Долго еще? Долго еще нам ждать твоего решения? Когда ты перестанешь наконец дожидаться мужа, оставишь надежду на его возвращение? Она отчаивается. Ночами лежит в постели без сна, напряженно вытянутая, мечтая уснуть и утром увидеть около себя Одиссея, мужа, причину, избавителя от отчаяния. Она пускается на хитрости: ткет погребальный покров для умершего свекра и обещает женихам, что согласится забыть Одиссея и выберет одного из них себе в мужья, когда окончит работу. Днем она ткет забвение; ночью, в часы тревоги и отчаяния, распускает нити, припоминает. Ткать, распустить, ткать, распустить; забыть, припомнить, забыть, припомнить. Между тем Одиссей движется морскими путями к дому. Нелегко ему достичь берегов Итаки; он задерживается в пути, но нигде не останавливается окончательно. И ей тоже нелегко; она может наткать много, но всегда вспоминает, распускает. Край, граница между забвением и памятью, между тканьем и расплетением становится чем-то привычным, обыденным для Пенелопы; для затерянного в морях Одиссея обыденной делается граница между спешкой и промедлением, и за долгие годы странствий эта обыденность, эта привычка становится его натурой. История начинает выглядеть так, будто ей суждено тянуться вечно, и наступает ночь, когда Пенелопа, плача в постели, понимает, что это примирение с границей, обыденность ее перехода и есть отчаяние. Всю ночь она лежит вдоль нее, прямая, как нож.
Кэй почувствовала, что зажмурила глаза, что крепко сжимает пальцами виски. Она думала о маме – одинокой, полной страха и тревоги.
– Пусть история кончится, – промолвила она слабым голосом. – Пусть она кончится…
Рацио резко встал, яростно проскрежетав ножками стула по каменным плитам.
– Так ведь она кончилась, девочка, – сказал он. Его голос вдруг опять стал жестким, железным. – Она кончилась вчера, когда ты взобралась на подиум и все двадцать четыре духа разом очнулись. В одно и то же мгновение они открыли глаза. Одновременно, одинаковыми движениями они поднялись с кроватей и все потянулись в сад. Вот, посмотри на них сейчас.
Поврежденной рукой он описал размашистую дугу. Подняв глаза, Кэй с изумлением увидела, что двадцать четыре духа тихо и бесцеремонно приблизились к столу и теперь, окружив его, смотрят на них. Лица совершенно пустые.
– Я требую объяснений, – сказал Рацио.
Кэй была ошарашена. Вилли и Фантастес – тоже.
– Но ты объяснений мне дать не можешь, потому что это не твоя история. Ты так же мало о ней знаешь, как о самой себе, а о себе, клянусь камнем, ты знаешь совсем немного. Это не твоя история, а моя. Это моя история, и я не намерен и дальше сидеть сложа руки и смотреть, как Гадд смеет вмешиваться в нее.
Несколько последних лет я трудился тут, в этом саду, над одним проектом. Это великое начинание, труднейшая задача из всех, что я перед собой ставил. Истории, как мы знаем, бывают разного рода. Нам известны их источники, их характеристики. Мы знаем, как их развертывать. Во время Тканья, во время празднеств двенадцати ночей, мы вместе слагали истории многих типов: творили фантастические картины грез, мифы, великие панорамы исследований и побед, сочиняли грандиозные эпосы, повествования о любви и дружбе, истории поисков и приключений, битв, самопознания, повести о стойкости, надежде и выживании, об отчаянии, утрате и поражении. Но методы, которые мы при этом использовали, были небезупречны, и, хоть они и приносили громадное изобилие историй, ни одна из них не получилась совершенной. Сколько я состою в Достославном обществе, мне ни разу не встретилась идеальная история. Всегда что-то можно было улучшить. Всегда необходимо было трудиться дальше.
Все последние годы я не покладая рук работал над сотворением самых совершенных историй, какие только могут быть, по одной каждого типа: о любви, о победе, об открытии, и так далее. Я пустил в оборот среди духов-причин такие красивые, такие точные идеи и поступки, что всякий их выверт, даже малейший, становился откровением. Мы многое открыли за это время, многое произвели на свет. В последние месяцы я приблизился к завершению своих трудов. Я посылал Гадду их плоды, потому что мы заключили сделку. Я ожидал от него повышения – не стыжусь в этом признаться. Он мне обещал, что в обмен на эти материалы, на руководства по изготовлению величайших в мире историй, сделает меня первым из двенадцати рыцарей. Мы не собирали Тканьё много лет, но теперь нужда в нем отпала окончательно: я разработал метод создания историй, намного превосходящих все, на что способно это крикливое собрание спорщиков.
Вилли, сидевший сбоку от Кэй, побелел как бумага.
– Но Гадд не выполнил условия сделки, – продолжил Рацио. – Я посылал ему свои разработки, предполагая, что он там, внутри горы, будет их проверять, тестировать. Это меня не заботило. Но он не проявил к ним уважения. Он нанял редакторов. Они переделывали мои истории. Драгоценные камни, которые я гранил, уродовали молотками. Тонкие детали, выведенные моей кистью, соскребывались и смывались. В этой гнилой, кишащей крысами мусорной яме, которую он называет Переплетной, его редакторы марали своими жирно пишущими перьями мои творения – за деньги! И в довершение своих предательств, продав труд моей жизни барышникам за презренный металл, Гадд, клерк, – этот прыщавый косноязычный недоросток – обнаглел до того, что отправился на своей посудине в Вифинию.
Рацио уже стоял перед столом, уперев в него ладони с растопыренными пальцами и являя взгляду такой синяк – лиловый, ползущий к запястью, – что Кэй передернуло.
– В Вифинию. Нет, не быть Гадду царем в Вифинии. Я не допущу, чтобы тайны и сокровища моего искусства становились добычей шакальей стаи, чтобы их дербанили и засаливали. Это война, и я ее выиграю.
Кэй поглядела вокруг, и в двадцати четырех духах, обступивших стол, ей вдруг почудилось что-то угрожающее: слишком уж близко они стояли, слишком уж пустые у них были глаза, слишком уж сильны и ухватисты были руки, висевшие по бокам. Другие причины, стоявшие подальше, были столь же неподвижны и полны ожидания, и все глаза – сотни глаз – смотрели на Рацио. Все в саду, кроме Вилли, Фантастеса и самой Кэй, были, казалось, готовы к чему-то.
– Что вы будете делать? – спросила Кэй.
– Я перемещаюсь из Дома Двух Ладов в гору, – ответил Рацио, обращаясь именно к ней. – Онтос, Ойдос и все причины отправятся со мной. Мы займем гору, овладеем ей и укрепим ее. Я не сомневаюсь, что духи левой стороны будут стекаться к нам. А духи правой, когда увидят, что я выступил против Гадда… ну, они скрепя сердце предпочтут меня его животному невежеству.
У Кэй в голове крутилось и заедало, крутилось и заедало.
Элл. Папа. Домой.
– Мне обещали, что вы мне поможете, – сказала она. – Я за помощью к вам приехала.
– Но эта история не твоя и никогда твоей не была, – ответил ей Рацио. – Это моя история. Ночью я отдал распоряжения. За ближайшие часы мои причины подготовят сто воздушных шаров, и завтра на рассвете мы отправляемся из этого сада. Вас я приглашаю вернуться вместе с нами в гору, – сказал он Вилли и Фантастесу.
Он посмотрел на Кэй. Его глаза досверливались до самого сердца.
– Тебя не приглашаю.
Вилли встал.
– Рацио…
Причины сами знали, когда им вступить в игру. Четверо из них шагнули вперед, двое заняли места по бокам от Вилли, другие двое – от Фантастеса. Кэй рванулась со стула испуганной кошкой, ожидая, что ее вот-вот схватят за руки, за плечи, поднимут, свяжут. Но никто ее не тронул.
– Повторяю: Первого Духа и последнего из фантазеров прошу вернуться в гору вместе с нами, – сказал Рацио. – Прошу весьма настоятельно.
Кэй побежала. Низко пригнувшись, камнем кинулась в промежуток между ногами причин, преграждавших путь, выкрутилась из их рук и метнулась мимо духов, которые стояли разрозненными группами и порывались ее остановить, вытягивали руки – но поздно. Ей нужна была дверь, любая дверь, любой способ проникнуть в место чистого познания. Обегая скамейки, кусты и воду, только что не летя по мощеным и травянистым участкам и, наконец, минуя кипы синтетической ткани, оборудование и прочее, что подручные Рацио уже подтаскивали и складывали по краям сада, она приблизилась к одной из огромных стеклянных дверей. Повернула ручку, с громадным усилием приоткрыла створку и втиснулась в щель. Внутри понеслась по комнатам, промахивая дверь за дверью, с одной-единственной мыслью: как можно больше шагов, как можно больше смятения оставить позади.
Вы мне врали. Вы все лжецы. Все.
Большие пустые комнаты, которые она пробегала, казалось, долго потом удерживали ее плач, ее крики.
14Гробница
Добежав до чердачной комнаты, Кэй залезла на узкую кровать, изножьем втиснутую в угол между полом и скошенным потолком. Съежилась на корточках и стала прислушиваться – не раздадутся ли шаги, голоса, любые звуки, исходящие от здешних обитателей. Она очень хотела, чтобы ее спасли, но не сомневалась, что если заслышит кого-нибудь, то либо затаится, либо побежит. За окнами небо медленно меняло оттенок, за сереньким полднем последовали долгие, все более сумрачные послеполуденные часы, и теперь уже она, забившаяся в угол, с тревогой предчувствовала наступление ночи.
Как я найду в темноте дорогу назад?
Она вспоминала узкую каменную винтовую лестницу, по которой неслась сюда, прыгая через ступеньку, пока бедра не начали гореть от усилий. Лестница не была освещена ничем, в комнате не видно было ни выключателя, ни лампочки. С одной стороны слуховое окно выходило на зеленую лужайку, через которую они подъехали накануне; напротив еще одно слуховое окно смотрело в сад. Побуждению выглянуть в него Кэй не поддалась.
Назад – к чему?
Вбирая в себя томительно меняющийся тусклый свет, она задавалась вопросом, кто из духов может назвать это неприглядное полутемное помещение своим домом. Помимо небольшой кровати в углу, тут был только длинный приземистый стол, разделявший комнату на две равные части; на нем лежали семнадцать больших острых нескладывающихся ножей и большой моток обильно просмоленного каната.