? Я могу только попросить, чтобы вас покормили.
Тем временем в Киев с мешками еды и воды вылетали друзья-журналисты, чтобы прилететь в Киев, вернуться и передать в транзитном зале аэропорта Илье и Наташе еду и воду.
Пошел третий день. Спать было невозможно. Очень трудно спать, когда холодно, сидя на жестких стульях. К середине третьего дня у Ильи началось что-то вроде зрительных галлюцинаций. Он стал вдруг видеть свои ресницы. Ресницы распухали и лопались.
У Наташи болели почки. Уже очень сильно. И еще Наташа сказала, что через два дня в России президентские выборы.
– Если мы досидим до выборов, – сказала Наташа, – это будет выглядеть так, как будто мы поженились и сидим тут в знак протеста против выборов.
И Илья сказал:
– Улетаем.
Он позвал дежурного офицера. Ему разрешили пойти купить билет в Кишинев. И прошло три полных дня в аэропорту, когда они сели на кишиневский самолет.
Позади них в самолете сидел человек настолько неброской внешности, что это бросалось в глаза – агент ФСБ. К ним подошла стюардесса и заговорила с Наташей по-молдавски:
– Мы болели за вас. Мы спорили, сколько вы дней продержитесь. Мы гордимся вами. Если что-то нужно, зовите меня всегда.
Через час после взлета к пассажирам обратился капитан корабля. Он сказал:
– Мы покинули пределы России!
Он не сказал больше ничего. Но его интонация значила: «Мы в свободном мире!»
Глава 10Виктор Шендерович: человек, который смеется и размахивает руками оттого, что ему грустно
В семь лет Валентина выучила наизусть афишу. В афише было написано: «Виктор Шендерович. В деревне Гадюкино дожди». И это была первая папина книга. Афиша сообщала о презентации книги в Театре эстрады. Книга была смешная. Театр эстрады смеялся. Люди, одетые во все лучшее, но все равно плохо, смеялись над несуразностью собственной жизни, когда Валентинин папа стоял на сцене и читал отрывки из своей книги. Семилетняя Валентина, кареглазая девочка с копной густых и черных волос, удивительно густых и черных даже для еврейского ребенка, выучила не только название книги и не только название театра, но и все то, что было написано в афише мелкими буквами: номер типографского заказа, тираж, печать офсетная… Девочке очень нравилось то, что папа писатель, и то, что он веселый театральный человек. И может взять ее за руки, показать ей три раза, как выписывать по паркету смешные кренделя ногами, а потом станцевать с ней, несмотря на то, что она путает шаги. Девочка была уверена, что у нее совершенно особенный папа и все остальные папы не такие.
Возможно, он и был необычным человеком, этот Виктор Шендерович, папа Валентины Чубаровой. Для того люди и начинают заниматься театром, для того и складывают слова при помощи пишущей машинки, чтобы быть необычными. Чтобы не просто вставать в шесть утра и тащиться на молочную кухню, не просто стоять там в очереди мрачных отцов с медицинскими справками о том, что у них есть младенцы и младенцам нужно молоко. Не просто стоять в этой очереди на морозе, а учить мужиков танцевать летку-енку. Не просто наливаться мрачной отчаянной злобой, ибо какого хрена в этой стране нет молока даже детям. Не просто воображать себе, как в ответ на объявление о том, что молока не будет, ты пойдешь убивать: сначала раздатчицу молочной кухни, потом директора молочного завода, потом всех этих людей в сером, работающих в обкомах и горкомах КПСС, потом – Политбюро во главе с полумертвыми стариками… Не просто травить себе сердце этими ядовитыми мыслями, а:
Раз, два, туфли надень-ка!
Как тебе не стыдно спать!
Давайте, мужики, давайте. Темно, черт побери, утро не наступает. По щиколотку в снегу, токари танцуют, пекари, инженеры, учителя, милиционеры, военные – народ, который сплошь уже понимает, что советское государство – это лживое беспомощное дерьмо. Давайте, мужики, давайте.
Славная, милая, смешная енька
Нас приглашает танцевать!
Конечно, он был необычным человеком. С обычными людьми жизнь просто происходила, а он, Виктор Шендерович, подмечал еще и записывал приметы происходившей вокруг жизни – до тех пор, пока записи не складывались в сатирическую, не имеющую начала, середины и конца, а составленную из набора реприз книгу. Он подмечал, например, что однажды электрички стали молчаливыми. На рубеже восьмидесятых и девяностых годов люди в советских электричках молчали. Была полная тишина. Потому что в каждом вагоне кто-нибудь включал транзистор, и весь вагон – токари, пекари, инженеры, милиционеры, военные – слушали трансляцию съезда народных депутатов, констатировавших великие перемены в, казалось бы, наглухо окаменевшей стране. Маленькая Валентина, сидя у папы на коленях и жуя единственную доступную сладость гематоген, не догадывалась, что вообще-то в электричках люди должны разговаривать или читать книжки. Она думала, будто это нормальное поведение в электричках – слушать, замерев, транзистор.
Конечно, он был необычным человеком. Как артист на сцене чувствует тот момент, когда захватил внимание зала и повел зрителей за собой, как писатель чувствует, когда складываемые им слова начинают звенеть, так Виктор Шендерович почувствовал вдруг в начале девяностых годов, что все эти мрачные токари, пекари и инженеры сложили вдруг усилия своих разнонаправленных воль и стали способны менять жизнь одним усилием воли. Они выходили, полмиллиона человек, на Манежную площадь, и, повинуясь их воле, Советская армия покидала Прибалтику. Они требовали отмены однопартийной системы, и однопартийная система отменялась. Они выходили к Белому дому, и танки, имевшие приказ уничтожить президента Ельцина, переходили на сторону президента Ельцина. Это была магия. Та самая, которая возникает в театре или на книжной странице. Магия складывающейся истории. И, конечно, он был необычный человек, Виктор Шендерович, раз сделал эту магию своим ремеслом. Маленькая Валентина просто это чувствовала. Просто чувствовала, что отец – волшебник. Как если бы он умел разводить огонь в ладонях.