Пока они привязывали лодку, Кэй двинулась вперед через низкую открытую арку, которая уводила с причала. Дальше был старинного вида проход, хорошо освещенный сверху. Решетчатая дверь была широко распахнута, и Кэй недолго думая шагнула за нее. Но, едва она переступила порог и повернулась, протянув руку, к замшелым камням стены, как массивная железная дверь за ней захлопнулась. Она поняла, даже не оборачиваясь, что дверь теперь заперта. Кэй застыла на мгновение, потом резко крутанулась и схватилась за решетку, принялась ее дергать. Желудок, казалось, подступил к самому горлу.
Флип добрался до нее в три прыжка. Он заговорил почти не дыша, точные, врезающиеся в память слова прозвучали без единой паузы. Будь у Кэй время задуматься, она пришла бы к выводу, что это самое экстренное, что ей когда-либо говорили; но она была вся внимание, боясь упустить даже один слог.
– У тебя от трех до четырех минут, дальше следующий слив. Ты наверняка утонешь, если попадешь в него. Двери перед тобой заперты. Через них не пройдешь, не пытайся, не теряй время. Ты должна найти другой выход. Там, где под конец окажешься, подай голос. Как можно громче. Мы найдем тебя. Вперед.
Кэй все стояла у решетки, держась за железные прутья так крепко, как никогда ни за что не держалась. Она смотрела Флипу в глаза, он – ей. Оба не отводили глаз.
– Иди! – кричал он ей. – Иди! Ну иди же!
Кэй повернулась и помчалась вперед. Не пробежала и двадцати шагов, как свет стал далеко не таким ярким, и вскоре она оказалась в почти полной темноте. Вытянув руки перед собой, попробовала и дальше двигаться бегом – пусть и медленнее, спотыкаясь. Но затем все-таки перешла на шаг, щупая рукой стену справа. Туннель изгибался, камень под ладонью был грубый, мокрый. Впереди мрак уступил место какой-то серости, потом серость окутала Кэй, и она, показалось, увидела свет, проникающий сквозь щели в высоком потолке. Попробовала вспомнить, насколько глубоким был поток, который она видела. Вряд ли намного больше метра – если удастся залезть на какую-никакую высоту, может быть, получится переждать слив? Или даже добраться до этих трещин, а там – кто знает? – как-нибудь выбраться наружу. Она прижала руки к мокрой стене и попыталась втиснуть пальцы в щели между камнями. Но упора не было – под ногти забился мох, только и всего. Снова, снова и снова повторяла попытки, после рук пустила в ход ступни. Отчаяние сделало ее глупой, она скребла стену без всякого смысла – стена была слишком скользкая, щели неглубокие, да и сил у Кэй было мало. Потекли слезы, грудь заходила ходуном от рыданий. Теперь она ничего уже не видела, руки вдруг бессильно повисли. Она опустилась на пол, привалилась головой к стене.
Я утону.
Но она не к стене головой привалилась. Голова ударилась обо что-то железное, и больно ударилась. Пошарив, Кэй обнаружила, что это невысокая решетка, вделанная в каменную кладку, а за ней – какой-то желоб или канал.
Ну конечно. Ведь вода должна вытекать из прохода. Стоки.
Перемещаясь на корточках, она ощупывала стену, искала другие решетки – вдруг какая-нибудь слабо держится и ее удастся выломать? Решетки были. Подергав одну, она устремлялась к следующей, потом к следующей – и внезапно поняла, что нарастающий шум в ушах – это поток, что он уже идет на нее, движется спереди, сверху.
Секунды. У меня секунды. У меня девять ночей.
Кэй яростно шарила руками, искала какой-нибудь выход из туннеля. Кровь оглушительно стучала ей в уши, и она чувствовала себя легонькой – как листок с дерева. «Здесь, Кэй, – вдруг словно заговорил с ней кто-то, ведя от камня к камню. – Быстрей, – сказал голос. – Быстрей».
И тут рука ничего в темноте не встретила – в стене зияла большая дыра. Кэй, не думая, опустилась на колени, села ногами вперед, вытянула их, влезла – и мигом поехала вниз по желобу, словно он был намаслен.
Спуск, местами крутой, показался ей долгим, грубые края желоба били по локтям, царапали их. Она не смела ни открыть глаза, ни оторвать ладони от лица. Шум потока постепенно утих, но она знала, что вода может нахлынуть в любую секунду. Затишье перед бурей. Она отчаянно брыкалась всякий раз, когда ступня застревала, налетев на какую-нибудь неровность, на каменный выступ. По спине будто лупили деревянными колотушками, нестерпимо болела шея, которую она напрягала, стараясь держать голову повыше, чтобы не удариться о желоб.
Вдруг, совсем неожиданно, – полная остановка. Наклон кончился, она лежала плоско, горизонтально. Поднятая ладонь уперлась в камень в каких-нибудь дюймах от лица – значит, она по-прежнему в узком канале; и снова зашумела вода – звук был на этот раз выше, но делался все громче. Она развела руки в стороны, оттолкнулась от чего-то и продвинулась дальше: пол желоба, довольно скользкий, это позволял. Вперед и вперед протискивалась она, ловя ртом воздух, суставы чуть не рвались от напряжения; и в какой-то миг под ступнями не стало опоры, они повисли – а за ними и ноги, бедра. Она перевернулась на живот и толкнулась дальше, надеясь, что внизу окажется какой-нибудь пол. Видеть не могла совсем ничего, хоть и держала глаза широко открытыми, – а из туннеля между тем подуло, и этот ветер нарастал.
Вода вот-вот будет здесь. Кэй соскользнула вниз.
Она надеялась приземлиться на что-нибудь твердое, и в момент отталкивания ей представился каменный берег или причал вроде того, какой она покинула несколько минут назад. Однако то, с чем метром ниже встретились ее болтавшиеся в воздухе ступни, удивило ее. Под ногами хлюпнуло, ощущение – как от земли, немного каменистой, но и илистой тоже. В любой миг теперь из желоба мог хлынуть поток. Секунда. Другая. Третья. Тут она услышала шум воды и, замерев, стала вслушиваться. Звук был такой, словно жидкость текла не только по этому каналу, но и повсюду вокруг, в очень обширном помещении; в отличие от верхнего подземелья, здесь раздавалось гулкое эхо, из-за которого чудилось, будто вода струится и журчит по сотне желобов и труб. Медленно, не отрывая на всякий случай рук от стены и не отступая от нее, она повернулась, чтобы осмотреться.
К ее облегчению, серые сумерки позволяли в общем и целом разглядеть то, что простиралось впереди: еще одно громадное подземелье, очень похожее на то, где она была, но, судя по высоте сводов, еще намного большее. Позади нее – она посторонилась – жерло канала начало извергать воду, и ей слышно было, хоть и не очень хорошо видно, как она стекает по склону в еще одно огромное озеро. Оно было такое широкое, а подземелье – такое сумрачное, что другого берега она не видела: зрение наталкивалось на мглу, как на стену. Кэй долго в нее вглядывалась, довольная, что стоит на ногах, счастливая оттого, что поток не утопил ее, но и тревожась о том, чем эта пещера ее может встретить и как отсюда выбираться. Флип, вспомнила она, сказал, что они с Вилли ее найдут. Он велел мне подать голос. Она сделала глубокий вдох. Раз велел – значит, подам голос.
Она запела. Начала с песен, которые разучивали в школе, – начала тихо, почти вполголоса, но время от времени, на припевах, оглашала гулкую тьму посмелее. Через несколько минут стала обретать голос, и мелодии начали понемногу взлетать, порой добираясь даже до верхних ярусов сводчатого потолка пещеры. Исчерпав весь репертуар школьного хора, она сделала передышку и попробовала вспомнить что-то подлинней и покрасивей – песни, которым ее учил папа. Она спела фразу, которая пришла в голову первой, а затем закрыла глаза и, как часто делала, когда он пением убаюкивал обеих дочек, дала его словам волю:
Расцвела в ночи цветком голубизна
в нежный час, когда пришла она.
В час, когда рука с рукой соединилась,
соловей без устали пел на шелковице —
в нежный час, когда пришла она.
У любви – горы священной вышина
и морской пучины глубина.
В час, когда любви дала она мне клятву,
соловей без устали пел на шелковице —
в нежный час, когда пришла она.
Как рассвет, чиста, свежа, обновлена,
в нежный час является она,
и дрожат от счастья листья рассыпные,
соловей поет, поет на шелковице
в час, когда является она.
Приподняв подбородок, а веки мягко опустив, Кэй по мере пения словно уплывала, ее уносило в такой же полусон, в каком она множество раз вечерами слушала эти слова, которые звучали из папиных уст или прямо в ее голове. Она не знала – и это не заботило ее сейчас, – понимает ли она слова песни, она даже не пропускала их через сознание, до того сонно и тепло ей стало. Ей казалось, она взмывает вслед за своим голосом под самый купол пещеры, от которого голос, подлетев, отражался, чтобы затем, отразившись от стен и воды, снова взмыть под купол. Задолго до последнего стиха она почувствовала, что выросла, как эта песня сама, до размеров всего подземелья – или, может быть, что само подземелье поет, а она просто стоит в нем, нота, подобная всем прочим, в его огромной, протяженной, темной музыке.
Дойдя до конца песни, она какое-то время стояла молча; и в этой тишине ей внезапно стал внятен другой звук, не из песни и не имеющий к ней отношения. Она открыла глаза. Это был шепчущий шорох шеста в воде метрах в двадцати, а то и меньше, от места, где она стояла на берегу. Возведя в полумраке взгляд вдоль шеста от поверхности озера, она вдруг ощутила, как мышцы вокруг позвоночника собираются в плотный, вздымающийся от поясницы комок, похожий на кулачок цветка: на воде перед ней была плоскодонная лодка, а в лодке стоял высокий, худой, бородатый старый дух, в правой руке шест, в левой большая коричневая книга. Борода отчасти седая, отчасти темно-русая, длинные волосы спускались прядями до самых плеч. Как и на прочих духах, на нем был серо-черный балахон с капюшоном, низко свисавшим на плечи и спину, спереди под открытым воротом виднелась белая рубаха. Он был босой, заметила Кэй. Некоторое время он ничего не делал – просто смотрел на нее, но не пристально, так, словно она была деревом, а он, лежа рядом в трав