Напоминая воздушный шарик, который держат в равновесии на кончике иглы, Кэй испытывала невообразимый, невыразимый страх перед всякой мыслью, перед любым шевелением восприятия: к катастрофе могло повести что угодно. Не позволяя этому опасению подняться на уровень сознания, она ощущала безмолвный приказ: сосредоточиться на одной, правильной мысли, на той, что позволит ей проследовать вдоль нити, проследовать не туда, где он был, – она уже находилась там сейчас – а к тому, чем он был тогда, на краю обрыва, в последний миг перед тем, как они вытолкнули его на улицу. Она растянулась на полу, чувствуя холод пола – холод отца – сквозь металлический режущий гуд, который не прекращался в ее нервах. Что-то подсказывало ей: слишком тепла она все же, недостаточно опущена, слишком пока что собрана в пучок, недостаточно отвязана. Ей вспомнилось, что сказал Фантастес: надо идти по жилкам, следовать за млечным соком листа. С приглушенным, но внезапным удивлением она поняла, что лист все еще цел, все еще лежит между языком и нёбом; все то серебро, весь металл, что сочился по ее нервам, был вкусом его кожицы. Мгновенно решившись, она вонзила в лист зубы и тут же ощутила, как потек по деснам его мясистый, древесный, кашицеобразный сок. Вкус теперь был богаче, глубже, что-то от чеснока и кореньев, и в голове у нее будто пошел ток, началось движение – от металла к древесине, от древесины к земле. И внезапно – черви. На каждом пальце по червю. Кэй почувствовала, как по телу прошло содрогание, рот будто отпрянул от листа. Уже было слишком, а что еще будет! В желудке, который казался неимоверно далеким, взбухла тошнота. Черви ворочались, тянулись вверх, как пальцы, из ее живота, вползали в мысли, толкались в горло едучими ртами. Поднимались, красные, в сияние красного солнца. В голове у нее состроился крик. Он длился без голоса, он не нуждался в дыхании, просто длился и длился. Она сглотнула, сталкивая лезущих червей вниз точно кулаком. Они опять полезли. Она сглотнула еще раз, смутно припоминая что-то – что же? – но была полна решимости не допускать воспоминание до себя.
Крик прекратился, сок ушел в землю, и Кэй наконец ощутила холод – ощутила как отчаяние своего рода, не окутывающее рассудок, а уплотняющее его, вводящее его в границы, проталкивающее, словно подвижные мелкие глиняно-песчаные гранулы через скопление небольших камней, холодные и непреклонные начатки мыслей – не ее и не его мыслей, а начатки самой возможности мышления. Думай. Прежде она была на поверхности листа – листа, подобного странице, книжной странице; затем, стягиваясь, уплотняясь, опустилась к черенку – пересекла внутреннее поле страницы; теперь она двигалась внутри трубчатого листового черенка, добравшись в книге до нитей брошюровки, петляя вместе с ними, идя с ними туннелем через неживую землю, сквозь переплет и наружу, закрепляясь якорем, рассеиваясь в стороны, уподобляясь корню. Тут оно начинается. Тут начинается. Тут.
Это оно. Да, я понимаю. В тот момент он… он думал… только это…
Думал, что он отграничен, отсечен, оставлен в одиночестве; но думал также, что этим расплетением, этим лишением стебля, черенка, истории был не только отъединен, но и присоединен к чему-то – к некой первопричине, первооснове, к первичной земной материи, ко всем и ко всему. Думал, что пребывает отдельно – и вместе; что немыслимо далек – и рукой подать. С одной стороны – отрезан, одинок, сам по себе; с другой – обрел реальность, вышел за рамки времени, уподобился духу, стал универсальным и всеобъемлющим, как идея. Неся единичность и универсальность на двух ладонях мысли, Кэй двинулась с ними вверх, обратно в ствол, в стебель, в черенок, туда, где причина соединяется со следствием, обстоятельство с его результатом, корень с плодом. Она знала, что надо взметнуться из черенка во все жилки сразу, одновременно; что надо соединять два потока везде, не только в срединном стержне, где так уютно, так компактно, где так легко их переплетать, – нет, надо отправить их взрывчато и в ветвь, и в лист, и в текст, и в текстуру, во все жилки вплоть до мельчайших, в каждую жилку – то есть в каждый момент. Сделав огромный вдох, она изо всех сил толкнула мысль наружу – разом во всё, во всякий доступный и вообразимый вкус, звук, вид, прикосновение и запах. Вернись домой.
Перед тем, как она ощутила рог, самим звуком прободавший ей живот, звуком сломавший ее сосредоточенность, у нее возникло чувство, что она движется к себе издали, что она бежит к себе, что ее на бегу проскваживает ветер; и с собой она несла знание о месте, о положении, об атмосфере. Бормотание; уличная стена, в ней проход; свет, но также и смрад; дуновение ветра, но также и тяжесть; черный тротуар внизу, белый камень наверху; согласие.
Со вздохом исчерпанной самоотдачи она опустилась на холодный пол, чувствуя боком, коленом, щиколоткой его отчетливую и угловатую жесткость. Лист все еще был во рту, и прежде, чем открыть глаза, она выплюнула его; изо рта вбок потекла струйка слюны, и она поняла, что лежит щекой на полу. Напрягла затекшую руку. Попробовала оттолкнуться от пола слабой ладонью. Возникли голоса, они добавились к воспоминанию о звуке рога, они тянули ее за подмышки – то один голос, то другой. Или это были руки? Она отдалась им и почувствовала, что садится. Открыла глаза – и увидела перед собой глаза Элл.
– Кэй, ты слышала рог? – жизнерадостно спросила она. – Слышала, как я подула? Он свое дело сделал! Это я, я смогла!
Кэй улыбнулась, и ей захотелось положить ладонь на щеку сестры; но ладонь удалось поднять только до ее локтя, и Кэй оставила ее там, пожала локоть.
– Да, ты смогла.
Духи дали ей, чтобы прийти в себя, несколько минут, дали воды и сушеных фруктов, а потом начали задавать вопросы, на которые ей так хотелось ответить. Фантастес желал знать обо всем, что она приметила, с самого начала, и, хотя Кэй была готова рассказывать, резко вмешался Флип. Вопросы, считал он, должны быть короткими и по делу.
– У нее мало сил, а у нас времени. Если Гадд, или Кат, или еще кто из них, знает, что мы здесь, то должны сообразить, почему мы здесь; и если сообразили, то сделают все, чтобы помешать нам его найти. У нас уже сидели раньше на хвосте.
Пристыженный, Фантастес предоставил расспросы Вилли и Флипу, а сам отошел к Рацио – тот, питая явное отвращение к происходящему, сидел в жесткой позе у дальней стены и праздно водил пальцем по линиям истертого каменного пола. Кэй, как могла, добросовестно воспроизвела свое последнее впечатление, попыталась как можно детальнее припомнить эту ясность, похожую на яркий белый свет – до того яркий, что почти невозможно смотреть, даже сейчас. Такая ясность может быть у поразившего тебя сновидения, которое помнишь, знаешь вроде бы досконально, но описать не можешь, потому что не находишь слов, потому что подобные вещи испытываются, но не дают изложить себя в деталях; и все-таки она старалась изо всех сил – старалась увидеть это так, будто была тогда, перед пробуждением, не внутри, а снаружи, – и сообщила им сейчас все, что сумела.
Они были явно озадачены. Она сказала им про скверный запах, как от гниющих листьев или, может быть, канализации; про ворота в уличной стене, обрамленные грубым камнем; про два вида камня – один, кажется, простой камень мостовой, другой скульптурный, почти мрамор – гладкий, словно просвечивающий. Вспомнила небольшой ветер, который вряд ли чувствовала, скорее видела – видела, как он шевелит что-то… старые газеты? Но и тяжесть в воздухе была, какая-то сдавленность. Ощущение движения – но одновременно и застоя. Духи ничего не могли из этого извлечь. Флип проявлял все большее нетерпение, он бесплодно водил ладонями в воздухе, напрягал их, растопыривал пальцы. Вилли, напротив, ждал без видимой суеты, хотя и он был, конечно, в смятении и задавался вопросом, думала Кэй, не следовало ли ему сделать новую попытку интеграции, не напрасно ли он подверг юную девочку такому риску с такими плачевными результатами. Кэй рылась в памяти, напрягала ее до предела, пыталась четче вспомнить момент, когда ей что-то открылось, – но это было не легче, чем разодрать ногтями гранит. Хотя она сидела не двигаясь, ей не хватало воздуха, легкие ее вздымались; в мускулах рук и плеч кружила слабость, голова болела. Все, что она смогла произнести, когда оставила наконец попытки что-то вытащить из памяти и проанализировать, – это одно-единственное, забывшееся было, слово: согласие.
Двое духов подняли на нее глаза с внезапным интересом; затем переглянулись. Что-то, поняла Кэй, они в этом слове услышали, что-то такое, о чем она не имела ни малейшего понятия; на обоих осунувшихся лицах она увидела волнение и надежду.
– Кэй, ты увидела или услышала это слово во время разъятия? – спросил Вилли тихо, но настойчиво.
– Ни то ни другое… это слово как бы висело над всем, что я видела, что слышала, чувствовала кожей, над всеми вкусами и запахами… у всего была одна тема, один цвет – как раз то самое. Согласие. Это было последнее, что я подумала перед тем как поняла, что слышу рог.
Флип уже стоял на ногах, и ловким плавным движением он поднял Элл за подмышки и вскинул себе на спину; она удивилась, но вцепилась в него с очевидным восторгом.
– Пошли, – громко скомандовал он; Фантастес и Рацио, бывшие поодаль, услышали и готовы были не раздумывая последовать за ним. Флип, нагнувшись, уже проходил через дверь к лестнице. Кэй умоляюще посмотрела на Вилли.
– Площадь Согласия, – сказал он. – Она в центре города, недалеко отсюда. То, что ты говорила, может, не так уж и бессмысленно – как бы то ни было, попытаться стоит. В любом случае стоит.
– Было еще кое-что, – сказала Кэй.
Вилли колебался. Флип уже вышел.
– Там черви были. В листе. Это мне что-то напомнило…
Вилли положил руку ей на плечо, широкую руку, словно укрывая ее одеялом, словно заверяя, что тревожиться не о чем. По ее боку разлился жар, как от камина или врачебного лезвия.
Скорей вниз по лестнице из капеллы, скорей через тяжелую хлопнувшую за ними деревянную дверь, через двор и на улицу. Вилли держался рядом с Кэй, которой трудно было поспевать за Рацио. Ее ноги висели от талии, как поникшие сухие ветви, и какая-то пустота возникла в животе во время разъятия – если это было оно – в капелле. Она опять стала считать шаги, принуждая себя раз за разом выбрасывать ноги вперед и ставить на тротуар. Вилли, должно быть, заметил, как ей тяжело, предложил ей свою спину, и она не отказалась. После этого смогла обращать больше внимания на улицы и постройки: сначала – ряд за рядом массивных белокаменных зданий, даже в эти тихие выходные охраняемых людьми в военной форме и в штатском; затем – опять река, которую они перешли по старому мосту с узорчатой каменной балюстрадой по бокам. По реке в обе стороны лениво плыли низкие прогулочные суда, и, несмотря на закрытые в холод двери помещений, до Кэй доносились слабые звуки музыки и экскурсионных громкоговорителей. Затем, на другом берегу, они прошли мимо фасада Лувра; Вилли приостановился, чтобы Кэй могла покрутить головой во внутреннем дворе, где, окруженная водой, строго высилась среди украшенных стен величественного дворца огромная стеклянная пирамида. Но другие уже ушли далеко, и Вилли пришлось чуть ли не скакать галопом, чтобы не потерять их из виду, когда они, миновав железную с позолотой ограду, двинулись через дворцовый сад. Под ногами у Вилли захрустели камешки и холодный песок, деревья сада стояли голые и окоченевшие под зябкой голубизной неба. На серо-зеленой траве кое-где пятнами лежал снег, виднелись кучки туристов, люди прогуливались парами по боковым дорожкам и около громадного колеса обозрения, которое вдруг выросло впереди, господствуя над садом. Дальше, за границей сада, Кэй увидела каменный обелиск, они подходили к нему все ближе, и по мере приближения что-то в цвете этого камня подсказывало ей: да, именно туда. Словно узнаёшь давно знакомый вкус. Без удивления она заметила, что сад заканчивается длинной лестницей, по обе стороны от которой вдоль улицы должна идти отвесная стена. Без у