— Что же нам теперь делать? — говорили партизаны. — Как нам спасти наших товарищей по борьбе.
— Я знаю, — сказал Каров.
Партизаны убили одного фашиста и сняли с него одежду и сапоги. И вот Каров оделся в эту немецкую форму и вышел из лесу. Он знал, что его товарищей партизан привезли на допрос к самому генералу.
Гитлеровцы все в ряд сидели за столом, посередине — генерал, а перед ним стояли партизаны. Руки у них были связаны за спиной. „Говорите, где ваш отряд? — кричал на них генерал. — А не то мы вас замучаем!“ Но партизаны гордо молчали. Вот как было дело, когда вошел Каров в форме немецкого офицера.
„Здравствуйте, — сказал он по-немецки так правильно и хорошо, что даже генерал ничего не заметил. — Я к вам приехал издалека, из другого штаба. Что вы тут поделываете?“ — „Мы допрашиваем украинских партизан, — сказал генерал, — садитесь с нами“».
— Они его узнают? — шепотом спросила Лена, забывшая обиду.
— Нет, не узнают! — ответил Володя и продолжал: — «Партизаны ужасно удивились, когда они узнали Карова, но не подали виду. „А чего с ними возиться, с гадами? — сказал Каров. Это он нарочно так сказал. — Дайте их мне, я их всех расстреляю“. Но враги были тоже хитрые».
— Они его узнали? — крикнула Лена.
— Конечно, узнали, — вмешался Володя Лагер. — Они его узнали и кинулись на него, но он отбился и прыгнул в окно.
— А потом что?
— Застрелил часовых — да в лес к своим.
— А как же партизаны? Нет, он должен сперва… Ну, сделать так: он посидит, послушает, к чему приговорят партизан, и узнает, куда их повезут, а там…
— Эх, ребята, — задумчиво сказал Толя Цыганенко, — нам бы так! А? Раздобыть бы форму, а потом заявиться в какой-нибудь немецкий штаб…
— И сказать им: ди шуле, ди шуле, — улыбаясь, подхватила Надя. — Вы, ребята, не лучше девчонок.
— Слыхали новость? — спросил входя Борис.
— Какую?
— Ксана из села уехала.
— Куда?!
— С фашистами. Села с ними в машину, в грузовик, в эдаком полушубочке, в серьгах с пятаки, с какими-то узлами…
— Ты сам видел?
— Сам.
— Куда же она уехала? В Германию?
— А это ты уж у нее спроси.
Все примолкли.
— Теперь ищи карася в пруду, — сказал Борис.
— А куда она денется? — спокойно спросил Вася.
— В Германию уедет, вот куда! — ответил Цыган.
— Посмотрим, — сказал Вася.
В ЛЕСУ
В эту зиму было плохо с топливом, кизяк кончился, дров не было. Ребята решили отправиться в лес и на санках привезти хотя бы хвороста или толстых сучьев.
Накануне выпал снег, и санки катились легко, оставляя за собой две полоски. Выглянуло радужное солнце, от которого снежок слегка поблескивал.
Ребята, как всегда, вышли из села поодиночке и в разное время. Олю и Надю задержал у околицы немецкий солдат, но Надя так спокойно и убедительно сказала ему «вальде, холц», указывая на санки, что он пропустил девочек.
Далеко в степи ждали ребята с санками. Они подпрыгивали и руками отогревали уши.
— Пошли.
Не сговариваясь, все побежали, чтобы согреться. Бежали во всех дух, а когда Лена начала отставать, Вася вернулся, схватил ее за руку, и они побежали так быстро, что даже обогнали всех остальных.
Давно не было им так весело. Снежная степь ослепительно сверкала, ноги бежали сами собою — даже удивительно, до чего славно бежать, до чего легко дышать сейчас в степи. Лене казалось, что ей снится сон, что еще минута, и она полетит прямо по воздуху.
Степь была совсем ровная и ослепительно белая, только впереди чернел куст.
Лена оглянулась — их догоняли остальные ребята.
— Быстрей, быстрей, — задыхаясь, говорила она. — Догоняют.
Но Вася, напротив, замедлил бег, а скоро и вовсе перешел на шаг. Их тотчас нагнали остальные.
— Как ты думаешь, Борис, — спросил Вася, — что там такое?
— Это не куст, — быстро сказал Толя Цыганенко, — это что-то плоское.
— Какое же плоское, — возразила осторожная Оля. — Вон какая загогулина торчит.
— Айда посмотрим! — крикнул Володя Моруженко и побежал.
Но, пробежав шагов сто, ребята остановились. Теперь они поняли, что это такое. Медленно шли они вперед, почему-то стараясь не шуметь, хотя кругом не было ничего живого.
В снегу лежал мертвый немец. Одна согнутая в локте рука его торчала в воздухе. Шинель, и лицо, и даже пальцы на руке — все это было присыпано снегом. Кто убил его здесь, в степи? Партизаны? Немец казался костяным.
Ребята стояли не двигаясь. Они смотрели на костяное лицо с запавшими закрытыми глазами, на застывшую в воздухе руку, которая, казалось, просила о чем-то.
Борис подошел к мертвому, и все с испугом подумали, что он ударит его ногой. Но нет, он только хмуро смотрел на убитого.
Лена, не глядя, нашла Васину руку и уцепилась за нее. Девочки придвинулись друг к другу. Покровские ребята уже не раз видели смерть. Они даже видели смерть дорогих им людей. И все-таки этот мертвый в ненавистной серо-зеленой шинели, этот враг, лежащий в их родной степи, не вызвал у них радости. Они испытывали другое чувство — тягостное, мучительное, которому не знали названия.
— Нужно обыскать, — сказал Борис.
— Ой, Боря, не трогай! — прошептала Лена.
— Борька верно говорит, — решительно сказал Вася, отпустил ее руку и подошел к мертвому. — Вдруг при нем есть документы? Отнесем их Степану Ивановичу. Мало ли? Может, найдется что-нибудь важное?
Он наклонился. Девочки старались не глядеть и все-таки не могли не глядеть, как Вася обыскивает карманы. В одном кармане оказался бумажник с письмами.
Никому уже не хотелось в лес, но дело есть дело, и ребята отправились дальше.
ЧУЖИЕ ПИСЬМА
Письма из кармана убитого были написаны разными почерками. Что там написано — ребята понять не могли. Даже старшие, изучавшие в школе немецкий язык. Кроме того, в бумажнике оказались фотографии. На одной где-то в саду, на дорожке, стоял мальчик, очень аккуратный и нарядный, в вышитом свитере и штанишках, застегнутых под коленками. На другой фотографии тот же мальчик, только поменьше, сидел на руках у старой женщины с большим лицом и пышной белой прической. Женщина сидела в кресле с высокой резной спинкой, переплетя пальцы на животе у мальчика.
— Ишь, немка! — сказал Толя Прокопенко.
«Помещица, должно быть, — думал Борис. — Может быть, наша Таня у нее работает? А она держит собак, надсмотрщиков и издевается над своими рабами?»
Маленький немец смотрел с фотографии внимательно и серьезно. Но казалось, отпусти его сейчас та женщина, чьи пальцы сцеплены у него на животе, и он мигом убежит — может быть, чтобы играть в чижа.
Но никто из ребят не сказал этого вслух. Что-то невидимое и злое отгораживало их от маленького немца, и Володя Моруженко сказал сквозь зубы:
— Попался бы он мне, фриценок проклятый.
И все-таки им было интересно, что это за мальчик и кем он приходится убитому немцу. Была еще фотография женщины, молодой и красивой. Жена или невеста?
Обо всем этом, должно быть, говорилось в письмах, которых они не могли прочесть.
— Давайте отнесем их Ольге Александровне, — предложила Оля, — уж очень интересно.
…Ольга Александровна не сразу перевела им эти письма. Ей пришлось долго сидеть со словарем, некоторых слов она вообще не могла разобрать, однако в конце концов Надя под ее диктовку записала перевод.
Одно письмо оказалось от матери, вернее — это был листок из середины письма.
«Не знаю, может быть, я сделала ошибку, что не сказала мальчику правды, я думала: пусть считает, что мать только уехала и вернется, а потом мал еще, позабудет понемножку, но он не забывает и все спрашивает: „Где моя мама“? Я прошу тебя, дорогой мой сын, мое сокровище, останься жив. Я понимаю, как глупо это с моей стороны писать мужчине на фронт такие слова, но я прошу тебя: останься жив. У Ганса, кроме тебя, нет больше никого на свете, и никому на свете он больше не нужен. А я уже стара, мне его не вырастить, дорогой сынок. Не сердись, что пишу это грустное письмо, нам здесь говорят, что мы должны вселять в вас мужество, а я могу повторять все одно, все одно и то же: „Останься жив…“».
Ребята читали это письмо одни в своей пещере.
— Ишь, как заговорила! — сказал Борис. — Небось, когда посылки приходили, все было гут.
Варя Ковалева снова взяла фотографии и стала их рассматривать.
— Вот это, наверно, — сказала она, показывая из молодую красивую женщину, — мать этого парнишки. Отчего же она умерла?
— Своих-то детей они жалеют? А вот наших… Небось по Костику она бы не заплакала. Может быть, этот ее сынок и убил Костика, — ответил Толя Прокопенко.
Все почувствовали облегчение: слово было найдено. Своих детей они жалеют, а чужих вешают на дереве, как Егорку и Колю Панченко.
И только одна Варя сказала тихо, словно стесняясь:
— А помните, на уроке к нам приходил немец? Знаете, я не могу забыть, он так посмотрел серьезно…
— А, брось разводить! — зло прервал ее Володя Моруженко. — Посмотрел, посмотрел… А мне бы он попался…
— А я, между прочим, ему жизнью обязана, — так же негромко продолжала Варя.
— Послушайте, послушайте, — быстро заговорила Оля, — его же послали! Он же отличиться мог! Поймал, дескать, партизанку. А он ничего не сказал. Как же так?
— Читайте дальше, — сказала Надя, которая до сих пор все время молчала. — Тут еще письмо.
Второе письмо, по-видимому, писал тот самый немец, которого они нашли мертвым в степи.
«Дорогая моя мать, — читал Вася, конечно, ты сделала правильно, что ничего ему не сказала. Бедный мальчик, пусть хоть на время минует его это горе. Помнишь наш разговор с тобою, когда мы ездили к дяде в Мюнхен? Если бы ты знала, как ты была тогда права! Все произошло именно так — что посеешь, то и пожнешь. Да, я постараюсь остаться жить („Как же!“ — зло воскликнул Толя Погребняк) и встретиться с вами… Обязательно встретиться с вами. И чтобы нашему маленькому Гансу не пришлось видеть того, что видят русские дети. Вчера жгли деревню. Ах, как ты была тогда права…»