Согласно большинству мемуарных свидетельств, будущие соавторы, уроженцы Одессы, познакомились уже в Москве. Оба тогда печатались, используя псевдонимы.
Можно спорить, зачем псевдоним Ильфу понадобился. Но у Петрова была очевидная причина: старший брат – Валентин Катаев – уже добился литературной известности.
Катаев-старший еще в Одессе подружился с Ильфом, стал тоже сотрудником «Гудка», а летом 1927 года предложил другу и младшему брату соавторство. Втроем они должны были написать авантюрный роман.
Если верить мемуарным свидетельствам, Катаев придумал к тому времени и сюжет. По готовой сюжетной канве Ильфу и Петрову следовало начерно роман написать, дело же третьего соавтора, опытного прозаика – редактирование и подготовка к печати. На титульном листе издания, соответственно, три фамилии.
План был вскоре изменен. Катаев убедился, что его помощь не понадобится другу и брату. Вдвоем те вполне справлялись с поставленной задачей. Наконец, роман они завершили, сдали в редакцию журнала, там рукопись приняли, опубликовали, вскоре пришло читательское признание.
Одна беда: критики оказались чрезмерно осторожными. Игнорировали роман.
Наконец, они спохватились. Ильф и Петров к тому времени начали второй роман, но работа не заладилась. Лишь через два года завершили. И критики встретили публикацию вполне благосклонно. Далее – всесоюзная и даже мировая слава.
Такая вот поучительная история получилась. Что-то вроде сказки о незлобивой, трудолюбивой и по заслугам вознагражденной Золушке. Однако в итоге – два советских антисоветских романа.
Вряд ли нужно доказывать, что у мемуаристов, современников Ильфа и Петрова, хватало резонов не рассуждать о политических факторах, обусловивших создание и публикацию романной дилогии. Литературоведы – в той же ситуации. Такова была отечественная специфика. И постепенно сформировался нарратив.
Ясно было только, что все мемуарные свидетельства если и не сводимы к сказанному Петровым, то коррелируются с его воспоминаниями. Точнее, фрагментами так и не завершенной книги об Ильфе.
Сохранился план книги «Мой друг Ильф» и черновые наброски к другой – «Мой друг Иля». Родственники автора передали рукописи в Центральный государственный архив литературы и искусства СССР. Впервые полностью опубликовал эти документы А. З. Вулис – в шестом номере московского ежемесячника «Журналист» за 1967 год[11].
В плане и набросках, если сравнивать с другими статьями Петрова о соавторе, нет принципиальной новизны. Это опять попытки рассказать о юности, Ильфе, совместной работе.
Изложенная Петровым версия создания первого романа – своего рода перекресток биографий. Постоянно акцентируется, что именно старший брат инициировал соавторство младшего с другом – Ильфом, да еще и придумал сюжет первой части романной дилогии.
Без Катаева, следовательно, ее бы не было. Так что с него и начнем.
Брат и друг: Валентин Катаев на пути к столице
Утраченный смысл победы
Вряд ли нужно доказывать, что Катаев был классиком советской литературы. Таковым признан еще на исходе 1930-х годов, а позже статус подтвержден многократно правительственными наградами.
Но это – позже. А в молодости ситуация иначе складывалась.
Две революции в 1917 году – февральская и октябрьская. Гражданская война. Ее именовали Новой Смутой.
Не только потому, что соотечественники друг с другом воевали долго, хоть и не дольше, чем в первую Смуту – начала XVII века. Сходство еще и другим признаком определялось: было что скрывать многим из оказавшихся на службе у победителей.
Примета новой эпохи – обилие анкет. Вопросы о том, когда и кому служил либо служить не пожелал, равным образом в силу каких причин, относились не к прошлому. Ответами на них определялось настоящее и, соответственно, будущее. Можно сказать, что по анкете и устанавливалось изначально, достоин ли ее заполнивший доверия представителей власти. Отсюда – жизненная необходимость для многих граждан советского государства постоянно творить самооправдательные биографические легенды. Своего рода мифы.
Подобного рода ложь признают обычно извинительной. Дело ведь прошлое, да и отступивший от истины не повредил этим никому.
Однако писатели – особый случай. Потому что тут подразумевается еще и проблема искренности. Не анкетной, но литературной.
Мы не собираемся решать вопрос об искренности. Даже и ставить его. Нам важно другое: Катаеву было что скрывать.
Он родился 16 октября 1897 года в Одессе. По его же словам, себя всегда считал одесситом, хотя в Москве прожил более шестидесяти лет.
Дед с отцовской стороны был потомственным священником, отец же – Петр Васильевич Катаев – нарушил семейную традицию. Окончив гимназию, а затем историко-филологический факультет Новороссийского университета, преподавал в одесских учебных заведениях. Кстати, до чина надворного советника дослужился, что соответствовало армейскому подполковнику. Четырежды награжден орденами[12].
С материнской стороны дед был помещиком и потомственным военным, причем в отставку вышел генерал-майором. Однако генеральская дочь – Евгения Ивановна Бачей – замуж вышла за протоиерейского сына, учителя. По сословию мужа определялась и сословная принадлежность детей. Они – не дворяне.
В Российской империи будущее определял этот признак. Сословный: не полагались дворянские привилегии детям протоиерейского сына, не успевшего выслужить чин, который давал право на потомственное дворянство.
Пресловутое «дворянское происхождение» – своего рода клеймо для советского гражданина. Катаев не был потомственным дворянином, однако родство с генералом и протоиереем тоже не украшало анкету. Они – «классово чуждые».
До поры скрывать приходилось родство. И отцовский чин тоже.
Мать Катаева умерла в 1903 году. Вторично отец не женился, двух сыновей воспитывал. Старший поступил в 5-ю Одесскую гимназию, за ним и младший.
От младшего старший отличался разительно. В гимназии учился нехотя, среди второгодников оказался. Причину объяснил сам: еще в детстве решил, что станет писателем.
К этой цели шел упорно. С 1910 года печатался в одесской периодике. Издания были, в основном, монархическими, потому в советскую эпоху Катаев избегал упоминаний о ранних своих опытах в стихах и прозе[13].
Зато охотно рассказывал об участии в любительских поэтических концертах предвоенных и военных лет. Там познакомился с ближайшими друзьями юности – Ю. К. Олешей, Э. Г. Багрицким и другими поэтами-ровесниками.
Некоторой литературной известности гимназист добился. Познакомился даже с И. А. Буниным, снимавшим дачу под Одессой. Себя – и тогда, и позже – именовал его учеником.
Однако в гимназии у него была прежняя репутация: лентяй, прогульщик. Успев закончить шесть классов, вновь стал второгодником – при явной, всеми учителями признаваемой одаренности.
Литература отнимала все время, а школярство опостылело. И недоучившийся гимназист добровольно или, как тогда говорили, «охотником» вступил в военную службу.
Вряд ли он выбрал ее охотно. Скорее полагал, что другие варианты еще хуже.
Да, он хотел стать писателем и уже публиковался. Но ему, восемнадцатилетнему, приходилось сидеть за гимназической партой вместе с шестнадцатилетними. Унизительно. И если бы, стерпев унижение, закончил гимназию, все равно не избежал бы мобилизации. Возраст соответствовал требованиям, здоровье отменное, а скорое окончание Мировой войны, длившейся второй год, отнюдь не прогнозировалось.
Напротив, она воспринималась как повседневность – в тылу. К ней привыкли, колоссальные потери более не ужасали. На фронте же катастрофически недоставало младших офицеров. Большинство кадровых, т. е. служивших еще до начала войны, было выбито. Офицерские погоны надели тогда вчерашние студенты и гимназисты, окончившие военные училища по «сокращенному курсу».
Стоит отметить, что с 1915 года не только изменился состав офицерского корпуса. Ушло в прошлое традиционное противопоставление интеллигента – офицеру.
Будущие интеллигенты начинали с гимназии или же иных средних учебных заведений, потом выбирали и высшие, а выбравшие офицерскую карьеру шли в кадетский корпус, далее – военное училище, юнкерские погоны и, наконец, офицерские. Кадеты, юнкера, офицеры обычно бравировали презрением к штатским, те, понятно, отвечали взаимностью. Главный же критерий различия – идеологический – подразумевался. Либерализм и оппозиционность интеллигенции были противопоставлены монархизму верноподданного офицерства. Война изменила все.
Бросив гимназию осенью 1915 года, Катаев не пожелал стать юнкером. Его военную биографию отражают служебные документы, ныне хранящиеся в Российском государственном военно-историческом архиве[14].
Согласно послужному списку, 1 января 1916 года бывший гимназист уже числился в 1 батарее 64-й артиллерийской бригады. Службу начал «вольноопределяющимся I разряда».
Вольноопределяющиеся исполняли солдатские обязанности, при этом считались кандидатами в офицеры. Им полагалось выслужить обязательный ценз и выдержать экзамен по выбранной специальности. Разрядов же было два: выбор определялся по сословию и образованию. Недавний гимназист Катаев оказался «перворазрядником», соответственно, имел право экзаменоваться через год службы, а не два, как «второразрядники».
Однако подчеркнем: обязанности Катаев исполнял солдатские. Формально он тогда относился к «нижним чинам».
Первый офицерский чин – прапорщик – дальняя перспектива. Год предстояло еще прожить в действующей армии, прежде чем надел бы погоны с одной звездочкой.
Катаев, по его словам, не мечтал о военной карьере. Хотел продолжить литературную. Но и при таком выборе первичная социализация – хотя бы среднее образование – немаловажна. Офицерский чин заменил бы гимназический аттестат зрелости, тем более что шла Мировая война и сыну надворного советника, генеральскому внуку неприлично было оставаться вне службы. Молодежь его круга уже воевала.
Правда, офицерский чин Катаев мог бы получить и быстрее. В Одессе – пехотное училище. Туда он имел право без экзаменов поступить. Четыре месяца спустя – погоны с одной звездочкой: прапорщик армейской пехоты.
С учетом реалий Мировой войны понятно, в силу каких причин Катаев предпочел надеть погоны вольноопределяющегося-артиллериста. Окончив пехотное училище, оказался бы вскоре на передовой, а в пехоте офицерские потери были гораздо больше. Среди прапорщиков – особенно.
Русская пехота воевала по устаревшему боевому уставу: в атаку младшему офицеру полагалось идти впереди боевых порядков своего подразделения. Личным примером воодушевлять «нижних чинов».
Судя по катаевским решениям, он вообще не хотел воевать. И дело не в отсутствии патриотизма. Российская империя вступила в Мировую войну сообразно царской воле, тогда как ни существованию, ни территориальной целостности государства не грозило ничего.
Было не так уж мало способов уклониться от службы. По крайней мере, найти другую, не военную. Катаев, похоже, не считал этот выбор достойным.
Служить начал вдали от передовой. Но формально 64-я артиллерийская бригада относилась к «действующей армии».
Катаев не случайно попал в эту бригаду. Помогло еще довоенное знакомство с командующим – генерал-майором К. Г. Алексинским, о чем будущий писатель позже рассказывал не раз.
Если точнее, знакомство с дочерью Алексинского помогло. Катаев считался, как тогда говорили, ее поклонником, бывал в генеральском доме. Только в женихи еще не годился. Хоть и литератор, а по сути – великовозрастный гимназист-недоучка.
Разумеется, Алексинский одобрил инициативу – вступить в службу. Использовал генеральские связи. Особых нарушений тут не было, ведь его протеже не уклонялся от мобилизации, наоборот, отправлялся служить в «действующую армию».
Служба начиналась традиционно. 5 января 1916 года в расположении 1-й батареи 64-й артиллерийской бригады вольноопределяющийся Катаев «приведен к присяге».
Война была не похожей на прежние. Пулеметы, заграждения из колючей проволоки, дирижабли, аэропланы. И уже готовились к наступлению первые танки. Появилось и принципиально новое оружие: под Минском противник применил отравляющие газы, ждали новую атаку на других участках. С 15 января в бригаде обучали солдат и офицеров пользоваться недавно изобретенными противогазами[15].
Бывший гимназист быстро освоился на военной службе. Даже литературную деятельность продолжал. В феврале командир 1 батареи подал рапорт по инстанции – ходатайствовал об издании за казенный счет книги стихов и прозы вольноопределяющегося Катаева[16].
Сведений о таком издании нет. Похоже, идею не удалось реализовать. Бригаду часто перебрасывали на разные участки фронта, и командованию, надо полагать, было не до литературы. Но в периодике Катаев печатался. Очерки и рассказы, присланные из действующей армии, были особенно востребованы в редакциях газет и журналов. Включая и столичные. Известность росла.
27 июня вольноопределяющийся Катаев переведен во 2-ю батарею той же бригады. Получил новую должность, а 31 октября и чин младшего фейерверкера.
В общеармейской иерархии – младший унтер-офицер. На погонах две поперечные нашивки – басоны, или, как их называли в армейском обиходе, лычки.
Генеральское покровительство тут уже ни при чем. Если унтерские лычки получил, значит, как тогда говорили, служил исправно.
Много позже Катаев рассказывал, что был награжден в период артиллерийской службы – получил два георгиевских креста. Так в армейском обиходе называли установленную для «нижних чинов» боевую награду. Прежнее официальное именование – «знак Военного ордена».
Это была исключительно офицерская награда. Получали ее только участвовавшие в боях.
«Нижним чинам» ордена не полагались. Однако весьма почетной наградой был и «знак Военного ордена» – «солдатский георгий».
Чтобы получить такую награду, мало было начальственного представления. Требовалось еще и документально подтвержденное согласие всех солдат подразделения – батареи либо роты и т. п.
Рассказывал Катаев также, что на фронте контужен и отравлен газами. Однако эти рассказы не подтверждаются документально. Нет подобного рода сведений в соответствующей графе послужного списка вольноопределяющегося-артиллериста: «Бытность в походах и делах против неприятеля, с объяснением, где именно, с какого по какое время; оказанные отличия и полученные в сражениях раны или контузии…»
На все перечисленные вопросы там дан ответ штабным офицером бригады. Один и вполне определенный – «не был».
Кстати, отсюда не следует, что Катаев все попросту выдумал. Бригада, где он служил, находилась порою в районах боевых действий, ее обстреливала артиллерия противника, но, по меркам 1916 года, такое не считалось непосредственным участием в боях. Допустимо, что вольноопределяющийся получал весьма опасные задания, например, восстановление прерванной телефонной связи под неприятельским огнем, был дважды представлен к награде, а представление затерялось в штабах, когда менялась дислокация войсковой части. Не исключено, что о контузии он не доложил начальству, до полевого лазарета не дошел, времени не хватило, вот и записи в документах нет. Отравление же газами вообще не предусматривалось довоенного образца документацией.
Многое допустить можно, только еще раз подчеркнем: нет документальных подтверждений. Не исключено, что найдутся где-нибудь.
Однако в любом случае артиллерийская служба Катаева закончилась в декабре 1916 года. Вольноопределяющийся подал рапорт о переводе и, согласно послужному списку, был принят «на сокращенный курс при Одесском пехотном училище».
Казалось бы, решение странное. Мог бы вскоре держать экзамен на офицерский чин и стать артиллерийским прапорщиком. Затем служить и дальше в своей бригаде.
Причина, обусловившая решение, угадывается. В качестве своего рода передышки выбраны четыре юнкерских месяца. Ранее был почти год солдатчины. А это, помимо рутинной службы, частые смены дислокации, постоянное, обязательное при обустройстве артиллерийских позиций рытье окопов и траншей, погрузка и разгрузка снарядов, дров, продовольствия, жизнь в сырых землянках, жара, холод, вши – надоело. В училище, пусть и пехотном, жить полегче.
К тому же Катаев – не просто юнкер. Все же унтер-офицер, направленный в училище из действующей армии. Таким – уважение, особые льготы. Например, внеочередные увольнения в город. А вернулся он в Одессу, и было куда пойти.
Февральская революция 1917 года радикально изменила государственное устройство. Сословные привилегии были упразднены, и сын чиновника уравнялся в правах с потомственными дворянами. Однако война продолжалась. Согласно послужному списку, 29 марта Катаев «произведен в прапорщики армейской пехоты и назначен в распоряжение штаба Одесского военного округа».
Затем получил очередное назначение – в прифронтовую полосу. 9 апреля прибыл к новому месту службы и внесен в списки «46-го пехотного запасного полка младшим офицером 3-й роты».
Так называемые запасные полки – учебные. Первичное обучение или переподготовку там проходили мобилизованные.
28 июня прапорщик Катаев отправлен на передовую вместе с пополнением. Был «зачислен в списки 57-го пехотного Модлинского полка младшим офицером в 7-ю роту».
Готовилось очередное наступление. Вскоре оно и началось. 11 июля Катаев ранен – при исполнении служебных обязанностей.
С поля боя доставлен в полевой лазарет. Рана не считалась легкой – осколок снаряда почти навылет пробил бедро. Требовалось стационарное лечение.
Катаева перевезли в один из ближайших госпиталей. Попал опять в Одессу. Там и узнал, что согласно приказу по «IV армии от 5 сентября 1917 г. № 5247 награжден орденом Св[ятой] Анны 4 ст[епени] с надписью “За храбрость”».
Орден этот крепился на эфесе офицерской шашки. В темляке – темно красная лента, по ней золотыми буквами надпись: «За храбрость».
Такую награду получали только участвовавшие в боях офицеры. На военном жаргоне орден – по цвету ленты – именовался «клюквой».
Кстати, Л. Н. Толстой после Севастопольской обороны получил такой же орден. Мечтал о большем, но «клюквой», по свидетельствам ряда современников, гордился.
Было чем гордиться. Искать службу на Кавказе уехал великовозрастный неудачник, так и не сумевший найти область социализации, а вернулся офицер, севастопольский герой, аннинский кавалер, наконец, писатель, уже добившийся всероссийской известности.
Орденом гордился и Катаев. В его прозе «клюква» упоминается неоднократно. Боевая награда. И биографам о ней рассказывал[17].
Возможно, что выздоравливавший после ранения прапорщик успел тогда реализовать свою мечту. Прошелся, наконец, по одесским улицам во всем парадном великолепии офицерского наряда, позже не раз описанного классиком советской литературы: фуражка салатового цвета с лихо примятой – фронтовой шик – тульей, узкий лаковый козырек надвинут почти до переносицы, оливково-зеленый китель, золотые погоны, темно-синие щегольские бриджи и, конечно, канты по швам, хромовые, или даже шевровые, антрацитного блеска сапоги, коричневые ремни портупеи, револьверная кобура на поясе справа, а слева – шашка.
Это было б «тонно», как тогда говаривала офицерская молодежь. Имелось в виду щегольство, однако не вульгарное, а соответствующее положению. Не случайно и Катаев упоминал в прозе уже 1960-х годов о «тонняге-артилллеристе».
Остался бы в артиллерии, имел бы право носить и шпоры. Но такая роскошь пехотинцу в тылу была не положена. Зато Катаеву полагался аннинский – красно-золотой – темляк на шашку и нарукавная нашивка за ранение. Так что издали замечали бы: идет офицер-фронтовик, храбрец, раненный и награжденный.
Казалось бы, Катаев реализовал свой главный план. Он победил: социализация завершена. В службу вступал гимназист-недоучка, лишь претендовавший на статус писателя, а минуло полтора года – боевой офицер, аннинский кавалер, поэт и прозаик, известный уже не только в одесских масштабах.
Сообщением о награде завершается катаевский послужной список. Значит, прапорщик в полк не вернулся. И понятно, в силу каких причин. Обязательный отпуск после ранения оказался последним: Октябрьская революция отменила все планы.
Румынский фронт, где служил Катаев, практически развалился. После нового изменения режима дезертирство стало массовым, почти что повальным. Шла так называемая самодемобилизация.
Обязательств у Катаева не осталось, вот и служба окончилась. Присягал вольноопределяющийся Николаю II. Но император отрекся от престола в пользу брата, а тот царствовать не пожелал. Присяга Временному правительству тоже не имела бы силы: оно планировало созвать всероссийское Учредительное собрание, чтобы посредством демократических выборов определить, каким будет новый режим, только вот не успело. Пришедшие же к власти в октябре 1917 года социалисты-радикалы декретировали окончание войны.
Больше некому было служить. Да и незачем, если война завершена.
Новая эпоха началась. Позже, уже в советском государстве, был сформулирован обязательный критерий политической оценки литератора: принял ли революцию. Февральскую, надо полагать, Катаев принял: он стал равным среди равных. Октябрьскую – вряд ли. Прапорщик лишился не только офицерского жалованья.
В январе 1918 года наконец-то созванное Учредительное собрание было официально распущено. И новое правительство объявило о создании нового государства – Российской Социалистической Федеративной Советской Республики.
Три месяца спустя был подписан сепаратный мирный договор, согласно которому российское государство выходило из войны побежденным. Более того – расчлененным.
В частности, Украина стала независимым государством. Одесса – вне России. Соответственно, прежнюю ценность утратили и русские офицерские погоны, и орден. Не было уже ни армии такой, ни государства, а награда – за проигранную войну.
С этим пришлось смириться. Но существенно, что и как литератор Катаев тоже проиграл. Газеты, журналы, издательства закрывались, литературным заработком жить могли немногие. Все пришлось начинать заново.
Под чужими знаменами
Меж тем после установления в Петрограде советского режима, активизировались его противники. В южные области они пробирались – убежищем стали тогда Новочеркасск и Ростов-на-Дону. Там формировались войсковые части.
Спустя месяц командование войсками принял генерал Л. Г. Корнилов. Появилось и новое, уже официальное название – Добровольческая армия. Численность невелика, на полнокровную дивизию поначалу не хватало. И внятной программы не было. Формально же лидеры антисоветского движения сошлись на том, что воюют против большевиков и за новый созыв Учредительного собрания.
В общем, ясно было только, против кого они воюют. А за что – нет.
Советское правительство, умело используя общеизвестную, сложившуюся в период Великой французской революции традицию именования политических сил, объявило свои войска «красными», противников же – «белыми». Что и подразумевало борьбу республиканцев с монархистами[18].
Белой – в традиционном понимании термина – Добровольческая армия не была. И мало кто из служивших в ней так себя называл. Однако в итоге название закрепилось – стараниями талантливых советских пропагандистов.
Ход оказался весьма удачным. В стране крайне мало осталось монархистов, а за границей российское самодержавие было и вовсе не популярно, соответственно, поддержка его сторонников европейскими правительствами вызывала противодействие социалистов.
Неизвестно, понимал ли тогда Катаев, что Добровольческая армия воюет не за реставрацию монархии. Важно, что на Дон не отправился.
Гражданская война распространялась все шире, а бывший прапорщик от участия в ней уклонялся. Многие офицеры тогда еще не сделали политический выбор.
Добровольческая армия громила численно превосходившие ее советские войска, однако потери несла значительные. Погиб и командующий. Этот пост занял генерал А. И. Деникин.
На Украине меж тем война шла спорадически. В Киеве, как известно, с марта 1917 года императорских чиновников сменили представители Временного правительства, затем управляли администраторы Центральной Рады, декларировавшей создание Украинской Народной Республики. Она была признана европейскими правительствами, а восстание, инспирированное просоветскими организациями, подавлено. Но вскоре город заняли красные. Вытеснили их германские войска. После чего Советская Россия, заключившая сепаратный мир с недавними противниками, признала независимость Украины. Двух месяцев не прошло, как новоявленную державу возглавил гетман П. П. Скоропадский, в прошлом – русский генерал. Режим был, разумеется, прогерманским, хотя в качестве официальной идеологии декларировался украинский национализм.
Есть сведения, что Катаев служил в гетманских войсках. Но так ли было – проверить нет возможности. Если и пошел на службу, то не по идеологическим соображениям. Заработок искал.
Однако и гетманский режим, который советское правительство тоже признало, оказался непопулярным. Ярость крестьян вызывали постоянные реквизиции продовольствия и скота, проводившиеся немцами. В Германию уходили ежедневно эшелоны, нагруженные реквизированными запасами. Ну а Киев постепенно окружали войска Центральной Рады под командованием С. В. Петлюры.
Это были радикальные украинские националисты. Так что для Катаева служба, если и служил, меньшее зло.
До поры гетманские войска сдерживали петлюровцев. А правительство Скоропадского вело с делегацией РСФСР переговоры о мире и территориальном разделении. Украинской стороне забот хватало и без конфликтов с восточным соседом.
Делегация была сформирована по распоряжению В. И. Ленина, Председателя Совета народных комиссаров РСФСР. Возглавляли ее И. В. Сталин. Ближайшие помощники – Д. З. Мануильский и Х. Г. Раковский.
Секретной миссия не считалась. О ней и советские газеты сообщали. Зато через пять лет было уже не принято упоминать о переговорах.
Кстати, ничего особенного не произошло в украинской столице. Переговоры затянулись, а в декабре 1918 года Киев взяли петлюровцы, и пришлось советской делегации срочно эвакуироваться. Обычная ситуация. Но Сталин, занявший пост генерального секретаря большевистской партии в 1922 году, заботился, чтобы в его официальной биографии не было неудач[19].
Запрет был негласным. И все же к тому времени советские писатели в большинстве своем научились воспринимать намеки.
К примеру, киевское посольство 1918 года не упоминается во впервые изданном семь лет спустя романе М. А. Булгакова «Белая гвардия». Автор не мог не знать о большевистской миссии. Жил на Андреевском спуске, а советская делегация размещалась не так уж далеко – Бибиковский бульвар, гостиница «Марсель»[20].
Над зданием, как положено, красный флаг, и на фуражках охранников – звезды. Поначалу многих киевлян удивляло присутствие такой делегации, толпы любопытных и даже протестующих стекались к гостинице, но вскоре и к советскому посольству привыкли.
Киев 1918 года описывал В. Б. Шкловский в изданной пять лет спустя мемуарной книге «Сентиментальное путешествие». Советская делегация не упомянута и там, хотя мемуарист не мог ее не заметить.
Так и оказалась забытой эта делегация. Но с ней, пусть косвенно, связаны биографии Катаева, Ильфа и Петрова.
В отечественной же литературе, равным образом, историографии последний украинский гетман стал фигурой чуть ли не комической. И, разумеется, враждебной советскому государству.
На самом деле, конфронтации не было. Поезда ходили между Киевом, Москвой и Петроградом, советские литераторы печатались в периодике украинской столицы.
Разве что беженцы съезжались в Киев из Советской России. Там уже начался голод, а Украина еще не знала такого бедствия. Ее столица была своего рода перевалочным пунктом на пути в европейские государства. Так сказать, ворота эмиграции.
Во множестве приезжали бывшие офицеры. Одни – транзитом, по дороге к Добровольческой армии. Другие, воевать не желавшие, искали новую службу в сытой украинской столице.
В Одессе тоже голода не было. Однако дело к тому шло: власть менялась слишком часто.
На Одессу претендентов хватало. В первую очередь – украинское правительство. Стягивались и румынские войска.
Поначалу власть была прежняя, одесская. Вскоре она перешла к опиравшемуся на местные гарнизоны Исполнительному комитету Совета Румынского фронта, Черноморского флота и Одессы. В обиходе – Румчерод.
С января 1918 года Румчеродом уже руководили большевики. В Одессе власть они захватили после городского восстания. Был даже создан местный Совет народных комиссаров.
В марте город оккупировали австро-германские войска. Соответственно, власть перешла к украинской администрации. Но в ноябре оккупанты ушли из Одессы. Ее заняли петлюровцы.
Однако город они контролировали не полностью. С декабря 1918 года в Одессу прибывали морем войска недавних союзников распавшейся империи. Главным образом, французские. Интервенты постепенно вытесняли петлюровцев, не препятствуя вводу частей Добровольческой армии.
Катаеву же по-прежнему следовало искать заработок. Как многие ровесники – офицеры и «нижние чины» армии уже не существовавшего государства, – он успел освоить лишь военное ремесло.
Друзья и ровесники, не желавшие служить в Добровольческой армии, выбирали державную варту, т. е. украинскую государственную стражу, заменившую полицию. Многое требовалось охранять: город заполонили банды, грабили прохожих на улицах, военные и торговые склады, квартиры. Обыденностью стали ночные перестрелки.
Где именно нашел тогда службу Катаев – можно лишь гипотезы строить. Не исключено, что и в Добровольческой армии, части которой уже расквартировались в Одессе.
Но главным делом была по-прежнему литература. Еще осенью 1917 года он с друзьями-поэтами организовал литературное объединение «Зеленая лампа». Собирались на квартирах и в опустевшем здании одесской консерватории. Полвека спустя литературоведы усматривали в названии аллюзию на одноименное петербуржское сообщество, в заседаниях которого участвовали А. С. Пушкин и А. А. Дельвиг.
Была ли аллюзия – трудно судить. Шестьдесят пять лет спустя Катаев, по воспоминаниям беседовавшего с ним одесского краеведа, иронизировал: «Просто перед первым собранием в консерватории поставили на стол лампу с распространенным тогда абажуром зеленого стекла. Потом мы ее разбили и даже платили кому-то. Отсюда и пошла «Зеленая лампа». А про Пушкина уже потом придумали литературоведы»[21].
Разумеется, в Одессе создавались и другие литературные объединения, главным образом, студенческие. Неизбежной стала конкуренция.
Вовсе не метафорически конкурировали, а вполне реально. Катаеву и его друзьям, литераторам и музыкантам, нужен был заработок, потому выбрали испытанное средство – платные литературные вечера-концерты.
Сведения о них появились в одесской периодике с начала февраля 1918 года. Так, сообщалось: «Первый интимный вечер музыки, поэзии, пластики с участием одесских поэтов. Между вторым и третьим отделениями будет конкурс стихов для публики»[22].
Публика встретила молодых поэтов вполне доброжелательно. Все были признаны одаренными. Особые похвалы, кстати, достались З. К. Шишовой. Ее поэтический талант, по словам одного из рецензентов, «грациозен, мил и женственен и отражает даже самые последние события вплоть до обысков и налетов»[23].
Замечен был и ее муж – поэт Н. Б. Шор, взявший еще до войны псевдоним Анатолий Фиолетов. Он, кстати, участвовал в довоенных поэтических концертах вместе с организатором «Зеленой лампы».
Катаевское начинание было весьма успешным. «Зеленая лампа» и впрямь приносила доходы. Пользуясь более поздней терминологией, можно отметить, что лидер поэтического сообщества оказался еще и талантливым литературным менеджером. Качество очень важное, причем не раз проявлявшееся в дальнейшем.
Но литературные заработки были скудными. Большинству литераторов основной доход приносила служба. Так, Фиолетов, ровесник и друг Катаева, тоже демобилизованный из армии, служил в полиции, затем стал инспектором уголовного сыска державной варты. Он был убит при исполнении служебных обязанностей в ноябре 1918 года. Гибель его широко обсуждалась в одесской периодике[24].
Друзья-поэты выпустили сборник стихов Шишовой, посвященный Фиолетову. Издание было подготовлено без ее ведома[25].
Шишова после смерти мужа прекратила участие в деятельности «Зеленой лампы». Семнадцать лет спустя Катаев, уже добившийся всесоюзной известности, помог вдове друга перебраться в Москву и стать детской писательницей. Он многим землякам помогал. И не только им.
Это все было еще впереди. К началу же 1919 года популярность «Зеленой лампы» по-прежнему росла. Однако в апреле ситуация изменилась. Деятельность объединения прервалась: французское правительство приняло решение прекратить интервенцию, после чего началась знаменитая «Одесская эвакуация».
Военные и транспортные суда недавних российских союзников покидали Одессу, увозя свои войска и бывших подданных распавшейся империи – тех, кто успел пробраться на палубы или в трюмы. Части Добровольческой армии сушей ушли из города. Затем его заняли красные.
Катаев не эвакуировался. Чем был занят с апреля 1919 года по июль – точных сведений нет.
В автобиографиях и мемуарной прозе он рассказывал, что был мобилизован в Рабоче-крестьянскую Красную армию. Командовал батареей в одной из дивизий. После ее разгрома и отступления вновь оказался на территории, захваченной противником, затем сумел до Одессы добраться. Сведения подобного рода сообщил и своим биографам[26].
Допустимо, что не лукавил. С мая 1919 года в Одессе проводилась мобилизация бывших офицеров. И все же документальных подтверждений службы Катаева в РККА нет.
Правда, исследователи отмечают, что весьма точны в его прозе описания событий, относящихся к боевым действиям того периода. Но такое не все готовы принять как неоспоримое доказательство.
Шишова в мемуарах предложила иную версию. Утверждала, что при красных лидер «Зеленой лампы» сразу нашел работу, связанную с литературой. Вместе с Багрицким и Олешей служил в Одесском отделении Бюро украинской печати[27].
Тоже вполне допустимо. С июля 1919 года Катаев опять жил в Одессе. И, по воспоминаниям ряда современников, демонстративно выражал симпатии к новой власти.
Действительно ли симпатизировал тогда, либо, что называется, мимикрировал – судить трудно. В любом случае положение его оказалось весьма сложным: бывший офицер, следовательно, заведомо подозреваемый в нелояльности советской власти.
Кстати, Багрицкий и Олеша были от военной службы освобождены по состоянию здоровья. Один страдал диагностированной еще в детстве бронхиальной астмой, у другого – врожденный порок сердца. Катаева же могли в любой момент призвать в РККА. Или – арестовать. Просто так, ради профилактики антисоветских заговоров.
Гражданскую войну Катаев, похоже, рассматривал в качестве помехи литературной деятельности. Воевать на чьей-либо стороне он не стремился, ареста должен был постоянно опасаться, а служба в БУПе предоставляла бы хоть какую-то защиту.
Если и служил, то опять недолго. В августе 1919 года Одессу заняли части Добровольческой армии. Десант высадился с моря, малочисленный гарнизон красных, опасаясь казавшегося неизбежным окружения, быстро отступил.
Бывший прапорщик вновь попал на военную службу. В Добровольческую армию. Она тогда входила в оперативно-тактическое соединение, официально именуемое Вооруженными силами Юга России.
Возможно, перед этим Катаеву пришлось еще и пройти допросы в деникинской контрразведке. Он был заметной фигурой, так что о выражении симпатий большевистскому режиму знали многие.
Документальных подтверждений ареста Катаева деникинцами тоже нет. Есть лишь его поздние свидетельства.
Зато службу в Добровольческой армии он и не скрывал. Невозможно было б скрыть: слишком многие земляки видели его офицерские погоны. Утверждал, правда, что пошел служить вынужденно, как многие тогда, и вскоре дезертировал.
Он вновь стал артиллеристом. Командовал башней на бронепоезде. Воевал, главным образом, с петлюровцами. Симпатий к ним не питал. Красных тоже приходилось обстреливать. В письме Бунину, ненавидевшему и тех, и других, сообщал, что воинский долг свой исполняет честно[28].
Дезертировал, нет ли, но с января 1920 года болел: тиф. Заболевшего доставили в одесский госпиталь. А 7 февраля город был взят кавалерийской бригадой Г. И. Котовского.
Чудесное спасение
Не позже марта Катаев, едва оправившийся от тифа, попал в тюрьму Одесской губернской чрезвычайной комиссии. Ему инкриминировано участие в антисоветском заговоре.
Катаев не скрывал никогда этот арест. Изначально не имел такой возможности – скрыть. Двадцатитрехлетний лидер «Зеленой лампы» был, еще раз подчеркнем, заметной фигурой в городе.
Впрочем, от подробностей Катаев до поры уклонялся, используя привычный способ – иронию. Так, в автобиографии 1924 года сообщал: «Гражданская война 1918 – 1920 гг. замотала меня в доску, швыряя от белых к красным, из контрразведки в чрезвычайку. В общей сложности за это время в тюрьме я просидел не менее 8 месяцев»[29].
Причину длительного пребывания в «чрезвычайке» он толком не объяснял. Но современникам и не требовались объяснения: «бывший офицер».
В подобных случаях не исключался и расстрел. Практически не ограниченными были полномочия созданной в 1918 году Всероссийской чрезвычайной комиссии, равным образом, ее местных отделений. На этом изначально настаивал председатель – Ф. Э. Дзержинский.
Согласно Катаеву, чекисты поверили в его лояльность. Отпустили.
Так и утвердилась эта версия. Но понятно лишь, в силу какой причины могли арестовать, почему освободили – было неясно.
Загадочным оказалось не только это. Когда советские цензурные установки деактуализовались, одесский краевед С. З. Лущик выявил еще одно немаловажное обстоятельство.
В 1999 году полностью опубликован его комментарий к повести Катаева «Уже написан Вертер». Лущиком впервые установлено, что в марте 1920 года Одесская губернская чрезвычайная комиссия арестовала обоих братьев[30].
Катаев-старший никогда не упоминал об аресте младшего брата. Причина очевидна: Петров это скрывал. Что и акцентировал комментатор: «Воистину открытие для биографов обоих писателей».
Использованный Лущиком источник – газета «Известия Одесского губернского революционного комитета». Сообщение о раскрытии заговора опубликовано 26 ноября 1920 года под заголовком «Борьба с контрреволюцией и бандитизмом. От коллегии ОГЧК…».
Там приведен список приговоренных к расстрелу – сто фамилий. Ну а братья Катаевы в списке тех, кого освободили «как непричастных к делу».
Лущиком также установлено, что из тюрьмы Катаев-старший вышел уже в сентябре 1920 года. Сообщение же ОГЧК опубликовано с опозданием почти на два месяца. Чекисты объясняли это «оперативной необходимостью».
Объяснение сомнительное. А сведения о структуре и составе заговора и вовсе фантастичны: «Число участников этого дела достигает 194 чел. и представляет собой огромную контрреволюционную организацию, в которой сплелись белополяки, белогвардейцы и петлюровцы».
Как известно, монструозный термин «белополяки» появился с 1919 года в ходе развивавшегося советско-польского конфликта. Прагматика – акцентирование подразумеваемой связи всех противников советского режима. «Белогвардейцами» в данном случае именовались ВЮСР. Командующим с апреля 1920 года стал генерал П. Н. Врангель. Его войска удерживали Крым. Продолжались также бои с формированиями УНР – «петлюровцами».
Но если «белополякам» и «петлюровцам» еще нашлось бы о чем договариваться, то для «белогвардейцев» заведомо неприемлема была сама идея подобных союзов. Как отмечал комментатор, объединение трех сторон в рамках одного заговора – нонсенс.
Мало кто заметил арест Катаева-младшего. Освобождение же старшего брата долго обсуждалось земляками. Так, Лущик, подчеркнул: «В одной из многих устных легенд, бытовавших в Одессе после Гражданской войны вплоть до 80-х годов, рассказывалось, что В. Катаев, который был арестован как белый офицер, ожидал расстрела, но его спас кто-то из чекистов, причастных к литературным кругам».
На подробностях комментатор не останавливался. В советской терминологии Катаева можно назвать «белым» – успел послужить в Добровольческой армии. Но вряд ли об этой службе знали санкционировавшие арест. Похоже, что и впрямь считался только «бывшим царским офицером».
Более полувека спустя классик советской литературы авторизовал – в беседах с читателями и почитателями – упомянутую комментатором «устную легенду» о своем чудесном спасении. Делал это не раз. И характерно, что она, уже как общеизвестная, пересказана сыном – П. В. Катаевым, опубликовавшим в 2006 году мемуары «“Доктор велел мадеру пить…”: книга об отце»[31].
По словам мемуариста, от расстрела отца лишь чудо могло спасти. Что и произошло: «На очередном допросе его узнает один из чекистов (фамилия известна), завсегдатай поэтических вечеров, в которых, в числе прочих одесских знаменитостей (их имена тоже хорошо известны), всегда участвовал молодой и революционно настроенный поэт Валентин Катаев».
Знакомство чекист не скрыл от коллег. Наоборот, вступился за арестанта: «Это не враг, его можно не расстреливать».
Аргумент признан убедительным. И «отец оказывается на свободе».
Таковы основные элементы сюжета. Избавителя мемуарист назвал: «Чекист, спасший жизнь молодому одесскому поэту – Яков Бельский».
Отчество здесь не указано, что не случайно. Катаев-старший называл лишь фамилию да имя, так и повелось – даже в литературоведческих работах. Без уточнений вошла в научный оборот история, рассказанная писателем[32].
Пересказав в мемуарах версию, предложенную Катаевым-старшим, сын отметил, что ему недавно, т. е. незадолго до завершения книги, звонил журналист, «который занимается историей Одессы первых лет советской власти. Он интересовался Бельским».
Журналисту сын писателя сообщил, что знал. А тот описал свои разыскания, хотя ему «так и не удалось напасть на след Бельского».
Странно, что не удалось. Для поиска сын писателя, ссылаясь на семейные предания, сообщил достаточно. В частности, что Бельский – «талантливый художник. Так же, как и отец, и многие другие художники и литераторы, он перебирается в Москву, работает (не отвечаю за точность этих данных) в газете “Вечерняя Москва”».
Не уточнено только, когда «перебирается». Зато финал описан: «Бельский был в конце тридцатых годов арестован своей организацией и уничтожен».
Сведения проверяемые. В газете «Вечерняя Москва» с 1934 года публиковались фельетоны Якова Бельского. Его карикатуры тоже можно там найти – до лета 1937 года[33].
Есть и более ранние «следы» в периодике. С 1931 года Бельский – заместитель редактора журнала «Крокодил». Должность отнюдь не малозаментая[34].
Еще раньше – с 1925 года – Бельский в Харькове. Замред газеты «Пролетарий», завотделом газеты «Коммунист». Фельетоны и рисунки его публиковались в украиноязычном журнале «Червонный перец»[35].
До этого – с 1923 года – замред газеты «Красный Николаев». У нее было литературное приложение, двухнедельный иллюстрированный журнал «Бурав», где и Катаев-старший печатался[36].
В 1936 году издан сборник воспоминаний о. Багрицком. Есть там очерк «Эдуард в Николаеве», автор – «Яков Бельский»[37].
Описаны события 1923 года, и Катаев-старший упомянут как друг повествователя. Кстати, они и публиковались иногда в соавторстве[38].
Стоит подчеркнуть: сын писателя не успел познакомиться с давним отцовским другом. Потому в мемуарах отмечено: «Ну, вот, скажем, фамилия – Бельский. Известно, что это псевдоним, а вот какая же настоящая?»
Последний «след» художника и журналиста – в «Расстрельных списках», подготовленных к публикации обществом «Мемориал». Там он значится как «Бельский-Биленкин Яков Моисеевич»[39].
Фамилия приведена вместе с псевдонимом. Далее – по анкете: «Родился в 1897 г., Одесса; еврей, образование среднее, член ВКП (б), фельетонист в газете “Вечерняя Москва”».
Арестован в июле 1937 года. Инкриминировано участие в деятельности террористической организации. В ноябре Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу. Признан невиновным, т. е., по советской терминологии, реабилитирован в июне 1990 года – постановлением пленума Верховного суда РСФСР.
Среди московских литераторов 1930-х годов Бельский – заметная фигура. Но в мемуаристике и справочных изданиях крайне мало «следов», потому что до второй половины 1980-х годов упоминания о нереабилитированных минимизировались, и обмануть бдительных цензоров редко кому удавалось[40].
До реабилитации друга Катаев четырех лет не дожил. Сам добиться не смог бы: ходатайствовать полагалось родственникам. Похоже, их уже не осталось.
Но Катаев делал, что мог. С 1960-х годов, обходя цензурные запреты, успел многим сообщить о Бельском. Советский классик буквально провоцировал историко-литературные разыскания. Не его вина в том, что поиски «следов» были долгими.
По материалам прессы и мемуарным свидетельствам можно считать установленным: братьев Катаевых избавил от ареста именно Бельский. Однако в этих источниках нет сведений о его чекистском статусе.
Сведения – в Государственном архиве Одесской области. Например, среди материалов губернского партийного комитета есть заявление сотрудника ОГЧК, датированное 4 февраля 1921 года, подписал его «Яков Моисеевич Биленкин (Бельский)»[41].
Как раз тогда проводилась так называемая перерегистрация коммунистов. Речь шла о проверке наличия «стоящих на партийном учете».
Процедура эта регулярно повторялась в начале 1920-х годов. Обыденностью тогда были частые переводы к новому месту службы, да и гибель коммунистов.
У регистрации и перерегистрации была еще одна функция. Подразумевалась так называемая чистка.
В ходе регистрации, аналогично и перерегистрации, коммунисту надлежало перед специальной комиссией отчитаться о своей деятельности за соответствующий период. По оказии можно было и партбилета лишиться.
Биленкин указал в заявлении причину, по которой остался вне списков 1920 года. Ее уважительной признали – в Особом отделе: служил, вел агентурную разведку, известен был под псевдонимом – «Виктор Михайлович Бельский»[42].
Сохранилась и автобиография. Там двадцатичетырехлетний чекист сообщил, что родился «в мещанской семье гор. Одессы. Отец был агентом страхового общества»[43].
Четырнадцати лет поступил в Одесское художественное училище. Закончил незадолго до Февральской революции 1917 года. Согласно диплому, специальность – техник-архитектор и художник.
Затем мобилизован, служил в инженерном подразделении на Румынском фронте. Примкнул к большевикам, в мае, спасаясь от ареста, дезертировал и до Одессы добрался. Поступил в Красную гвардию. Участвовал в уличных боях. Когда город австро-германские войска заняли – в подполье. Потом направлен в Подольскую губернию. Вернулся оттуда более года спустя: красные вновь наступали. Участвовал в большевистском перевороте – командир студенческого отряда.
Похоже, Катаева-старшего знал еще с юности: земляки, ровесники, да и поэзией увлекался студент-художник Биленкин. Так что в Одессе предвоенных и первых военных лет не раз был случай встретиться.
Были и другие случаи. К примеру, с весны 1919 года Бельский работал художником-оформителем в Исполнительном комитете Одесского Совета, привлекавшего для организации пропагандистских акций сотрудников БУПа, среди которых – катаевские друзья.
Летом 1919 года исполкомовский художник еще и руководил секцией агитационно-пропагандистского отдела губкома партии. Затем в разведке – на нелегальном положении. К Одессе приближались войска Добровольческой армии, антибольшевистское подполье готовило восстание, и «нелегал» В. М. Бельский в одну из офицерских групп «внедрился». Она была раскрыта, восстание предотвращено. Но деникинцы город взяли с ходу и арестованных освободили[44].
Пять месяцев он за линией фронта. 7 февраля 1920 года Одессу вновь заняли советские войска, на следующий день явился, как положено, в ОГЧК. Был опять «нелегалом», с 1921 года – замначальника разведки, затем возглавлял соответствующее подразделение. О чем в автобиографии сказано: «Характеристику этого периода своей деятельности сам давать считаю неудобным»[45].
Бельский – специалист по агентурной разведке. Занимался преимущественно «внедрением» сотрудников в криминальные сообщества, заполонившие город. Его стараниями многие банды ликвидированы. Авторитет удачливого агентуриста заслужил вскоре. Это и помогло освободить друга.
Стоит отметить, что о чудесном спасении поэта из чекистской тюрьмы рассказал и современник – театральный критик А. П. Мацкин. В 1996 году опубликованы его мемуары «По следам уходящего века»[46].
Мацкин работал вместе с бывшим разведчиком в Харькове. Зайдя к нему в квартиру, увидел катаевскую фотографию с дарственной надписью. Отметил, что текст не запомнился, лишь «смысл: такой-то вернул мне жизнь. Бельский, заметив мое удивление, заметил, что в годы Гражданской войны, еще юношей, он стал большим начальником в Одесской ЧК».
В подробности не вдавался. Да, пришел на выручку арестованному литератору «и действительно его спас. Бельский сказал мне тогда, что он не был создан для чекистской работы, его раздражали постоянные тайны, не по нутру была охота на людей, даже когда они этого заслуживали. Но он мирно, без взаимных претензий расстался с карательными органами и сохранил с некоторыми чекистами товарищеские отношения».
Был награжден золотыми именными часами, маузером и «расстался с карательными органами» в 1922 году. Для чего и случай выбрал удачный. Согласно копии анкеты, предоставленной Российским государственным архивом социально-политической истории, Биленкин-Бельский демобилизовался, когда ЧК была реорганизована в Главное политическое управление при Народном комиссариате внутренних дел[47].
В Одесском литературном музее хранится фотография. На обороте надпись: «Слева направо Багрицкий, Катаев, Яша Бельский. Какой год – не помню. Это может быть и 25, и 26, а может, даже 31 (хотя вряд ли)»[48].
Даритель, понятно, Катаев-старший. Фотографию передал директору ОЛМ в начале 1970-х годов. При советском режиме публиковалась она, скажем так, частично. Бельского публикаторы удаляли[49].
Свидетельства Катаева-старшего и Мацкина совпадают в целом. Но Бельский – к сентябрю 1920 года – «нелегал». Значит, не мог он тогда, как рассказывал Катаев-старший, присутствовать на допросе. Тем паче – вмешиваться и предлагать свое решение.
Вмешаться не могли и коллеги, не стесненные правилами конспирации. С. Ф. Реденс, еще 12 марта 1920 года, едва вступив в должность председателя ОГЧК, подписал специальный приказ, исключавший любые формы заступничества: «Напоминаю, что такое явление недопустимо, и сотрудники, ходатайствующие за каких-либо арестованных будут мною привлекаться к ответственности»[50].
Реденс, как известно, попусту не грозил. В лучшем случае заступник лишился бы должности. Но и до расстрела могло дойти. Судьбу же арестованных все равно изменить бы не удалось.
У Бельского не было полномочий, достаточных для избавления Катаевых от ареста. Значит, чьей-то помощью воспользовался.
Правозащитник из губернского военкомата
В комментарии Лущика к повести «Уже написан Вертер» нет упоминаний о вмешательстве Бельского. Там иная версия чудесного спасения. Но предложенная тоже Катаевым-старшим.
Он в 1982 году обсуждал с одесским краеведом А. Ю. Розенбоймом автобиографический контекст повести «Уже написан Вертер». Тогда и сказано, что автор сидел в чекистской тюрьме, пока не «появилась какая-то комиссия, и один из ее членов, Туманов, частый посетитель литературных вечеров, узнал Катаева как поэта. В тот же день его освободили».
Стало быть, избавитель – Туманов. О чем, как подчеркивал Лущик, не знали историки литературы.
В 1982 году одесские газеты планировали интервью ко дню рождения Катаева. Но в «юбилейных» публикациях новая версия была неуместна, да и для подтверждения требовались документы, тогда недоступные.
Доступными они стали, когда советского режима уже не было. И версия косвенно подтвердилась: как отмечает комментатор, в Одесском губернском военном комиссариате служил П. П. Туманов – «начальник следственно-судной части, член “Комиссии по отправке бывших офицеров и военных чиновников в тыл”».
Одесса считалась прифронтовым городом, и задачу предотвращения мятежей решали чекисты, изолируя в концентрационных лагерях тех, кого считали потенциально опасными. Но бывшие офицеры подлежали также учету для возможного использования в армии, чем и занимался ОГВК. Одна из задач начследсудчасти – взаимодействие с ОГЧК при арестах, мешавших формированию резерва. Ко всему прочему, Туманов был и «председателем Военно-следственной коллегии»[51].
Конфликт с чекистами был неизбежен. Однако начследсудчасти оказался под надежной защитой. Формально он лишь выполнял распоряжение вышестоящих инстанций, в свою очередь руководствовавшихся приказом всевластного тогда народного комиссара по военным и морским делам – Л. Д. Троцкого. Да и партийное руководство города не позволило бы арестовать коммуниста без достаточных на то оснований.
В силу должностных обязанностей начследсудчасти имел право контролировать расследования повсеместно. И контролировал постоянно, буквально вырывая арестантов из чекистской тюрьмы. Так что Бельский с тумановской помощью освободил Катаевых.
Туманов – ровесник Бельского и родился тоже в Одессе. Вероятно, там получил среднее образование, был и студентом. Не исключено, что дворянин: о «социальном происхождении» сведения в анкетах невнятны – «учащийся»[52].
К большевикам примкнул в 1917 году. Вскоре и партбилет получил. Служил в Красной гвардии. Участник киевского подполья 1918 года.
Затем – армейский политработник. Исполнял обязанности следователя ОГЧК с февраля 1920 года.
Точно установить, когда Туманов познакомился с Бельским, пока нет возможности. Ясно только, что не позже февраля 1920 года.
Бывшего политработника не увлекала чекистская служба. Через месяц добился перевода в губком партии – на должность секретаря Военного отдела. Руководил им С. Б. Ингулов, в Одессу направленный ЦК партии Украины[53].
Военный отдел курировал вопросы снабжения армии, мобилизации коммунистов и т. д. Ингулов, похоже, был вполне доволен секретарем, но вскоре тот подал рапорт о переводе «на польский фронт»[54].
Направлен в Политотдел 45-й Советской дивизии. Кстати, ее подразделения заняли Одессу в феврале 1920 года. Начдивом же был успевший и ранее прославиться И. Э. Якир[55].
«Политотдельскими кадрами» традиционно формировали военно-административные учреждения. И с 19 июня 1920 года Туманов – начследсудчасти ОГВК.
Конфликты с ОГЧК начались практически сразу. В интересах армии бывший политотделец добивался, чтобы только его подчиненные вели расследования по делам военнослужащих Красной армии, а также «бывших офицеров и военных чиновников».
Формальных оснований хватало. Тюрьмы переполнены, арестанты месяцами под стражей, армии срочно нужны так называемые военные специалисты, а в ОГЧК запросы начследсудчасти если и не игнорировали вовсе, то, как писал Туманов руководству, отвечали невнятно – «общими местами»[56].
Чекисты не сумели бы сократить непомерно долгие сроки расследования, даже если б захотели. В большинстве своем они еще не освоили соответствующие навыки. Попросту арестовывали всех, кого считали подозрительными, затем пытались выявить их связи с антисоветскими организациями вне Одессы, при этом главным инструментом была пресловутая революционная бдительность.
Расстреливали обычно по своему усмотрению. Судебными процедурами не утруждали себя. Но ситуация изменилась: с февраля 1920 года был формально отменен «красный террор».
Формально дела полагалось теперь в судебные инстанции передавать. А там для вынесения смертного приговора требовалось уже доказательства вины предоставить или хотя бы их наличие имитировать[57].
Вот и приходилось чекистам отвечать начследсудчасти «общими местами». Но казуистика не всегда помогала. Опытными юристами были тумановские подчиненные – выпускники Московского, Санкт-Петербургского, Новороссийского и Варшавского университетов[58].
Правда, из всего академического багажа военным следователям пригодилось лишь умение систематизировать информацию. Не было тогда законов как таковых, руководствоваться надлежало часто противоречившими друг другу постановлениями, декретами, инструкциями и приказами различных организаций, да еще и не определились толком военкоматские отношения с милицией, ОГЧК, революционными военными трибуналами, полковыми, а также гражданскими судами и т. п.[59].
Туманов умел на своем настоять, при необходимости обращаясь в партийные инстанции, а его беспартийные подчиненные работали быстро и слаженно. Вместе с начальником они добивались соблюдения хотя бы принятого тогда правопорядка. Если пользоваться современной терминологией, их можно назвать правозащитниками.
Тумановские подчиненные не только проверяли обоснованность арестов, но и готовили дела к рассмотрению Военно-следственной коллегией. В ходе ее заседания выяснялось, достаточны ли доказательства вины для отправления дел в окружной реввоентрибунал, если же нет, арестантов сразу освобождали[60].
Однако работа ОГЧК все равно оценивалась по количеству раскрытых заговоров. Так что старались руководители, особенно Реденс.
Произвол его подчиненных вызвал протесты даже среди коммунистов. В августе ОГЧК возглавил М. А. Дейч, чья репутация была не столь одиозна.
Еще раз подчеркнем: Катаевы арестованы не позднее марта 1920 года. Бельский тогда в Одессе, но изменить что-либо не может. С июня же Туманов служит в губвоенкомате, через месяц работа следственно-судной части значительно интенсифицируется. А в сентябре оба брата освобождены.
Туманов воспользовался сменой руководства ОГЧК. Там не могли признать, что продолжавшееся более шести месяцев расследование было фальсификацией, однако Катаева-старшего, потенциального «военспеца», освободить пришлось. Улики, подтверждавшие его связи с теми, кого уже объявили «заговорщиками», не были найдены. Заодно и младшего брата, арестованного, как было тогда принято, на основании родства с «бывшим офицером», пришлось освободить. Равным образом, всех, кого расстрелять не успели. После чего оставалось только, пусть с опозданием, сообщить об их непричастности к «польскому заговору».
На том противостояние не закончилось. По военкоматским спискам чекисты проводили время от времени массовые аресты тех, кого объявляли неблагонадежными, почему и подлежащими отправке в тыловые концлагеря. Однажды арестовали и тумановского заместителя – как бывшего офицера, служившего в годы мировой войны[61].
Ну а Туманов инспирировал создание новой комиссии, контролировавшей отправление в тыл признанных опасными. Затем и возглавил ее. Отстоял своего заместителя, и многие другие, повторно или впервые арестованные, были им от концлагеря избавлены[62].
Чекисты писали доклады по инстанциям, следсудчасть ревизовали комиссии. Но какие-либо существенные недостатки обнаружить не смогли[63].
Итог был все же предсказуем, и Туманов заблаговременно готовил пути отступления. Ездил в Киев, вел переговоры с начальством[64].
21 января 1921 года следсудчасть расформирована. И все же Туманов позаботился о подчиненных. Заместителю обеспечил назначение в штаб Московского военного округа, а все остальные – следователи, делопроизводители и даже переписчики – вместе с бывшим начальником оказались командированными «в распоряжение Председателя Отдела Революционного военного трибунала Киевского Военного Округа[65].
Правда, в феврале 1921 года Туманову пришлось вернуться: началась перерегистрация коммунистов по месту первичного учета. Тут и активизировалась чекистская интрига. Перерегистрацию прошел, только в Киев больше не отпустили. Следсудчасти уже не было, и ему – как военнообязанному – надлежало в качестве армейского политработника отправиться к прежнему месту службы[66].
Так с ним счеты и свели, изрядно замедлив карьеру. Но спасти он успел многих, и Катаев-старший добро помнил.
О втором избавителе рассказал земляку-краеведу, пусть и более шестидесяти лет спустя. Не проговорился случайно, а сознательно использовал свой не раз испытанный прием: вводить новые имена в научный оборот, не противореча литературно-политическому контексту. Инициировал Катаев поиски «следов» Туманова, как ранее – Бельского[67].
Сведения о судьбе Туманова найти пока не удалось. Похоже, их не было и у Катаева-старшего.
Можно предположить, по каким соображениям он до 1982 года не включал правозащитника из губвоенкомата в легенду о своем чудесном спасении. Когда поэта выручает знакомый художник, мотивация понятна. Туманов же не был знакомым Катаева до ареста и к искусству отношения не имел. Очевидна здесь только обыденность чекистского произвола, и долго объяснять нужно, кто такой начследсудчасти, в силу каких причин он согласился помочь Бельскому. История нелитературная. Потому и рассказана лишь знатоку одесских реалий.
Но об аресте брата Катаев-старший не сообщил даже земляку-краеведу. Это была тайна Петрова, значит, подробности оставались неуместными.
Постоянная опасность
В сентябре 1920 года братья Катаевы освобождены. Старший вскоре поступил на работу в Одесское губернское отделение Всеукраинского бюро Российского телеграфного агентства.
Само Всеукраинское бюро РОСТА находилось в Харькове, тогда – столице советской Украины. Его отделения были созданы на всей территории, контролируемой советским правительством. Одесское формировалось в феврале 1920 года – после взятия города красными.
Название это учреждение меняло не раз. В обиходе именовалось Одукроста, а также Югроста. Оно было своего рода преемником БУПа. И катаевские друзья там уже работали.
Руководство Одукроста тоже менялось. В мае 1920 года учреждение возглавил ставший большевистским функционером известный поэт – В. И. Нарбут.
Он сразу занялся реорганизацией Одукроста. Возможно, что туда Катаев поступил не без содействия Бельского, использовавшего свои партийные связи. Не исключено также, что по рекомендации друзей-поэтов, наконец-то получивших возможность помочь недавнему арестанту. В любом случае, работал умело.
Вскоре подружился с начальником Одукроста. Тот был почти на девять лет старше подчиненного, но оба – поэты. Как позже шутил Катаев в автобиографической прозе, «братья по безумию».
Одукроста многих литераторов объединило. Профессионалов и дилетантов. С нарбутовской помощью был организован в 1920 году и впоследствии знаменитый «Коллектив поэтов».
Название выбрано отнюдь не случайно. Коль скоро большевистской идеологической установкой был пресловутый коллективизм, то и новому сообществу, наследовавшему «Зеленой лампе», надлежало именоваться «коллективом». Пусть не вполне ясен смысл, зато акцентированно по-советски.
Если верить свидетельствам большинства мемуаристов, на собраниях «Коллектива поэтов» Катаев и его друзья познакомились с Ильфом. Поначалу тот держался особняком, а вскоре подружился с одукростовцами.
Но знакомство произошло гораздо раньше – на литературно-музыкальных вечерах «Зеленой лампы». Причем не только Катаева и его друзей с Ильфом, еще и будущих соавторов знаменитой романной дилогии.
С этой точки зрения важно свидетельство Шишовой. Более полувека спустя она подготовила мемуарный очерк для сборника «Воспоминания о Юрии Олеше»[68].
Заседания «Коллектива поэтов» Шишова не посещала и рассказывала, прежде всего, о «Зеленой лампе». В частности, утверждала: «Евгений Петров был тогда просто Женей Катаевым. Он отлично играл на фортепьяно. Я довольно слабый ценитель музыки, но знающие люди его очень хвалили. Женя по скромности объяснял успехи свои только тем, что учился играть на расстроенном рояле. Поэтому-то у него и получились «несколько оригинальные интерпретации».
Ильф тогда был еще Ильюшей Файнзильбергом…»[69].
Знакомство Ильфа с Катаевым продолжилось на собраниях «Коллектива поэтов». А новое литературное сообщество не возникло бы, если б не покровительство входившего в одесскую партийную элиту руководителя Одукроста.
Можно спорить, насколько искренним был Катаев, работая в Одукроста. Скорее всего, принял новый режим как данность.
Бывший офицер русской армии уже воевал на стороне противников советской власти и вновь проиграл войну. Гражданскую. С чем и пришлось опять смириться. В конце концов, большинство его соотечественников поддержало коммунистов.
Да и вряд ли у Катаева оставался выбор. Он по-прежнему состоял на чекистском учете как «бывший офицер». Арест был постоянной опасностью. До поры выручало покровительство сановного – по одесским масштабам – Нарбута.
15 апреля 1921 года Нарбут был отозван в Харьков – за очередным назначением. Постановлением Организационного бюро ЦК компартии Украины назначен заведующим УкРоста[70].
Для Катаева отъезд покровителя был почти катастрофой. Опасность ареста многократно возросла. Расстрел, понятно, уже не грозил, зато в концлагерь отправить вполне могли бы. Гражданская война окончилась, но Одесса все еще считалась прифронтовым городом.
В итоге один из лидеров «Коллектива поэтов» уехал. Объясняя причину, сын его указывал, что «именно пребывание в тюрьме было последним, заключительным аккордом жизни Катаева в Одессе. Вскоре после счастливого освобождения отец покидает родной город, на несколько месяцев «оседает» в Харькове и затем переезжает в Москву, где остается навсегда».
Тут, вроде бы, возникает противоречие: Лущиком документально установлено, что освобожден был Катаев в сентябре 1920 года, а из Одессы уехал восемь месяцев спустя.
Но отчасти прав и сын писателя. Отец его был дважды арестован, о чем рассказал в 1982 году Розенбойму[71].
Умалчивал ранее, потому как нелегко объяснить кому-либо из не знавших одесский контекст начала 1920-х годов, за что вторично взят под стражу чекистами, если ранее был ими же признан лояльным. С учетом местной специфики это понятно: началась очередная кампания арестов по спискам «бывших офицеров и военных чиновников», а Нарбут уехал.
Выручил опять Бельский. Он уже легализовался и – как начальник разведки – стал заместителем председателя ОГЧК.
Друг вновь помог, но это опять случайность. Если б вовремя не успел вмешаться, Катаева отправили бы из Одессы в далекий концлагерь. Рано или поздно отпустили бы, наверное, только литературная карьера существенно замедлилась бы.
На этот раз в тюрьме Катаев сидел недолго. И действительно уехал «вскоре после счастливого освобождения». Но – второго. О поспешном отъезде рассказывал сыну, в памяти которого аресты, что называется, контаминированы. Такого рода контаминации – нередкий случай в мемуаристике.
Вряд ли у Катаева остались тогда какие-либо иллюзии относительно советского режима. Однако другого не было.
Не осталось и веских причин, чтобы повременить с отъездом из родного города. Отец умер, младшему брату Катаев нашел работу в Одукрост.
Харьков выбрал закономерно. Там его мог бы защитить покровитель – Нарбут.
В Харькове продолжил карьеру журналиста. Стал вскоре заведующим литературной частью агитационного отдела УкРоста.
Голодно было и в Харькове. Объявленная Лениным в феврале новая экономическая политика, т. е. разрешение запрещенной ранее торговли, отчасти изменила ситуацию, однако результаты либерализации стали заметны отнюдь не сразу.
Переехал в Харьков и Олеша. В нарбутовском покровительстве нуждался: все же дворянин, и отношение к нему одесской администрации было заведомо настороженным. Работал в УкРоста вместе с Катаевым.
Многие литераторы приехали в украинскую столицу. Недавний арестант подружился тогда с О. Э. Мандельштамом и его женой – Н. Я. Мандельштам. Полвека спустя она издала мемуары, где отметила: «В Харькове был перевалочный пункт, откуда толпы южан рвались в Москву»[72].
Литераторы группировались вокруг Нарбута. О нем Мандельштам рассказывала с явной симпатией – редкий случай в ее мемуарах.
Упомянула и нового знакомого, будущего советского классика, о котором тогда знала только: поэт. Отметила, что «живописный оборванец, Валя Катаев, предложил мне пари: кто скорее – я или он – завоюем Москву»[73].
Да, он выглядел именно оборванцем. В Харькове нашел службу, т. е. получал гарантированный паек, а вот одежда изрядно поизносилась еще с одесской поры. Другую приобрести не имел возможности. Обувь тоже. Но тогда почти все носили что придется. Выделялись на общем фоне одетые сносно.
В Харькове у Катаева появился еще один покровитель – Ингулов, переведенный из Одессы. В ту пору уже заведовавший Отделом агитации и пропаганды ЦК компартии Украины. Бывшему офицеру он покровительствовал не из гуманных соображений, а «для пользы службы».
Гражданская война была во многом выиграна большевиками потому, что на их стороне оказались самые талантливые пропагандисты – литераторы и художники. Пропаганде советское правительство отводило роль едва ли не такой же важности, как строительству армии. Средств не жалели. Ингулов, соответственно, искал одаренных и дисциплинированных сотрудников.
В 1922 году Ингулова перевели в Москву. Туда же и Катаев отправился.
Поначалу ему пришлось ночевать у одесских и харьковских знакомых. Найти литературный заработок помог, разумеется, Ингулов. Позже с его же помощью удалось снять квартиру в Мыльниковом переулке. Быт налаживался. А интенции оставались прежними: Катаев не раз утверждал, что именно «завоюет Москву».
Через год он уже довольно популярный московский писатель. Удачливый, энергичный. И всегда готовый прийти на помощь друзьям. В его квартире они жили, пока искали работу на столичном литературном рынке. Отправился в Москву и младший брат. Но это другая история.