купил товарищ Красильников стул для сцены, стул хороший, мягкий…
Ипполит Матвеевич, налегая всем корпусом на сторожа, слушал. Он был в полуобмороке. А старик, заливаясь радостным смехом, рассказал, как он однажды взгромоздился на этот стул, чтобы вывинтить электрическую лампочку, да и покатился.
– С этого стула я соскользнул, обшивка на нем порвалась. И смотрю, из-под обшивки стеклушки сыплются и бусы белые на ниточке.
– Бусы, – проговорил Ипполит Матвеевич.
– Бусы, – визгнул старик восхищенно, – и смотрю, солдатик, дальше, а там коробочки разные. Я эти коробочки даже и не трогал. А пошел прямо к товарищу Красильникову и доложил. Так и комиссии потом докладывал. Не трогал я этих коробочек и не трогал. И хорошо, солдатик, сделал, потому что там драгоценность найдена была, запрятанная буржуазией…
– Где же драгоценности? – закричал предводитель.
– Где, где, – передразнил старик, – тут, солдатик, соображение надо иметь. Вот они!
– Где? Где?
– Да вот они! – закричал румяный старик, радуясь произведенному эффекту. – Вот они! Очки протри! Клуб на них построили, солдатик! Видишь? Вот он, клуб! Паровое отопление, шахматы с часами, буфет, театр, в галошах не пускают!..
Ипполит Матвеевич оледенел и, не двигаясь с места, водил глазами по карнизам.
Так вот оно где, сокровище мадам Петуховой. Вот оно, все тут, все сто пятьдесят тысяч рублей ноль ноль копеек, как любил говорить убитый Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер.
Бриллианты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслетки с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный клуб и биллиардную.
Сокровище осталось, оно было сохранено и даже увеличилось. Его можно было потрогать руками, но его нельзя было унести. Оно перешло на службу другим людям.
Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался в самое его сердце. И он закричал. Крик его – бешеный, страстный и дикий, крик простреленной навылет волчицы – вылетел на середину площади, метнулся под мост и, отталкиваемый отовсюду звуками просыпающегося большого города, стал глохнуть и в минуту зачах.
Великолепное осеннее утро скатилось с мокрых крыш на улицы Москвы. Город двинулся в будничный свой поход.
Конец
Михаил Одесский, Давид Фельдман. История легенды: роман «Двенадцать стульев» в литературно-политическом контексте эпохи
ПрологБиографический перекресток
С января 1928 года московский ежемесячный журнал «30 дней» начал публикацию романа «Двенадцать стульев». Имена авторов – сотрудников популярной тогда газеты «Гудок» – еще не были широко известны: «Илья Ильф, Евг<ений> Петров»[1].
Редакция журнала обошлась без предисловия. Но в каждом номере печаталась аннотация: «“Двенадцать стульев” – современный роман-хроника – рисует приключения и странствования по городам и весям Советского Союза компании плутов и авантюристов. Являясь подражанием лучшим образцам классического сатирического романа, роман “Двенадцать стульев” состоит из ряда отдельных новелл-эпизодов, высмеивающих обывательщину, головотяпство и всяческие извращения нового быта. Литературное мастерство авторов – Ильфа и Е. Петрова, – живость повествования, занимательность отдельных положений и остроумие языка несомненно составят молодым писателям широкую популярность в читательских и литературных кругах»[2].
Стилистически аннотация, скажем так, небезупречна. Зато прагматика ясна. Во-первых, оговорено специально, что авторы «современного романа-хроники» не высмеивают советскую действительность как таковую. Объекты сатиры – лишь «всяческие извращения нового быта», а вовсе не он сам. Во-вторых, акцентировалось, что Ильфа и Петрова ждет слава.
Предсказание сбылось. К июлю 1928 года, когда завершилась публикация, имена авторов стали знаменитыми на всю страну. Но еще мало кому было известно, что это – псевдонимы. Илья Арнольдович Файнзильберг использовал в таком качестве анаграмму, ну а Евгений Петрович Катаев – патроним, усеченное на досоветский манер отчество.
В январе 1931 года тот же иллюстрированный ежемесячник начал публикацию второй книги романной дилогии – «Золотой теленок». На этот раз было и предисловие – «От авторов»[3].
Кроме прочего, Ильф и Петров описывали свою полемику с неким противником сатиры. Разумеется, выдуманную: «Смеяться грешно! – говорил он. – Да, смеяться нельзя! И улыбаться нельзя! Когда я вижу эту новую жизнь, эти сдвиги, мне не хочется улыбаться, мне хочется молиться!»
Бдительного противника сатиры Ильф и Петров высмеяли. Объявили его нападки противоречащими актуальным идеологическим установкам. Но прагматика иронического предисловия – та же, что и редакционной аннотации 1928 года. Теперь и сами авторы специально оговорили, что не порочат «новую жизнь».
Еще до окончания журнальной публикации в декабре 1931 года второй роман стал не менее популярным, чем первый. Оба часто переиздавались. И вообще популярность авторов росла постоянно.
Четырехтомное собрание сочинений Ильфа и Петрова опубликовало в 1938–1939 годах московское издательство «Советский писатель». Мало кому из тогдашних знаменитостей была оказана такая честь. Это, по сути, означало, что авторы романной дилогии признаны классиками[4].
Ильф участвовал в подготовке издания, но так и не увидел его. Умер от туберкулеза 13 апреля 1937 года.
Фрагменты его дневниковых записей и черновых набросков опубликованы в 1939 году издательством «Советский писатель». Книгу подготовил к печати друг и соавтор. Открывалась она статьей – «Из воспоминаний об Ильфе»[5].
18 февраля 1942 года московский еженедельник «Литература и искусство» напечатал еще один фрагмент мемуаров Петрова. Он подготовил эту публикацию к пятилетней годовщине смерти Ильфа. Заголовок прежний оставил[6].
Историю создания романной дилогии Петров изложил кратко. Принято считать, что расширенный вариант готовился для книги об Ильфе, но завершить ее автор не успел: началась Великая Отечественная война, и он стал фронтовым корреспондентом газеты «Правда». Летом 1942 года погиб в авиационной катастрофе.
После войны статус Ильфа и Петрова был по-прежнему высок. В 1948 году издательство «Советский писатель» вновь опубликовало романную дилогию в самой престижной тогда книжной серии: «Библиотека избранных произведений советской литературы 1917–1947»[7].
Она стала подведением литературных итогов за тридцать лет. В обиходе именовалась «золотой» – по цвету переплета. Издание книги в этой серии означало, что автор официально признан советским классиком.
Казалось бы, статус бесспорен. Тем не менее, автор вступительной статьи к переизданию романной дилогии в 1956 году тоже рассуждал о лояльности Ильфа и Петрова. Оговорил специально, что «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» созданы «людьми, глубоко верившими в победу светлого и разумного мира социализма над уродливым и дряхлым миром капитализма»[8].
Речь шла вновь о верности советским идеологическим установкам. Но если это считалось очевидным, как утверждал автор вступительной статьи, так незачем было бы и оговаривать специально.
В 1961 году опубликовано еще одно собрание сочинений. Уже пятитомное. Очередной знак официального признания. Но в предисловии вновь специально оговорена лояльность классиков. Акцентируется, что что «веселый смех Ильфа и Петрова в своей основе глубоко серьезен. Он служит задачам революционной борьбы со всем старым, отжившим, борьбы за новый строй, новую, социалистическую мораль»[9].
Без оговорок подобного рода не обходились и позже. Читателям по-прежнему напоминали, что и Ильф и Петров не были никогда противниками советского режима[10].
Спор шел в первую очередь с читателями же. Общеизвестно, что ко второй половине 1950-х годов дилогия Ильфа и Петрова – своего рода тезаурус инакомыслящих. Шутки из романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» воспринимались как издевательство над пропагандистскими клише и так называемым «советским образом жизни».
Вот уж действительно парадокс: Ильф и Петров – советские классики антисоветской литературы. Такое мнение бытовало вопреки сказанному литературоведами и мемуаристами. Соответственно, правомерны два вопроса.
Почему, во-первых, советские журналисты создали романы, воспринимавшиеся как антисоветские. Если судить по аннотации 1928 года и предисловию «От авторов», Ильф и Петров осознавали возможность истолкований, с необходимостью подразумевавших карательные меры, однако не помешали опасения.
Во-вторых, что за причины обусловили публикацию крамольной дилогии. Пусть Ильф и Петров зачем-то собрались рискнуть, но готовность к риску не была присуща руководителям советских издательских организаций.
Разумеется, в СССР было заведомо исключено гласное обсуждение этих вопросов. Литературоведы, исследовавшие феномен соавторства Ильфа и Петрова, пересказывали, как правило, мемуарные свидетельства. Ну а там противоречия не упоминались.