можно срезать угол, где надо беречься выезжающих машин, где нужно замедлить ход или остановиться, чтобы остальные его нагнали. Многие из зданий, приметила Кэй, имели гордый, неприступный вид – пустовали в это время года, стояли без жильцов, в окнах было темно; но вдобавок им была присуща какая-то человеческая суровость, из-за которой дрожь Кэй еще чуть усилилась.
Минут через двадцать пыхтящей ходьбы девочки пересекли широкую, но невзрачную площадь и вдруг оказались на берегу реки.
– Сена, – сказал Вилли, приподняв Элл, чтобы ей получше было видно. – Названа в честь Секваны – нимфы или богини. Тысячи лет назад древние галлы молились ей об исцелении. – Он показал на середину реки, где ее поток, гладкий и тяжелый, раздваивался, обтекая вытянутый остров. – Там был ее храм.
Кэй смотрела на камни и на невысокие безлиственные деревья в передней части узкого острова.
– Очень милая была, как и положено нимфе, – сказал Вилли.
Кэй посмотрела на него сердито, и Вилли не смог сдержать улыбки.
– Ладно, ладно, я никогда ее не видел. Но тут глядите в оба – начинается интересное, особенно если мы не одни.
Кэй двинулась дальше, чтобы не замерзнуть; Вилли и Элл последовали за ней через мост. Остальные шли впереди по-прежнему чуть вытянутой цепочкой, которую возглавлял Флип; он уже поворачивал за угол, исчезая за величественным фасадом монументального белокаменного общественного здания. Шестьдесят шагов – и Кэй дошла до здания, а потом, повернув, увидела перед собой что-то вроде пустой парковочной площадки. Поблизости высилась массивная башня огромной церкви.
– Нам сюда? – показала она на нее Вилли, выходившему из-за угла.
– Не сегодня, – ответил он. – Это собор. А нам нужна капелла.
Флип, Рацио и Фантастес скрылись из виду. Вилли взял девочек за руки и, обойдя припаркованную машину, провел их через низкую и узкую деревянную арочную дверь в серой плоской стене, до того неприметной, что Кэй вряд ли сама обратила бы на нее внимание. Дальше – короткая лестница, другой низкий каменный дверной проем, а за ним тускло освещенная сырая комната с невысоким потолком.
– Еще не пришли, – сказал Вилли и открыл перед девочками еще одну крохотную дверь – такую маленькую, что Кэй на секунду усомнилась, что он сможет через нее протиснуться. Дальше начали подниматься, Элл впереди, по каменным, сильно истертым и как бы прогибающимся ступеням узкой винтовой лестницы. Кэй считала шаги: семнадцать снизу доверху.
Высокая капелла, куда вывела лестница, была, показалось вначале, вся построена из цветного света: не только стены раскатывались каскадом, где сменяли друг друга насыщенные оттенки синего и красного, но и сам воздух был будто напитан цветом и сиял в теплых лучах неизвестно откуда взявшегося солнца. Потолок в этой продолговатой и узкой капелле был выше некуда. Со всех сторон – огромные витражи, через которые вливался свет. Девочки поворачивались туда и сюда, вбирая в себя тепло и бархатистую роскошь воздуха; их руки праздно висели по бокам, но глаза, уже не слезящиеся от резкого зимнего ветра, блестели зачарованно и изумленно. Изысканно сработанные каменные колонны создавали вдоль стен почти кружевной рисунок и продолжались уходящими далеко ввысь ребрами потолочного свода; кое-где гладкий поток прерывался каменным орнаментом или небольшим дефектом, но в целом возникало ощущение подвижности, легкости, гибкого изящества и мощи, которыми словно бы дышало здесь противоборство света и камня.
– Сент-Шапель, – сказал Флип, ринувшись к девочкам с дальнего конца капеллы, где он до этого заглядывал в еще один лестничный колодец. – Обычно здесь не протолкнуться от туристов, но сейчас рождественские праздники, пусто. Это старинная королевская капелла, построенная при Капетингах…
– И тихое место среди зимы, очень удобное для спарагмоса, – закончил Вилли.
Кэй перестала крутить головой.
– Почему здесь? – спросила она.
– При разъятии нежелательны помехи со стороны, – ответил Вилли. Рацио и Флип совещались шепотом поодаль; Фантастес шарил в своем мешке. – Чтобы добраться до первопричин чьего-то бытия, нужно размотать назад, расплести множество историй, и это может занять немало часов даже у самого искусного расплетчика. Поэтому важно уединение. К тому же такое большое замкнутое пространство всегда усиливает эффект воображения.
– Нет, – настаивала Кэй. – Я спрашиваю, почему здесь? Почему Париж? Почему они привезли его сюда? Если мне это предстоит – мне надо знать.
Вилли поморщился.
– Со вчерашнего дня я почти только об этом и думаю, Кэй. Может быть, это случайный выбор.
– Нет. Не случайный.
Вилли посмотрел на нее глазами ребенка, которого застали за кражей конфет.
– Я знаю. Возможно, Гадд старается увести нас подальше от горы, подальше от Вифинии. Я думаю, он старается помешать нам созвать Тканьё.
Кэй бросила на Вилли нечитаемый взгляд.
– Или подбивает нас на что-то, – сказала она.
Ее плечи обмякли. Что я делаю?
– Готова? – спросил он.
– Готова, – ответила она. Я не готова.
– Ты не готова, правда же? – Вилли положил руки ей на плечи и улыбнулся с таким необъятным сочувствием, что Кэй охватило желание броситься ему на шею. – Ты не обязана это делать, – сказал он, ероша ей волосы. – Может быть, это не лучшая идея.
Кэй отстранилась от него.
– Я уверена, Вилли. Я знаю, как потерять себя. Готова или нет – тут это роли не играет.
Фантастес подошел к ней с пучком сухих листьев в руке. Кэй опустила взгляд к полу. Между их ступнями на каменном полу были изображены два волка, приглядывающиеся к гнезду с тремя яйцами. Сверху – летящий гусь.
– Тебе нужно выбрать один, – мягко промолвил Фантастес, приглушив всю резкость, какая была в его звучном басе. – Я бы выбрал для тебя, но только тому, кто намерен раскрепостить свое воображение этим листом, может быть ведомо, какой для него правильный.
– Как я узна́ю? – спросила Кэй.
– Смотри на них и думай о предстоящем. Может быть, ты даже не будешь знать, что́ ты знаешь и почему. Но лист возьмешь.
Кэй посмотрела на большие, в жилках, оливково-зеленые листья, которые Фантастес разложил веером. Они немного походили на листья лавра, росшего в большом глиняном горшке у них за домом, но были крупней, более округлой формы и, даже высушенные, более насыщенного зеленого цвета, и на них млечно выступали беловатые жилки – как пенистые линии прибоя, пришло ей в голову. Кэй необходимо было найти отца, а для этого сделать его мысли своими… не мысли, нет. Сделать своими его грезы и видения, приобщиться к его лихорадке, пройти путь его исступления. Кое-где на листьях жилки выступали сильней, чем в других местах, и Кэй чудилась в их молочной белизне пена на губах беснующегося сумасшедшего. Она стала ощупывать листья, трогая рубчики жилок, ведя вдоль них пальцами, задерживаясь около узелков, где эти сосудики осязались наиболее явственно. Лист, у которого позвоночник был самым толстым на ощупь – хотя имелись листья и покрупнее, – она взяла двумя пальцами и вытянула почти не глядя.
– Хороший выбор, – ласково сказал Фантастес и посмотрел на свои ладони – на их тыльной стороне Кэй тоже увидела жилы, далеко выступающие, голубеющие под кожей. Она перевела взгляд на лист, повернула его – он оказался свежим, гибким, вовсе не высушенным, невероятно сочным, и его покрывали крохотные волоски.
– Но этот лист…
– Я сорвал его с того самого деревца в Александрии – дома – ради этого…
У него не нашлось больше слов. У Кэй каждый нерв тела гудел от напряжения.
– О, Фантастес…
Она вертела и вертела лист, его гибкую мякоть между большим и указательным пальцами, уже словно опьяневшая, одурманенная этой минутой.
– Иди по жилкам к черенку, Кэй. Следуй за млечным соком листа.
Сказав это, Фантастес тихо удалился.
Вилли, сидя подле Элл, вполголоса рассказывал ей о колорите витражей наверху. В руке у него Кэй увидела рог – Вилли малозаметно держал его чуть в стороне от их беседы. Кэй знала, для чего он, знала, что Элл подует в него, когда придет время; и, желая, чтобы оно пришло как можно раньше, она опустилась на пол, скрестила ноги, зажмурила глаза и немедленно сунула лист в рот. Едва она после этого сложила руки на коленях, как металлическая горечь остро ударила ей под язык и пошла дальше по нервам, точно разряд электричества. Пальцы ног вдруг завибрировали.
Какое-то время Кэй плыла, просто держа голову над поверхностью и вбирая в себя металлический вкус, который, постоянно усиливаясь, стал просачиваться вначале в суставы, потом в конечности, потом в таз и живот. Она не знала в точности, чего ждала от происходящего, но смутно думала, что начнется со зрения, с головы; оказалось, напротив, что это всего лишь вкус, но такой, который ощущался не только ртом, но и всем телом – как будто она окунулась в море, где вместо воды холодный электрический суп, а ступни стали языками. Она сознавала, что остальные окружили ее, смотрели на нее, уселись вокруг на полу, чтобы наблюдать за ней, переговаривались тихим шепотом; но они уменьшались в ее сознании, как свечи, заглушаемые рассветом, – по-прежнему горящие, но не светящиеся. Их сводило на нет металлическое солнце, восходившее у нее в горле, оно пылало и начинало гудеть, рассеивая перед собой все облака и тени мысли, оставляя только единый свет сознания, единый протяжный и полнозвучный звон на ровной ноте, сгущая все причины и следствия в эту единую, мощную, нескончаемую вечность готового присутствия, мгновенно вобравшую в себя все и всяческие причинно-следственные переходы.
Но, при всем том, Кэй обнаружила, что в состоянии думать.
В мыслях у нее была фигура отца, лежащего на этом полу и глядящего вверх, на цветные тени каменного свода; она двинулась к нему, неся свое сознание, отламывая и отбрасывая при каждом шаге долю расстояния с великим трудом, с содроганием. Дойдя, встала над ним и вперила взгляд в его запавшие глаза, в серую щетину на худых изможденных щеках, в крапинки и поры его костлявого носа, в бледные губы, еле заметно шевелящиеся при неслышных вдохах и выдохах. Как. Как увидеть, что́ он видел, почувствовать, что́ он чувствовал. Чувствует. Видит. Как. Словно подпрыгивая в воздух, чтобы нырнуть в яму, пробитую в земле, Кэй сложилась, скрутилась мысленно и позволила мысли упасть – но не рухнуть, опуститься ровно туда, где он. Ее глаза расширились; она глядела в потолок, обессиленная приближением и стараниями ни о чем не думать, нейтрализовать всякую мысль.