– Я следил за вашим приближением к Дому Двух Ладов. Следил с беспокойством, и оно все росло. Гадд не должен был обижать ту девочку, автора; ее следовало доставить сюда, где ей отведена комната в месте чистого познания. Гадд не имел права нападать на вас в Александрии, а убийство нашего брата Пирексиса – преступление, которого не вычеркнуть из нашей истории. Клянусь камнем, – сказал он, – этот рябой бородавчатый паршивец зашел слишком далеко. Пусть я никогда не питал дружеских чувств к духам правой стороны… – он со значением посмотрел на Фантастеса, – да, пусть я никогда не питал к ним дружеских чувств, но даже мне ясно, что мы должны вернуть нашему Обществу сплоченность, единство. Если бы вы видели то, что я много раз за последнее время видел на доске, вы, может быть, и не рискнули бы приехать сюда.
Рацио повернулся к Фантастесу и обратился к нему непосредственно:
– Ты самый древний мой противник, мы не разговаривали, даже через помощников, много веков. Ты претерпел тяжелейшие удары судьбы, их причиной в немалой степени было мое стремление к первенству в нашем собрании. Признаю свою роль без колебаний. Мне подумать страшно, каким горем была для тебя потеря храма, какие страдания ты каждый день испытывал из-за утраты этого неувядающего цветка, основы твоего искусства и твоих дел. Если бы меня лишили моей доски, я, безусловно, сошел бы с ума; этого события, впрочем, – одного из всех, – я в силу самой его природы не могу предсказать, сколько бы я ни разыгрывал сюжеты. Много лет это слепое пятно, единственное слепое пятно в моем искусстве, было предметом моих напряженных размышлений. – Тут он повернулся к Кэй и обратил на нее такой сосредоточенный, так глубоко буравящий взгляд, что она поежилась. – Я полагаю, ты знаешь, как Гадд интригами превратил в ничто Общество духов и фантомов и увел духов из Вифинии в изгнание. Возможно, тебе в какой-то мере известно и о моей прискорбной роли в возникновении этого гнойного волдыря, который теперь так отвратительно раздулся и созрел. Но есть нечто такое, чего ты не можешь знать, чего все истории в мире не в состоянии связно передать, что даже последнему фантазеру александрийского храма не может пригрезиться, потому что я сам как был, так и остаюсь неспособен это толком увидеть. Я вижу только, что это во многом имеет отношение к тебе, наша новая юная подруга.
Рацио опустил веки и сложил руки на животе. Кэй, напротив, подалась вперед на стуле, ее глаза заблестели, как у кошки во время охоты.
– Я должен рассказать, что здесь произошло. Я не самый искусный рассказчик, так что потерпите уж.
Кэй увидела, что Вилли бросил быстрый взгляд на Фантастеса, но тот не заметил – его глаза тоже были прикрыты.
– Сюжеты всегда, сколько существует доска, претерпевали изменения. Духи ходят по саду, танцуют в нем, Онтос ими дирижирует, а я беру от него, от них и из места чистого познания оценку положения вещей. Эта оценка постоянно меняется, потому что меняется мир за пределами доски. Иногда Онтос танцует изощренно, достигая выразительности тончайшими движениями пальцев и глаз, и мне приходится часами ходить по комнатам чистого познания, и Ойдос выдвигает тысячу ящиков, прежде чем мне удается сделать длинный, сложный, закрученный сюжет отчетливым, разрешить его, подытожить. А иногда, наоборот, духи в саду молчат и еле передвигают ноги, и Онтос почти не двигается; тогда я сижу с Ойдос на одном из больших тронов, и мы час за часом смотрим, как меняется освещение голых стен в величественной комнате. Бывают дни, когда я должен бежать – да-да, бежать – по комнатам чистого познания и на бегу лихорадочно искать знаки, которые помогут связать между собой и истолковать движения духов в саду. Однажды я неделю просидел с пустым листом бумаги в руке, а Онтос все время беспробудно спал. Но даже тогда сюжет в конце концов возник – возник из причин, из танца форм, из мест чистого познания; сюжет всегда возникает.
Но два месяца назад это переменилось. Утром я, как всегда, обходил сад, замечая положение каждого духа – то есть каждой причины, каждого элемента, взаимодействующего с другими на доске. Ты примерно знаешь, как это работает: вместо камешков на доске я «читаю» живые и неживые элементы в саду, духов и предметы: я запускаю их в игру, а потом день за днем наблюдаю за их движениями. Все они так или иначе взаимодействуют с Онтосом, пусть даже тем хотя бы, что безразличны к нему и его дирижированию; я же, глядя на него, могу вдобавок к самому движению, к факту как таковому судить о тональности, о настроении: оно радостное, это движение? Печальное? Оптимистичное? Проникнуто страхом? Любовью? Итак, мне известно и движение, и его тональность; с этим я иду к Ойдос и, используя определенные ключи к разгадке, путеводные нити, которые имеются в саду, сопоставляю факт и настроение с одним или несколькими из тех десяти тысяч предметов, что она хранит в месте чистого познания. Союз движения, настроения и знания рождает понимание; и всякий раз такое понимание затем являет себя в повествовательной форме. Век за веком я присматривался к Онтосу вечером, обходил сад утром, а середину дня проводил в доме десяти тысяч предметов. Каждый день – свое маленькое путешествие, поучительное, приносящее осмысление.
Два месяца назад, обходя сад, я заметил кое-что странное. На траве около подиума один из духов-причин лежал и спал. Само по себе это было в порядке вещей: многие духи спят в саду. Некоторые только там и спят. Но этот дух спал в то время, когда Онтос извивался вовсю, проявляя чудеса акробатики. Все остальные духи в саду были полны бурной энергии. Этот не проснулся ни назавтра, ни через день. Тут явно был не просто сон, а что-то более глубокое. И, начиная с того дня, еще двадцать три причины, двадцать три духа один за другим погрузились в такую же необъяснимую спячку. Я наблюдал за каждым. Каждого поместил в нашу лечебную палату. За каждым обеспечил тщательный уход, делая все, чтобы они оставались живы. Если бы хоть один умер – что это означало бы для доски? Как бы я мог осмыслить исчезновение причины?
Пока Рацио говорил, один из духов-причин поставил на стол блюдо с фруктами. Вилли взял двумя пальцами виноградину. Вновь и вновь он чуть-чуть приподнимал ее над блюдом и отпускал, приподнимал и отпускал. Кэй смотрела на виноградину, пока Рацио собирался с мыслями.
– Вы должны понимать важность этого события. Я не могу выстроить связный сюжет; я не достигаю понимания, я остаюсь в неведении. Это беспрецедентно – ничего похожего не было никогда.
Его веки по-прежнему были опущены, сцепленные руки по-прежнему покоились на животе; он сидел какое-то время молча, откинувшись на спинку стула. Другие два духа тоже молчали. Кэй переводила взгляд с лица на лицо, но оба ничего не выражали. Она села прямо и положила руки на стол.
– Куда они пропадают, эти причины? И почему это так важно… – Она осеклась, сообразив, что вот-вот скажет обидное для Рацио. – Я хотела спросить: если вам не удается построить сюжет – что тогда?
Какое это ко мне имеет отношение?
Никто не ответил. Три духа продолжали сидеть в полнейшем безмолвии. Ничего не происходило. Кэй протянула руку и взяла веточку с несколькими виноградинами; одну за другой отрывала их, клала в рот, разжевывала и глотала. Положила руки на колени. Взялась ими за стул у себя за спиной. Без толку. Отрезки времени следовали друг за другом, похожие на фразы, начинающиеся одинаково, отрезок, еще отрезок, еще, что бы она ни делала… все то же. В ее руках, в ногах нарастало напряжение, но она не отдавала себе в этом отчета, пока не почувствовала, что вот-вот закричит.
– Тебе понятно, что это означает, – тихо промолвил Вилли.
– Конец красоты, – прошептал Фантастес.
Кэй с размаху опустила ладонь плашмя на каменный стол. Звука почти никакого. Она не поднимала головы, но знала, что все трое на нее смотрят и всем троим в точности известно, чего она хочет. Вилли чуть отодвинулся от стола вместе со стулом, и краем глаза Кэй заметила, что он весь аккуратно поворачивается к ней. Дожидаясь от него пояснений, она увидела, что пальцы ее руки, лежащей на столе, скрючились до белизны в костяшках.
Я видела такое уже. Извиняться за свою злость я не собираюсь.
– Сюжетчики имеют дело с досками, Кэй, – сказал Вилли. – С досками определенного размера. Мы перемещаем по доскам камешки и следим за их общим движением. Наши мыслящие пальцы, которые направляют камешки и направляются ими, выстраивают повествование, связную цепь событий. При этом все камешки неизменно остаются на доске – действует, как мы говорим, закон сохранения. Если бы камешки могли слетать с доски или попадать на нее неизвестно откуда, то выстроить сюжет было бы невозможно. Поэтому главный страх сюжетчику внушает край, граница доски; он ни за чем так зорко не следит, как за сохранностью камешков. Причины должны порождать следствия, следствия – порождаться причинами; причина без следствия или следствие без причины – это нарушение закона сохранения и препятствие к построению сюжета.
Величайшие из историй флиртуют с краем, и этот-то флирт и делает их великими. Они движутся вдоль края, трогают его, испытывают на прочность, постоянно играют с возможностью лишиться причины или получить самовозникающее следствие; но искусство величайших рассказчиков в том и состоит, чтобы удивить нас сохранением, доставить нам наслаждение от, казалось бы, разбившихся, но неожиданно сбывшихся надежд. Это правило выглядит примитивным, но, тем не менее, это правило.
Одна из древнейших наших историй – история о возвращении. Человек куда-то отправляется, затем приходит обратно. Дома, может быть, оставляет жену и ребенка. Допустим, он уходит на войну и воюет десять лет. Допустим, его возвращение домой сильно затруднено. Зовут его, предположим, Одиссеем. Вообразим себе его жену Пенелопу, которая все эти десять лет, а потом еще десять каждый вечер сидит и сидит у их постели, дожидаясь мужа. В нижнем помещении, за двумя или тремя крепкими дверьми в каменных покоях, видим их сына Телемаха, его ведет в спальню старушка няня. Пенелопу преследуют глумливые возгласы сотни пьяных и разнузданных мужчин, ее женихов, которые кружат, как стервятники, над трупом ее разбитого брака, зарятся на опустевший царский трон Итаки, проматывают богатство Одиссеева дома. Их терпение кончается. Вообрази себе их недобрые ухмылки, острые зубы, грязные бороды; каждое утро они требуют от Пенелопы ответа: