Лесок кончился. Борис изо всех сил бежал по степи. Морозным воздухом больно было дышать. Снег, хоть и был неглубок, мешал бежать: ноги совсем ослабели.
Он снова оглянулся. От темной массы деревьев отделилась какая-то фигура. Фашист с автоматом!
Оказалось, что Борис может бежать еще быстрее. Он взял сильно влево. Ему казалось, что так он скорее уйдет от дороги.
И вдруг — теперь уже впереди — он увидел человека. Тот бежал пригнувшись и, видно, тоже из последних сил. Нет, это был не враг. Это был Володя Моруженко.
Он тоже заметил Бориса и на бегу свернул в его сторону. Борису почему-то — совсем ни к селу ни к городу — вспомнилось, как они играли в горелки. Тогда тоже нужно было бежать изо всех сил, чтобы тебя не догнали и ты мог бы встретиться с другом, который только что стоял с тобой в одной паре. Так и теперь они бежали наискосок друг к другу и, встретившись, схватились за руки.
Борис заметил, что Володя тяжело хромает.
— Нога? — тихо спросил он.
— Когда… со столба летел…
Борис опять оглянулся, но на бегу уже ничего не мог разобрать.
— Они близко?.. — спросил Володя.
Казалось, он совсем уже не может бежать. Не сговариваясь, мальчики взяли еще левее — там находилась небольшая балка, поросшая леском, она была теперь их единственной надеждой.
«В случае чего — один патрон для Володьки, один для себя», — подумал Борис.
Вот, наконец, балка виднеется впереди темной полосой. Господи, как до нее далеко! Сзади слышен какой-то шум, но Борис уже больше не оглядывался, ему приходилось теперь почти тащить за собою Володю. Наконец оба они, ломая кусты, покатились вниз по склону.
Спасение ли это? Они не знали.
Когда прошло головокружение, когда немного успокоилось бешено стучавшее сердце, когда прекратился шум в ушах, они начали прислушиваться.
Неспокойно было кругом. Слышался какой-то гул и треск, словно их окружали. Да, с той стороны, откуда они только что прибежали, кто-то шел, судя по шуму — несколько человек. Это, несомненно, приближались фашисты.
Борис вынул пистолет. Не сказав друг другу ни слова, мальчики стали отползать в глубь балки, в темноту. Шаги и голоса приближались.
— Пистолет с тобою? — еле слышно спросил Борис.
— Да.
— И у меня. Если что, стреляем в себя.
— Погоди, — прошептал Володя.
Враги подходили. «Можем ли мы спастись? — думал Борис. — Вряд ли! Они, конечно, видели, что мы скатились в балку. Одна надежда на то, что, может, в темноте не заметили как-нибудь. Тогда нам удастся выйти отсюда с другой стороны».
Они лежали совершенно неподвижно, стараясь не дышать. Гитлеровцы все еще не поравнялись с балкой. Время тянулось смертельно медленно. «Может быть, и не заметят? — подбадривал себя Борис. — Может, пройдут мимо?»
Но в этот самый миг, как бы в ответ на его мысли, к ним в балку проник узкий и яркий луч. И светил он не с той стороны, откуда подходили враги, а с противоположной. Спасения не было! Они были окружены.
«Все», — подумал Борис, поднимая пистолет и не зная, куда лучше выстрелить — в сердце или в висок. Володя схватил его за кисть руки.
— Пора кончать! — прошептал Борис. — Не то попадем им в руки…
— Стой! — прошептал Володя, как показалось Борису, со злобой в голосе. — Нельзя!
— Плен? — сказал Борис.
— До последнего, — шептал Володя, — жить до последнего…
Он крепко держал Бориса за руку. Тот сперва пытался вывернуть кисть и освободиться, но потом, сообразив, что своей возней они могут себя окончательно погубить, затих и перестал двигаться. Володя отпустил его руку.
Острый луч фонарика блуждал по лесу, голубой и яркий. Он подползал все ближе и ближе.
«Эх, если бы сейчас лежать уже мертвым и ничего не бояться! — подумал Борис. — Как было бы хорошо».
Мальчики лежали, уткнувшись лицом в снег и чувствуя, как он подтаивает под щекой и ползет за ворот. Они уже ничего не видели и не знали, дошел ли до них проклятый луч. Может быть, они уже лежат на свету и все кончено? Пошевелиться, а тем более поднять голову ни один из них не смел. Это могло погубить обоих. Полная, совершенная, мертвая неподвижность — вот единственное, что могло бы спасти. Они не столько понимали, сколько чувствовали это.
Где-то совсем близко над их головами слышались шаги и громкие голоса. Кто-то стал продираться сквозь кусты. «А вдруг с ними собака?» — подумал Борис и теснее прижал пистолет к груди. Кто-то спускался к ним в балку. И опять Володина рука неслышно придвинулась к нему и сдавила его запястье. «Жить, жить до последнего…» — не услышал, а понял он.
Кто-то, казалось, валится прямо на них. Им почудилось, что снег, взметенный чьими-то ногами, уже падает на их головы.
Однако шум над головой почему-то стал удаляться, голоса словно бы сразу унесло куда-то. Враги прошли мимо.
Мальчики подняли головы. В лесу было совсем темно. Прекрасная, надежная тишина стояла здесь. Лишь где-то вдалеке слышались голоса.
Только теперь почувствовали они, что ноги их онемели так сильно, словно их и вовсе нет.
— Как бы не поморозиться, — прошептал Володя.
Но подняться и идти было еще рано. Фашисты могли уйти недалеко, кто-нибудь из них мог задержаться. Да и ушли только те, которые гнались за ними от дороги, а где те, кто светил на них фонариком?
Мальчики продолжали лежать, чувствуя, что мороз овладевает телом — оно становилось тяжелым и ничего уже не чувствовало.
— Так тоже нельзя! Померзнем, — сказал Володя, осторожно поднялся и тут же упал с каким-то не то стоном, не то мычанием.
— Нога.
Долго опять лежали они, прислушиваясь. Нет, все было по-прежнему тихо.
— Нужно идти, — сказал Володя, снова встал и, цепляясь за стволы, пошел в глубь балки, тяжело хромая.
Он был прав, нужно было двигаться во что бы то ни стало.
…Прошло часа три, пока они выбрались из овражка.
— Эх ты! — сказал Володя.
Он шел очень медленно, стараясь как можно легче наступать на больную ногу. Борис тотчас же понял, о чем он говорит, так как и сам думал о том же.
— А если бы плен? — сказал он.
— Ну и что же? И из плена люди бегут. Андрей Михайлович… Сережа… Сам знаешь… Умереть всегда успеешь.
— Это хорошо так сейчас говорить, когда фашисты прошли мимо. А если бы мы с тобой стояли теперь на допросе?
— Ну и что же? — опять повторил Володя. — Стояли бы на допросе. И думали бы не о том, как умереть, а как бы выдержать пытку.
— Нога у тебя не поломана, как думаешь?
— Думаю, нет. Была бы поломана, я бы не мог идти.
— Сгоряча все бывает.
Некоторое время они шли молча.
— А если нам сейчас опять попадутся фашисты? — спросил Борис.
Володя немного подумал.
— Что же, мы пойдем им навстречу. Здесь нам уже не убежать.
— Может быть, зароем пистолеты?
— Теперь уже недалеко, — ответил Володя. — Авось как-нибудь.
— Знаешь Володька, — сказал вдруг Борис, — я думал, что ты…
— Что я?
— Не то чтобы слабый, а слишком чувствительный…
— Это потому, что я птиц люблю, что ли?
— Знаешь, я не хотел с тобой сегодня на это дело идти.
— Думаешь, я не знаю?
— А оказалось, что это я трус.
— Постой, отдохнем немножко. Сил нет как ломит. Какой же ты трус?
— Нет, я струсил! Знаю это. Я хотел, чтобы ничего не видеть и не чувствовать.
— Брось, — сказал Володя. — Если бы все были такие трусы, как ты!..
…Каровцы не расходились. Всю ночь сидели они в холодной землянке, прислушиваясь. Время от времени кто-нибудь из них выходил в степь посмотреть, не идут ли ребята.
Первыми в пещеру пришли Вася и Толя Прокопенко. Они рассказали остальным о том, что произошло на дороге. О судьбе Володи и Бориса они не знали ничего. Только к утру в пещеру, тяжело опираясь на Бориса, приковылял Володя Моруженко. Девочки кинулись его разувать.
«КАРОВ СРАЖАЕТСЯ. А МЫ?..»
Был февраль, и солнце уже припекало. С крыш капало и позванивало. Шла весна. Ребятам казалось, что фашисты стали мрачнее, а жизнь веселей. И вот однажды Вася, вернувшись от партизан, срочно собрал ребят в пещере.
— Мы выиграли битву на Волге, — сказал он. — Армия генерала Паулюса в плену.
Ребятам захотелось сейчас же бежать в село, поделиться радостью. Но они-то все еще были «под фашистом»! И каждое слово могло стоить им жизни. Зато у них были чернила и бумага.
В то утро даже постороннему человеку, зашедшему в село, стало бы ясно, что здесь что-то происходит. Хлопали двери, слышались голоса. Все было приглушено, но подспудно, в глубине все кипело и бурлило.
Ребята видели, как немецкий солдат поднял их листовку, посмотрел и тут же бросил на землю. Никуда не понес и ничего не сказал. Словно понял, что в ней было написано.
Ребята знали, как знали и все на селе, что гитлеровцы по-прежнему кричат о победах, однако уже сам вид немецких офицеров и особенно солдат, сразу будто слинявших, говорил, что дела фашистов плохи.
И вот случилось нечто столь дикое, что даже жители Покровского, люди, привыкшие к беззакониям и жестокостям врагов, и те были поражены.
Дверь дома Тимашуков, где стояли офицеры, распахнулась — да так, что стукнула о стену, — и на улицу выбежал обер-лейтенант Мюллер. Красный, с револьвером в руках, он шагал по улице, кричал что-то на своем каркающем языке и палил по окнам.
Женщины метались, затаскивая в дом ребят, захлопывали ставни, запирали двери. Старая бабка Панченко, глухая и полуслепая, осталась сидеть у окна. В хате никого больше не было. Предупредить ее не успели, она так и осталась сидеть с простреленной головой.
А Мюллер все шел и шел по пустынной улице и все стрелял по окнам.
…На следующий день в селе снова были похороны.
С наступлением весны Вася стал чаще бывать у партизан. Возвращался оттуда повеселевшим и необычайно разговорчивым. Ребята дивились его памяти: он умудрялся запоминать чуть ли не слово в слово длинные сводки Совинформбюро. И передавал их, невольно копируя голос диктора.