Двенадцать стульев — страница 75 из 82

Дважды родившийся

Если верить отечественным справочникам, Катаев-младший родился в 1903 году. Известен стал как Евгений Петров, хотя официально фамилию не менял.

Выше отмечалось: потому и взял псевдоним, что старший брат добился уже литературной известности. Значит, возникла перспектива получить к фамилии добавление «младший», хотя с большей вероятностью именовали бы в редакциях «вторым». Известным прозаиком был и однофамилец – И. И. Катаев.

Так что дебютант мог стать «третьим». Брат ли подсказал, сам ли решил, но с выбора псевдонима и началась, как утверждали некоторые современники, московская карьера.

В печати сообщения о прежней карьере, одесской, появились, когда уже был опубликован роман «Двенадцать стульев». Он вызвал интерес к авторам за пределами СССР, потому 2 августа 1929 года парижский еженедельник «Le merle» напечатал перевод статьи «Двойная автобиография»[74].

Цитируется она, разумеется, по русскому источнику. Тема выбора псевдонимов там не рассматривалась, речь шла, прежде всего, о препятствиях, в силу которых составить биографию «автора «Двенадцати стульев» довольно затруднительно. Дело в том, что автор родился дважды: в 1897 году и 1903-м. В первый раз автор родился под видом Ильи Ильфа, а второй раз – Евгения Петрова».

Конечно, «Двойная автобиография» – художественное произведение. Но от советской анкетной формы отступления тут непринципиальны. Сначала, как положено, имя, год рождения. Далее, понятно, место: «Оба эти события произошли в городе Одессе».

Затем следовал вывод в духе фельетонном. С намеком на газетные штампы, русским и французским читателям известные: «Таким образом, уже с младенческого возраста автор начал вести двойную жизнь».

Правда, интригующе-криминальный оттенок тут же снят. Акцентировано, что «двойное существование продолжалось до 1925 года, когда обе половины впервые встретились в Москве».

Далее – по форме: «социальное происхождение», образование, занимаемые ранее должности. Соответственно, Петров «родился в семье преподавателя и в 1920 году окончил классическую гимназию. В том же году сделался корреспондентом Украинского телеграфного агентства».

Как долго там работал – не объяснено. Сказано только: «После этого в течение трех лет служил инспектором уголовного розыска».

Французские читатели могли предположить, что романтической считал профессию сыщика. Ну а потом и романтика наскучила: «В 1923 году Евг. Петров переехал в Москву, где продолжал образование и занялся журналистикой».

Значит, набрался опыта и решил учиться. А потом вернулся к первой своей профессии: «Работал в газетах и юмористических журналах. Выпустил несколько книжечек юмористических рассказов».

Ильф, согласно «Двойной автобиографии», тоже менял профессии. Будучи литератором, познакомился с Петровым, а «следствием этого и явился роман «Двенадцать стульев», написанный в 1927 году в Москве».

Биографии соавторов воспроизводились справочными изданиями без изменений. И дата рождения Петрова оставалась неизменной.

Так, статью о нем содержал опубликованный в 1934 году том Литературной энциклопедии. Сообщалось, что родился в 1903 году[75].

Обычно дата конкретизировалась – месяц, день. Но здесь уточнений нет.

В 1940 году издан том Большой советской энциклопедии, где есть статья о Петрове. Дата рождения та же[76].

Она воспроизведена также автором статьи, написанной для второго издания БСЭ, что выпустили пятнадцать лет спустя. Там и дата гибели – 1942 год[77].

Значит, дата рождения советского классика не вызывала сомнений у редакторов. Однако 5 августа 1962 года опубликованы новые сведения. Московский еженедельник «Литература и жизнь» поместил статью трех сотрудников Одесского областного архива – «Юность писателя: новые материалы к биографии Е. Петрова»[78].

Приведено было для начала заявление о приеме на службу в милицию. Далее сообщалось: «Этим документом, датированным 17 июля 1921 года, открывается личное дело агента уголовного розыска Евгения Петровича Катаева…»

Вероятно, авторы статьи считали общеизвестным, что «агент» – к началу 1920-х годов – официальное именование штатной должности сотрудника милиции, на которого возлагались обязанности дознания, розыска и т. д. Позже называли иначе: «оперативный уполномоченный».

Но личное дело агента формировалось в советский период. О досоветском же архивисты судили по иным документам: «Вслед за этим было найдено и личное дело гимназиста 5-й Одесской мужской гимназии Евгения Катаева».

После чего, если верить статье, документы сопоставили. И выявилось противоречие: «Годом рождения Евгения Петровича принято считать 1903. Да и сам он в своей автобиографии указывал эту дату. В личном деле гимназиста Катаева указана другая дата рождения – 30 ноября 1902 года».

Какие-либо публикации о Петрове не упоминались. Обсуждались только документы, что – с учетом контекста начала 1960-х годов – вполне объяснимо. Достоверность сведений в советских энциклопедических изданиях не подвергалась сомнениям, пока не поступали соответствующие указания. Ну а противоречия в архивных материалах – иной вопрос. И авторы статьи констатировали: «Это расхождение заставило нас обратиться за уточнением в одесский областной архив загса».

Отсюда следовало, что архивистам понадобились досоветские источники, чья достоверность не подвергается сомнениям. Только вот сама аббревиатура «загс», т. е. «запись актов гражданского состояния» – советская. Вопреки логике, авторы статьи объяснили, не что они искали, а где.

Нужный источник был найден. Архивисты сообщали: «В обнаруженной копии метрического свидетельства указано, что Евгений Катаев родился 30 ноября 1902 года, а запись о рождении произведена 26 января 1903 года. Очевидно, этот день Евгений Петрович и считал впоследствии днем своего рождения».

Тут сразу две загадки. Первая – каким учреждением выдано «метрическое свидетельство». Не загсом же, в самом деле. Вторая – с чего бы вдруг будущий писатель решил, что родился в тот день, когда сделана «запись о рождении». И «очевидно» тут не аргумент: разница почти в три месяца, да и год другой.

Первая загадка сразу разгадывалась читателями-современниками. Архивистам понадобилась для «уточнения» церковная метрическая книга. В ней при внесении записи о крещении указывалась и дата рождения. Авторы статьи, конечно, знали, что искать, но редакция стеснена была цензурными условиями, подразумевавшими минимизацию упоминаний о церковных обрядах. И особенно – в связи с биографией советского классика. Такова была официальная политическая установка. «Антирелигиозная».

Зато вторая загадка – без разгадки. Не следует откуда-либо, что будущий писатель спутал даты своего рождения и крещения.

Допустим, однако, что спутал. Значит, нужно установить, когда же возникла путаница.

В статье нет сведений о том. Сказано только, что будущего писателя «отец определил в пятую Одесскую мужскую гимназию».

Отец был, как сообщали архивисты, выпускником университета. Более того, преподавал в епархиальном и военном училищах. Ясно, что не мог он перепутать даты рождения и крещения младшего сына. Не ошиблись и в гимназии.

Значит, гимназист еще не заблуждался относительно дня своего рождения, а когда в милицию поступал, уже возникла иллюзия. Без всякого на то основания, если не считать таковым ссылку на мнимую очевидность.

Нет оснований сомневаться: архивисты, предлагая объяснение путаницы с датами рождения, понимали, что ссылка на очевидность неуместна, однако выбора не было.

Они решали источниковедческую задачу – вводили новые документы в научный оборот. А это удавалось лишь при соблюдении цензурных условий. Подразумевалось аксиоматически: советский классик не мог обманывать свое государство. Значит, нужно было найти такое объяснение, в силу которого ложь – не преступление.

Если бы год прибавил, аналогия подсказала бы причину. В милицию поступить хотел, куда могли не взять, как тогда говорили, «по малолетству».

Петров же убавил год. И напрашивалось простое объяснение: уклонялся от военной службы, потому что призывали тогда с восемнадцати лет[79].

Но простое объяснение противоречило биографическому контексту. Петров занял в угрозыске отнюдь не канцелярскую должность. Хотел бы избежать опасностей, не шел бы им навстречу. Впрочем, гипотезу все равно нельзя было обсуждать по соображениям цензуры: от службы в РККА советский классик не мог уклоняться.

Авторам статьи оставалось в 1962 году лишь постулировать, что Петров ошибался, а не лгал.

Редакция приняла объяснение архивистов. Причины очевидны: материал новый, а в газете необязательна подробная аргументация.

В результате понятно было только, что у Петрова две даты рождения.

Шутка из «Двойной автобиографии» оказалась к правде близка. Так часто бывает.

Неявная полемика

Сложившаяся после издания статьи одесских архивистов ситуация не совсем обычна. Новые сведения о дате рождения одного из популярнейших советских писателей были словно не замечены историками литературы.

К примеру, не учла их даже такой авторитетный исследователь, как Л. М. Яновская. В 1963 году издана ее монография «“Почему вы пишете смешно?” Об И. Ильфе и Е. Петрове, их жизни и их юморе»[80].

Яновская не конкретизировала даты рождения. Об Ильфе сказано, что родился в 1897 году, а Петров «был шестью годами моложе»[81].

Следовало отсюда, что Петров родился в 1903 году. Яновская не полемизировала с одесскими архивистами, но и не согласилась. Впрочем, можно было тогда предположить, что ей просто не позволили своевременно внести изменения: книга подписана к печати за полтора месяца до публикации в газете «Литература и жизнь».

В 1964 году А. Д. Бачинский, тогда преподаватель Одесского государственного университета, попытался вновь инициировать обсуждение проблемы. Тезисы его доклада на конференции «Литературная Одесса 20-х годов» опубликованы в одноименном сборнике, выпущенном университетским издательством. И заглавие почти такое же, как в статье, напечатанной московской газетой: «Новые материалы к биографии Евгения Петрова (По документам Одесского облгосархива)»[82].

Бачинский утверждал, что литературоведы игнорируют биографические проблемы. И архивные материалы, которые «позволяют, прежде всего, точно установить дату рождения Е. Петрова. В литературе как дата его рождения отмечается 1903 год без месяца и числа. Это же время указывал в своих автобиографиях и сам Е. Петров. Согласно же обнаруженной метрике Евгений Петрович Катаев (Петров) родился 30 ноября 1902 года».

Вероятно, одесский редактор был менее опаслив, чем московский, либо цензурные требования к сборнику оказались менее строгими, но в любом случае автору позволили сказать, что классика советский литературы крестили. Одной загадкой, впрочем, уже разгаданной современниками, стало меньше. Зато вторая осталась: Бачинский по-прежнему утверждал, что Петров спутал даты рождения и крещения.

Сборник, где опубликованы тезисы полемического доклада, подписан к печати в ноябре 1964 года. Двумя месяцами раньше прошел цензуру в ленинградском издательстве том биобиблиографического словаря «Русские советские писатели. Прозаики»[83].

Авторы и составители были с публикацией одесских архивистов знакомы. Она учтена в подробной библиографии, следовавшей за статьей. И все же постулировалось: Петров родился «29 (16) ноября 1903 г.».

Отметим, что указаны «месяц и число». Почти та же дата, что приведена в статье одесских архивистов. Но, вопреки их мнению, подтвержденному документально, Петров на год с лишним «помолодел».

Аргументы, подтверждавшие достоверность уточненной даты, не приведены, источник сведений не указан. Обнародованные архивистами результаты не приняты, однако и не оспорены. Их лишь приспособили к официальной биографии советского классика.

В 1966 году издан очередной том Краткой литературной энциклопедии, где помещена статья Г. Н. Мунблита о знаменитых соавторах. Он привел новую дату рождения бывшего сыщика – «30/XI (13/XII) 1903»[84].

Год рождения прежний, а «месяц и число» – как в публикациях одесских исследователей. Они в списке работ об Ильфе и Петрове не упомянуты, зато там есть статья из биобиблиографического словаря. Применительно к одесскому периоду Мунблит пересказал «Двойную биографию».

В 1969 году опубликована расширенная редакция книги Яновской, где есть ссылки на публикации одесских исследователей. Но документально установленная ими дата рождения Петрова – словно бы не замечена[85].

Так поступала не только Яновская. Статью Мунблита об Ильфе и Петрове содержит опубликованный в 1972 году том третьего издания БСЭ. И дата рождения бывшего сыщика – «30/XI 1903»[86].

Ситуация была не просто забавная – анекдотическая. Предложенные одесскими исследователями сведения относительно даты рождения Петрова игнорировались вопреки здравому смыслу и даже пресловутой очевидности.

Отметим, что на одесском православном кладбище сохранилось надгробие матери братьев Катаевых, где дата смерти – 28 марта 1903 года. И впрямь очевидно: восемь месяцев спустя ее младший сын не мог бы родиться.

С 1960-х годов историки литературы в сопровождении краеведов посещали кладбище, видели надгробие. Однако на уровне публикаций не менялось ничего[87].

Полемика с одесскими исследователями была неявной. И полемизировали цензоры, а не литературоведы. Аксиоматически подразумевалось, что советский классик не может указывать неверные сведения в анкетах. Значит, если нет разгадок, нет и загадок.

Так и повелось. А позже загадку и вовсе перестали замечать[88].

Разгадка обнаружилась, когда цензурные установки деактуализовались. Первым к ней подошел Лущик, доказавший, что в 1920 году арестованы оба брата Катаевы.

Вполне реальной перспективой был расстрел. Потому комментатор и подчеркивал, что в опаснейшей ситуации оказались «В. Катаев и его 18-летний младший брат, будущий Евгений Петров».

Ясно, что возраст Катаева-младшего указан Лущиком с учетом результатов, полученных его одесскими коллегами. «Будущему Евгению Петрову» тогда – почти восемнадцать лет, если считать, что родился в ноябре 1902 года. А если в следующем, так и семнадцати нет.

Вот и разгадка путаницы с датами рождения. Старшему брату оставалось лишь на чудо надеяться, младшему – на снисхождение, возрастом обусловленное. «Красный террор», как упоминалось выше, был отменен, и уже редко без особой нужды расстреливали несовершеннолетних.

Кто идею подал – неизвестно. Да это и не выяснить. Брат ли успел посоветовать, сам ли решил, в любом случае Катаев-младший назвал ложную дату рождения на первом же допросе, когда сведения о возрасте записывали «со слов»[89].

Лущик, вероятно, постольку не анализировал уловку Катаева-младшего, поскольку в комментарии другие задачи решал. Но благодаря комментатору разгадка и обнаружилась.

Попытка избежать расстрела в чекистской тюрьме – единственное не противоречащее здравому смыслу объяснение того, что Катаев-младший на год уменьшил свой возраст.

Ну а позже у него не осталось выбора. Каждый раз, когда приходилось заполнять анкеты при смене работы или получении новых документов, он указывал ту дату, что значилась в предшествующей документации. Проверить могли в любой момент, таковы были советские правила. Вероятно, без проверок не обошлось, но – повезло.

Шутка из «Двойной автобиографии» опять близка к правде: Катаев-младший начал вести «двойную жизнь» – после тюрьмы.

Скрывая арест, указывал в документах заведомо неверную дату рождения. Лгал. С этого и началась его советская биография. И отсюда не следует ничего.

Техника документооборота и рекомендация правозащитника

Как отмечалось выше, милицейская служба Катаева-младшего впервые описана одесскими архивистами в 1962 году. По возможности деликатно обойдя вопрос о фальсификации, они и в дальнейшем проявляли деликатность. Надо полагать, вынужденно.

В качестве основного источника они использовали автобиографию, предоставленную Катаевым-младшим руководству угрозыска. Там сообщалось: «В 1919 г. летом в период советской власти я работал в 1-й советской автомастерской, считаясь красноармейцем, в качестве слесаря. Осенью 1919 года я перешел в 8-й класс гимназии, каковое обстоятельство совпало с приходом белых в Одессу, во время пребывания которых я кончил гимназию».

Интенции Петрова и его биографов совпали. Автобиография составлена так, что каждый этап свидетельствовал о лояльности будущего сотрудника угрозыска.

Словно бы невзначай указано, что прямо со школьной скамьи отправился Катаев-младший служить новой власти. Причем не претендовал на канцелярскую должность, но был рабочим, да еще и занимал должность красноармейца. Сопоставив эти сведения с датой рождения, читатель непременно пришел бы к выводу, что гимназисту доверяли, а мобилизации он «по малолетству» не подлежал. И когда Одессу взяли «белые» – с ними уже не сотрудничал.

Далее архивисты не цитировали, а вкратце пересказывали документ. Согласно пересказу, окончив гимназию в феврале 1920 года, будущий писатель «стал членом студенческой трудовой артели, где выполнял обязанности то караульного, то грузчика».

Опять свидетельство лояльности. Получалось, что когда город опять заняли советские войска, недавний гимназист вновь стал рабочим. Лишь затем поступил «в Украинское телеграфное агентство (Укроста) и был послан в село Мангейм Одесского уезда».

Почему Украинское телеграфное агентство сокращенно именовалось «Укроста» – авторы не поясняли. Вероятно, считали это общеизвестным.

Дату поступления Катаева-младшего в Укроста архивисты не обозначили даже приблизительно. Ясно только, что туда пришел из «студенческой трудовой артели».

В «Двойной автобиографии» о ней вообще не упомянуто. Причины, вроде бы, ясны: у художественного произведения свои законы, в ряде случаев динамичность сюжета обязательна, а про «студенческую трудовую артель» иностранцам читать вряд ли интересно, да еще и объяснять им нужно, почему оказался там, если студентом не был.

Одесские архивисты, пересказывая автобиографию, где упомянута артель, не сообщили, как долго Катаев-младший там работал. Согласно же документу – с февраля «до декабря 1920 года…»[90].

Получается, что архивисты скрыли эту дату. Однако не по небрежности или злому умыслу.

Истинную причину контекст эпохи подсказывает. Согласно актуальным тогда идеологическим установкам, будущему классику полагалось бы спешить найти работу в советском учреждении, а Катаев-младший медлил почти десять месяцев.

Более шести из них, понятно, в тюрьме был. Но авторы статьи не знали об этом. Если бы и дознались, цензура не позволила бы сказать. В любом случае пришлось бы завуалировать проблему. Так и пропала важная дата.

Ну а бывший арестант, «легендируя» биографию, знал меру. Далее сообщил, что «поступил в «Одукроста» в качестве районного корреспондента в Одуезде, на каковой должности пробыл до июня месяца 1921 года».

Старший брат одукростовцем стал гораздо раньше, но и не скрывал арест 1920 года. Младший же не пожелал с тюрьмы начинать советскую биографию. Другой у него еще не было.

Почти три месяца выждав, он в Одукроста поступил как рабочий, а не арестант недавний. Вполне целесообразна ссылка на артель: документация там вряд ли велась регулярно, состав, что называется, текучий, нашлось бы кому подтвердить, что был «то караульным, то грузчиком», а точно ли с февраля и непрерывно ли – нелегко проверить. С незамаранной анкеты началась официальная советская биография.

Так удачно не получилось бы, если бы у Одукроста был тогда другой руководитель. Похоже, что Нарбут помог младшему брату своего подчиненного и приятеля. Знал ли об арестантском прошлом, нет ли – другой вопрос.

Одесские архивисты утверждали, что поступивший в Одукроста Катаев-младший «был послан в село Мангейм Одесского уезда». Но, судя по документам, он там не сразу обосновался.

Формально ему тогда почти восемнадцать, значит, должен был состоять на воинском учете. Документы же оформлялись «по месту жительства», и в случае переезда следовало вновь регистрироваться. Потому и оформил Катаев-младший личную карточку призывника, где указано, что 3 мая 1921 года в Мангейме «принят на учет»[91].

Значит, обосновался там примерно тогда же. Бывал и ранее, но, встав на воинский учет, показал местной администрации, что выбрал село в качестве постоянного места жительства. И полтора месяца спустя учетную карточку приложил к заявлению на имя «заведующего Уголовным розыском 1 района»[92].

Решение заврайугро принял в тот же день. На заявлении резолюция: «Ходатайствую о зачислении т. Катаева сотрудником II разряда при вверенном мне отделе».

Свидетельством лояльности было журналистское удостоверение. Потому статус претендента в резолюции определен внятно: если «т.», значит, «товарищ». Ходатайствовал же заврайугро перед начальником «Одесского уездного уголовного следственно-розыскного отделения».

Вскоре заявление в Мангейм вернулось. Начальник таким образом напомнил заврайугро о своего рода этикете делопроизводства.

Заврайугро имел право сам выбирать сотрудников. Однако в этом случае одной резолюции на заявлении претендента было недостаточно. Следовало и отношения с военкоматом определить.

Получив из Одессы отправленный туда документ, заврайугро вновь подготовил материалы. И на этот раз – по форме. Переслал их начальству, сообщив: «Представляя при сем заявление гр. Евгения Петровича Катаева и его регистр<ацинонную> карточку за № 19420, ходатайствую о зачислении гр. Катаева сотрудником II разряда вверенного мне отдела с 17 сего июня»[93].

Характерно, что заврайугро статус претендента дважды обозначил как «гр.», т. е. «гражданин». Не спешил уже назвать беспартийного «товарищем».

30 июня на ходатайстве появилась резолюция начуездугро. От своего делопроизводителя он потребовал выяснить, действительно ли с руководством Югукроста согласовано «откомандирование Катаева, изъявившего желание служить в розыске»[94].

Термин «откомандирование» подразумевал довольно сложную процедуру. Катаев-младший не увольнялся с прежнего места службы, а переводился в угрозыск, минуя стадию увольнения. Подразумевалось, что в этом случае от журналистского начальства требуется формальное согласие. И делопроизводитель начуездугро обратился «по инстанции»[95].

Документы опять вернулись в Мангейм. Непосредственный руководитель журналиста должен был подтвердить, что считает возможным «откомандирование в Отделение уездного уголовного розыска т. Катаева Евгения, изъявившего желание служить в розыске».

Статус претендента вновь обозначен как «т.». Отсюда следовало, что в угрозыске принципиальных возражений нет.

Еще две недели спустя из Мангейма отправлено подтверждение, гласившее: «В ответ на Ваш запрос за № 2694 разъясняю, что, по наведенным мной справкам в Одесском губотделении «Югукроста», препятствий к поступлению тов. Катаева Е. в Угрозыск не встречается»[96].

Опять статус определен как «тов.», что и подразумевало ссылку на договоренность. Правда, ответ подписал «райкорреспондент Манг<еймского>района Евгений Катаев».

В угрозыске не могли это не заметить. Но суть не менялась: окончательный этап «откомандирования» все равно фиксировался одукростовским приказом, что было б невозможно без договоренности.

Минуло еще двенадцать дней, и Катаев-младший оформлял документы в Одессе. Заполнил, прежде всего, «Анкету для советских сотрудников»[97].

Об аресте не сообщил. Меж тем примечание гласило: «За показание неправильных сведений сотрудники будут привлекаться к строжайшей ответственности как за явное стремление проникнуть в советские учреждения со злыми намерениями».

Рисковал Катаев-младший, но выбора не осталось: его одукростовская анкета не должна была противоречить милицейской. В тот же день заполнил и документ, непосредственно относящийся к новой службе – «Регистрационную карточку Советской рабоче-крестьянской милиции Украины»[98].

Самым важным был вопрос о причинах, обусловивших перевод в угрозыск. Ответ краткий: «Интерес к делу».

В Мангейм вернулся не сразу. О чем и свидетельствует документ, который заврайугро отправил уездному начальнику: «Доношу, что сотрудник 2 разряда Евгений Катаев явился в район 29-го сего июля и вступил в исполнение своих обязанностей»[99].

Катаев-младший ждал в Одессе, пока оформят приказ о зачислении. Нужно ведь было выписку передать мангеймскому заврайугро.

Итого на поступление в угрозыск почти что полтора месяца потрачено. А ведь Катаев-младший вполне мог сделать это гораздо быстрее.

Нет оснований сомневаться, что он подал заявление, предварительно заручившись согласием и будущего начальника в районе, и одукростовского руководства. Без этого вся процедура не имела смысла. Значит, в Одессу приехав, мог бы уволиться с прежнего места службы и сразу обратиться к уездному начугрозыска, сославшись на мнение районного. И не циркулировали бы документы неделями между Одессой и Мангеймом.

Но одно дело перевод, и совсем другое – прием в милицию уволившегося из советского учреждения. Если «откомандирование», то за прошлое сотрудника одукростовское начальство ручалось. Не сообщило о «препятствиях», значит, не было их. Уволенного же полагалось в угрозыске проверять. А так проверка свелась, что называется, к документообороту.

Тут и появляется новая загадка: почему Катаев-младший, рискуя всем, ранее достигнутым, решил перейти в угрозыск.

Он ведь не только арест скрыл. По анкете судя, его отец, к тому времени умерший, был просто учителем, согласно же формулярному списку – в чине надворного советника, орденами награжден. И этот документ в городском архиве хранился.

Крайне мала была вероятность, что в угрозыске решили бы сверить анкету претендента с формулярным списком его отца. Городской архив еще не разбирали заново. Но если б сверили, лучший вариант – увольнение из Одукроста. С позором. Могло бы и до ареста дойти.

Конечно, рискованный перевод в милицию обусловлен не только романтикой сыска. Обстоятельства изменились.

Ранее уехал старший брат. Он бежал из Одессы.

В Мангейме Катаев-младший обосновался после второго ареста брата. От чекистов одесских подальше. До поры хотя бы одукростовское удостоверение защищало.

Подготовку к переводу в угрозыск начал, когда брат опять вышел из тюрьмы. Раньше готовиться не было смысла: пришлось бы сообщить об аресте родственника, что влекло бы крушение всей затеи.

Она была целесообразна. В 1921 году не могли бы одесские чекисты запросто арестовать сотрудника милиции: ведомственные конфликты партийным начальством не поощрялись.

Катаева-старшего из тюрьмы, как выше отмечено, выручал Бельский. Он и младшему помог. И опять – при содействии уже бывшего начследсудчасти. Тот служил неподалеку. Его «след» – в анкете поступавшего в угрозыск. Там указано, кто дал рекомендацию: «Начальник Военно-следственной комиссии тов. Туманов».

Будущий сыщик не разбирался еще в административно-юридических тонкостях, почему и неточно определил одну из прежних должностей Туманова. Однако в милиции не могли не знать, кто имеется в виду.

После отъезда Катаева-старшего надлежало младшему дождаться, пока брат новое место службы найдет. В анкете было б нецелесообразно сообщать, что неизвестно местонахождение ближайшего родственника, недавнего сотрудника Одукроста.

До 17 июня старший уже известил младшего, что находится под защитой Нарбута. Тогда и пришло время к Туманову обращаться.

Знал ли Туманов, что его протеже скрывает давний арест, нет ли, в любом случае дать рекомендацию бывшему арестанту согласился. После этого Катаев-младший получил возможность и к заврайугро обратиться.

Точнее, обратиться мог бы и раньше, но без рекомендации коммуниста на службу не взяли бы. А 26 июля, отвечая на анкетные вопросы, будущий сыщик вновь назвал рекомендовавшего, о родственниках же сообщил, что остался единственный – брат, который «служит зав<едующим> лит<ературной частью>агит<ационного>отд<ела> “Укроста” в Харькове».

Катаев-младший перешел в угрозыск, руководствуясь не только «интересом к делу», но и соображениями защиты от чекистского произвола.

Вряд ли были противоречия этического характера. Гражданская война окончилась, советский режим выбрало большинство населения, да и угрозыск – не ЧК. Речь шла о защите населения от бандитов, убийц, воров.

Новый этап жизни начался в июле 1921 года. Ссылку на службу в угрозыске Катаев-младший, став писателем, не раз использовал как доказательство изначальной преданности советскому режиму.

Последовательность загадок

История службы будущего писателя в угрозыске долгое время не рассматривалась литературоведами. Это не случайно. Одесские архивисты, попытавшиеся описать ее в 1962 году, тоже вынуждены были о многом умолчать.

Из статьи, опубликованной в московском еженедельнике, следовало, что корреспондент Одукроста решил сменить профессию летом 1921 года. Обстановка в Мангеймском районе описана развернуто: банды, мятежи и т. д. Соответственно, будущий советский классик «не мог оставаться пассивным свидетелем бурных событий…»[100].

Получалось, что новую профессию выбрал, следуя чувству гражданского долга. И, если верить статье, выбор оказался удачным: «Несмотря на то, что в органы советской милиции принимались лица, достигшие двадцати одного года, для Е. Катаева было допущено исключение. Его высоко ценили за преданность делу революции, непримиримость к врагам, за исключительно добросовестное отношение к работе».

Тут явное противоречие. Руководители угрозыска «высоко ценили» опытного сотрудника, а не журналиста, подавшего заявление о приеме на службу. Летом 1921 года у Катаева-младшего еще нет репутации сыщика.

Коль так, непонятно, почему нарушено правило, о котором сообщили авторы статьи. Вместо объяснения приведена выдержка из материалов личного дела – «рапорт уполномоченного губрозыска по Одесскому уезду начальнику губрозыска, датированный 9 декабря 1922 года».

К этому времени будущий писатель отслужил в угрозыске около полутора лет. И тут, согласно рапорту, «выяснилось, что уполномоченный первого района Одесского уезда т. Катаев Евгений как родившийся в 1903 году подлежит увольнению».

Стоит отметить, что и цитата не объясняет ничего. Если журналиста, которому восемнадцать не исполнилось, можно было в угрозыск принять вопреки правилу, непонятно, почему вдруг понадобилось уволить девятнадцатилетнего сыщика. Или – обосновывать иное решение.

Но для подтверждения гипотезы, предложенной в статье, рапорт важен. Из него следует, что Катаев-младший вполне освоил профессию, и начальник характеризовал его «как одного из лучших работников по уезду…».

Заслуги «уполномоченного» перечислялись. Чем и обосновывалась просьба отдать «распоряжение об оставлении его на службе в Одесском губрозыске, включив такового в список сотрудников, о которых направляется ходатайство в Центророзыск».

Авторы статьи не объяснили, что значит «Центророзыск». Вероятно, полагали общеизвестным, что так официально именовалось «Центральное управление уголовного розыска Главного управления милиции Народного комиссариата внутренних дел».

Кто туда обратился – не сказано. Подразумевалось, что результат был достигнут: «Прошло совсем немного времени, и Евгений Катаев был переведен в декабре 1922 года из села Мангейм в Одессу на работу в следственную часть губрозыска. Но здесь он пробыл всего двадцать дней. По распоряжению начальника его снова, как опытного и надежного работника направили в село Мангейм».

Опять загадка. Непонятно, зачем, назначив розыскника следователем, перевели его из района в центр, а не прошло и трех недель – вернули к прежнему месту службы. Архивисты же продолжали: «С бандитизмом скоро было покончено. Катаев занимается раскрытием целого ряда должностных преступлений, злоупотреблений служебным положением и т. д. Действовал он очень решительно и непримиримо, невзирая на чины и ранги».

Вновь загадка. Непонятно, какие «чины и ранги». Зато авторы статьи отметили: «Враждебные элементы, взяточники, стяжатели хотели избавиться от Катаева, сочиняли на него кляузы, пытаясь всеми силами добиться перевода его в другой район».

Тут несколько загадок сразу. Непонятно, когда, на что конкретно и кому именно жаловались «враждебные элементы». Зато акцентировалось: «Катаев не сдается. Он решительно продолжает разоблачать жуликов и проходимцев, примазавшихся к Советской власти».

Упорство было вознаграждено. Так, отмечали архивисты, в послужном списке, «датированном 7 сентября 1923 года, мы находим следующие строки, характеризующие Евгения Катаева: “Весьма добросовестный и усердный, политически развит, беспартийный, хороший оператор и следственник, образ жизни скромный, хороший товарищ”».

Служебные перспективы, значит, снова безоблачны. Однако другая беда пришла: «Непрерывное напряжение сил, переутомление и постоянное недомогание подточили молодой организм. Из медицинского свидетельства, хранящегося в деле, видно, что у Катаева развилось малокровие, оказалась расстроенной нервная система»

Вновь загадки. Не сообщалось ранее о «постоянном недомогании». Однако авторы статьи, в детали не вникая, подытожили: «Работу в уголовном розыске осенью 1923 года Евгений Петров оставляет…»

И опять загадки. Непонятно, сколько времени прошло от момента получения «медицинского свидетельства» до ухода из угрозыска. Да и при таком диагнозе ценным сотрудникам обычно предоставляли кратковременный отпуск – для лечения. Главным образом, посредством «отдыха и усиленного питания». А Катаев-младший «переезжает в Москву, где в скором времени и начинается его литературная деятельность».

Москва, однако, не санаторный центр, там ни пайка, ни жалованья, ни жилья. Все это в угрозыске по службе полагалось, включая отпуск для лечения. Разумеется, оплаченный. Стало быть, ни «малокровие», ни «расстроенная нервная система» – еще не основания ухода.

В общем, загадок множество. Однако и жанр юбилейной статьи – к шестидесятилетию советского классика – исключал основательное исследование. Вот и утверждали авторы статьи, что Петров как сатирик боролся «с пороками, оставленными нам капиталистическим обществом, – бюрократизмом, стяжательством, мещанством. Очевидно, что со многими «героями» своих произведений он встречался в дни боевой юности, когда работал в уголовном розыске».

Последнее опять не очевидно, зато намечена с литературой связь. И подразумевалось, что исследования продолжатся.

В 1963 году появился новый поворот сюжета. Его предложила Яновская в упомянутой выше книге.

Причину отъезда из Одессы Яновская характеризовала, ссылаясь на свидетельство Катаева-младшего – в планах и набросках книги воспоминаний об Ильфе. Как отмечено выше, эти документы хранились тогда в ЦГАЛИ СССР.

Согласно Яновской, не увольнялся Катаев-младший из Одесского угрозыска и вообще не собирался оставлять службу. Наоборот, он «приехал переводиться в Московский уголовный розыск, и в кармане у него был револьвер»[101].

Так возникли не просто загадки, а весьма существенные противоречия: либо Катаев-младший переутомился, заболел, почему и оставил службу, либо здоров был, не увольнялся, а решил «переводиться» в МУР, но тогда непонятно, по какой оказии получено «медицинское свидетельство».

Год спустя Бачинский в упомянутом докладе на конференции привел более подробные сведения о службе будущего писателя. Причем не без иронии отметил: литературоведы обычно «ограничиваются общей фразой о том, что в 1920–1923 годах Петров работал корреспондентом «Югроста» и сотрудником уголовного розыска»[102].

Намек был на «Двойную автобиографию», не раз изданную тогда в СССР. Ее пересказала, например, Яновская в цитированной книге. А вот Бачинский определил хронологические рамки точно: «На работу в Мангеймский уголовный розыск Е. Петров перешел из «Югроста» 17 июня 1921 года и проработал в органах милиции до 7 сентября 1923 года».

Служебная деятельность характеризовалась и статистически. Так, указано: «По данным дневника Мангеймского уголовного розыска, им лично с 14 августа 1921 г. по 29 августа 1922 г. было проведено 43 дела, не считая участия в большом количестве коллективных операций. Чрезвычайно активную деятельность проводил Е. Петров по раскрытию должностных преступлений. Он считался «лучшим сотрудником Одесского уголовного розыска».

Карьера тоже описана. Сыщик «прошел большой путь от сотрудника 2-го разряда до инспектора Тираспольского уголовного отдела».

Насколько «большой путь» – не объяснялось. Правда, любопытствующие могли уточнить по справочным изданиям, что тогда были должности младшего милиционера, старшего, а выше – агентов третьего, второго и первого разрядов. Далее уже субинспектор, затем инспектор.

Если по советской армейской классификации, то агент третьего разряда – в уровне между младшим и средним командным составом. Согласно досоветской же терминологии, это нечто среднее между статусом унтер-офицера и обер-офицера.

Должность агента второго разряда безоговорочно соответствовала уровню среднего комсостава. Офицерскому, если пользоваться тогда отмененной терминологией.

Так что в милиции будущий писатель сразу оказался на довольно высокой ступени. Причем его трижды повышали в должности чуть больше, чем за два года.

Действительно, карьера быстрая. Только служба недолгая. А почему – Бачинский не объяснил. Зато, подчеркнем, в докладе опять сообщается о «чрезвычайно активной деятельности», что «проводил Е. Петров по раскрытию должностных преступлений».

Нельзя судить, имело ли это отношение к «переутомлению» и «постоянным недомоганиям», вынудившим оставить службу. О причинах отъезда сыщика в Москву Бачинский с Яновской не спорил, но и не принял ее версию.

Яновская тоже не спорила с ним. Пять лет спустя опубликован дополненный вариант ее монографии, где есть ссылки на статью одесских архивистов и доклад Бачинского. При этом не только обойден вопрос о дате рождения советского классика, но и вовсе не упомянуто о «раскрытии должностных преступлений», равным образом, «недомоганиях».

Зато опять пересказано написанное Петровым о причинах отъезда из родного города. Версия, повторенная в 1969 году, была общепринятой: планы и наброски Петрова уже опубликовал Вулис.

Яновская, вторично описывая причины отъезда, не могла не видеть, что версия, предложенная Петровым, опровергнута Бачинским. Но изменения внести не было возможности – цензурные установки препятствовали. Аксиоматически подразумевалось, что у советского классика нет причин скрывать истину. Если нет разгадок – нет и загадок.

Тем не менее, исследователями – одесскими и московскими – было сделано главное: документы в научный оборот введены. Даже на такой основе реконструкция биографии – задача разрешимая.

«Уполномоченный угрозыска 1-го района»

Согласно анкете, бывшему корреспонденту Одукроста еще и восемнадцать не исполнилось, когда он поступал в угрозыск. Но полномочиями его наделили весьма широкими. Всеми, что по статусу полагалось.

24 октября 1921 года он получил новое удостоверение – взамен предыдущего. Содержание документа не изменилось:

«Предъявитель сего тов. Катаев Евгений состоит в должности сотрудника 2-го разряда Уголовно-Розыскного Отделения Советской Рабоче-крестьянской милиции Одесской губ<ернии>, имеет право беспрепятственного входа по делам службы как в помещения государственных и общественных учреждений, так и во всякого рода помещения и квартиры, принадлежащие гражданам.

Все советские организации, также военные и гражданские власти и граждане приглашаются оказывать ему надлежащее содействие при исполнении им служебных обязанностей.

Присвоенное тов. – вооружение зарегистрировано по списку за № – , револьвер системы – , № – , что подписью и приложением печати удостоверяется»[103].

Да, вместо сведений о «вооружении» – прочерки. Но отсюда не следует, что не доверяли Катаеву-младшему или же ему по службе оружие не полагалось. Ничего подобного быть не могло – в силу должностного статуса.

Причина здесь контекстом подсказана и документами подтверждена. Если удостоверение не содержит сведений о «вооружении», а в личном деле тому нет объяснений, значит, сотрудник просто не захотел получать регистрированное оружие. Такое случалось.

Регистрированное личное оружие – дополнительная ответственность. Его при инвентаризациях каждый раз требовали предъявлять, утеря же – вне зависимости от причины – влекла тщательное служебное расследование. И если признавали виновным, то увольнение с характеристикой, исключавшей карьеру в любом учреждении, было еще не худшим вариантом. Дело могло и до суда дойти.

Соответственно, опытные сыщики предпочитали обходиться без регистрированного оружия – если имели возможность получить иное. Тут особых трудностей не было.

В Одессе и каждом районном отделении угрозыска – специальные хранилища вещественных доказательств, где конфискованного оружия хватало, причем оно месяцами оставалось неучтенным, и взять чуть ли не «под честное слово», не говоря уж о расписке, было несложно. Тогда и при утере вопрос «неформально» решался.

Носить же нерегистрированное оружие сыщикам если и не разрешалось официально, то особо не возбранялось. Таким положение было до лета 1922 года, когда сменилось начальство губугрозыска[104].

Корреспондент Одукроста не был опытным сыщиком, но, похоже, милицейскую специфику понимал. Или осторожность проявил, свойственную многим бывшим арестантам. После чего выбирал оружие неоднократно и, так сказать, по вкусу, о чем свидетельствует расписка, датированная 6 октября 1922 года:

«Дана сия в том, что мною получен во временное пользование револьвер системы «кольт» за № 60379.

Уполномоченный угрозыска 1-го р-на Катаев»[105].

Документ этот содержится в одном из уголовных дел, переданных на хранение в ГАОО. Изъятое оружие принадлежало задержанному преступнику.

Но по расписке нельзя судить определенно, что за оружие взял Катаев-младший «во временное пользование». Ответ подсказывает контекст.

Слово «револьвер» тогда – обиходное родовое обозначение ручного огнестрельного оружия. Называли так весьма часто и автоматические пистолеты. Терминологическая путаница.

Постоянная деталь револьвера как такового – вращающийся барабан с гнездами для патронов. Отсюда и название оружия. Автоматические же пистолеты заряжались посредством сменных патронных обойм.

Скорее всего, в расписке Катаева-младшего речь идет об автоматическом пистолете системы «кольт» образца 1911 года. Был тогда принят на вооружение американской армией, поставлялся и в Российскую империю. Другой вопрос, почему именно он приглянулся юному сыщику.

Известно, что за оружие в 1921 году было табельным у комсостава РККА и НКВД. Официальное название – «трехлинейный (калибр 7,62 мм.) самовзводный револьвер системы “наган” образца 1895 года».

В его барабане семь гнезд. Самовзводный наган именовали еще «офицерским»: с 1896 года этот револьвер, весьма надежный, хотя довольно тяжелый и громоздкий, был табельным оружием русского офицера.

Кольтовская обойма тоже на семь патронов. Бой посильней, чем у «нагана», скорострельность гораздо выше, калибр много больше – 11,43 мм. Но разница в габаритах и весе невелика, а вид гораздо эффектнее. Потому и спросом пользовался.

Офицерский «наган» попадался часто в конфискате. Автоматический «кольт» – редкость.

Вряд ли случайно упомянут автоматический «кольт» в одном из первых опубликованных рассказов Катаева-младшего, да и старший об этом пистолете не раз писал почти с восторгом. Мечта юношеских лет, вероятно.

Помимо реализации той мечты Катаев-младший решал посредством «вещдоков» и другие проблемы. В первую очередь – транспортные. По району ездить нужно было часто.

Разумеется, агенту угрозыска в сельском районе автомобиль не полагался. Единственное доступное транспортное средство – крестьянская подвода или бричка. Но без лошадей не обойтись, а они тоже дефицитны. Одна надежда – конфискат.

Тут, правда, были и сложности. Катаеву-младшему, решавшему транспортную проблему самостоятельно, пришлось обратиться письменно к начуездугро, получить визу, после чего 7 октября 1922 года отправить хранящуюся ныне в ГАОО расписку. Текст стандартный: «Дана сия в том, что мною, уполномоченным уездугр<озыска>, взяты во временное пользование две лошади, отбитые мной от бандитов…»[106].

Цитированные расписки – из материалов расследования, завершившегося арестом группы конокрадов. Ее возглавлял К. И. Орлов. Некогда служащий РККА, он был уличен в служебных преступлениях, скрывался, нашел сообщников, разбойничал, даже объявил себя идейным противником советского режима. Потому расследованием занималась не только милиция, но и ГПУ. Однако главную роль все равно сыграл угрозыск[107].

Ликвидацию так называемой «банды Орлова» признали успехом, значительным не только в уездном масштабе. Прежде всего, это был успех Катаева-младшего, создавшего эффективную сеть тайных осведомителей, о чем свидетельствуют агентурные документы[108].

Еще он изыскал доказательства, подтверждавшие совершение орловскими сообщниками ряда преступлений, ранее не раскрытых. Среди других приемов использовал и такой, что должности мог бы лишиться.

Отметим, что село Мангейм изначально – район компактного расселения этнических немцев. Точнее, одна из немецких колоний, созданных еще в XIX веке. Сто лет спустя ситуация почти не изменилась.

В 1922 году колонистами был собран богатый урожай винограда. Соответственно, в помещения, где находились арестованные, доставляли без ограничений не только воду, но и молодое вино. Пили и на допросах – вместе с «уполномоченным», не забывавшим вести протокол. В результате даже Орлов сообщил многое из того, о чем намерен был умолчать.

Новаторство, возможно, не привлекло бы внимания, если бы Орлов и его жена не инкриминировали Катаеву-младшему незаконное воздействие на подследственных. Да он и сам, вызванный на заседание суда как свидетель, признал: «Во время производства у нас не все было вполне законным, и мы, по просьбам арестованных, давали им выпивать»[109].

Что до Орлова, то какие-либо отношения личного характера Катаев-младший отрицал. Сообщил только, что ранее знакомы не были, «но по агентуре он у нас проходил по должностн<ым> преступлениям…»[110].

Новаторство Катаев-младший оправдывал целесообразностью. Ссылался на сыщицкий опыт: «Конечно, должностное лицо не имеет права пить и поить других при исполнении обязанностей, но если это содействует успеху, то это считаю его обязанностью. Орлов сознался, будучи в нормальном состоянии. Орлов пил уже после дачи им показаний»[111].

Вряд ли было именно так. По настоянию адвокатов следствие началось, но в итоге сыщик избежал уголовной и даже административной ответственности.

Главную роль тут сыграли усилия розыскного начальства: Катаева-младшего весьма ценили. Год не минул с поступления на службу, а он уже был агентом первого разряда.

Кстати, жаловались на «уполномоченного» не впервые. Чему свидетельство, например, официальное заявление: «Предволисполкому волости «Карла Либкнехта». Баденский сельисполком сим доносит, что 22 сего мая были разосланы 8 повесток местной интеллигенции для окончания списков живого и мертвого инвентаря и земельных угодий, причем явилось только 2 человека, а на остальные было дано милиционеру предписание на арест в административном порядке на одни сутки. Была арестована Гроссман Любовь, это видел агент угроза (sic! – М. О., Д. Ф.) тов. Катаев, который пришел в исполком и заявил, что сельисполком не имеет право на арест, это разнеслось по селу, так как оно было заявлено при посторонних и никто уже не приходить (sic! – М. О., Д. Ф.) на работу, а посему сельисполком просит дать разъяснения, имеет ли тов. Катаев право вмешиваться в дела сельисполкома и этим подрывать работу и задания по подготовке списков к прод<овольственному>налогу 1922 года»[112].

Несмотря на косноязычие жалобщиков, ситуация понятна. С 1921 года зерно уже не отбирали у крестьян почти без остатка. Введение так называемой новой экономической политики ознаменовал фиксированный продовольственный налог. Для расчета его объема по каждому крестьянскому хозяйству требовалось уточнить размеры земельных наделов и подготовить списки «живого и мертвого инвентаря» – лошадей, волов, сельскохозяйственной техники. Ежегодную инвентаризацию в Бадене, относившемся к волости имени Карла Либкнехта, должен был провести исполком сельского совета. Администраторы же, с задачей вовремя не справившись, решили безвозмездно возложить ее решение на «местную интеллигенцию» – учителей, землемеров, врачей, фельдшеров и т. п.

Однако «местная интеллигенция», преимущественно из этнических немцев, не пожелала безвозмездно исполнять чужие обязанности. Соответственно, найден был способ принуждения – арест.

Тут и появился в чужом районе сыщик. Произвол администраторов пресек. Вот авторы документа и подчеркивали, что если был ими нарушен закон, так ради государства, тогда как «агент угроза» действовал вопреки этим интересам – по личным, причем неясным сельисполкому побуждениям. Не закона же ради.

Похоже, не только ради закона. Вмешательство сотрудника угрозыска в дела сельисполкома – нарушение системы разделения полномочий. Катаев-младший должен был знать, что рискует. И в качестве объяснения начальство приняло бы только ссылку на служебную необходимость.

Таковой могло быть сохранение агентуры. Например, в одном из отчетов окружного отделения указывалось: «Основным методом работы Одокругрозыска является секретное осведомление, на развитие которого обращено особое внимание. По поступившим секретным сведениям ведется при необходимости агентурная разработка, при полном выявлении преступлений производятся дознания или операция. По поступившим заявлениям производятся дознания и розыск преступников с использованием осведомсети, путем дачи соответствующих заданий»[113].

Разумеется, использовался такой «основной метод» испокон веков и всюду. Однако руководители Одокругрозыска акцентировали местную специфику: агентурную сеть приходилось формировать при фактически полном «отсутствии средств на секретно-оперативные нужды»[114].

В общем, вербовать осведомителей полагалось, а ресурсы оплаты были эфемерны. К службе Катаева-младшего это относилось непосредственно. В качестве вознаграждения осведомителям предложить он мог лишь защиту. Хотя бы от произвола «власти на местах».

Косвенно это подтверждается агентурными материалами. Осведомители Катаева-младшего преимущественно были малограмотны, что по донесениям видно. И лишь в одном случае привычка к письму очевидна, почерк выработанный, явно женский, даже не без кокетства. Была ли автором «Гроссман Любовь» – тогда не проверили. Имена осведомителей знать полагалось только их куратору. Так что «агент угроза» мог назвать вполне убедительную причину[115].

Жалоба сельских администраторов осталась без последствий. Судя по резолюциям, ее рассматривали исполкомы волости и уезда, а также руководство угрозыска, но в личное дела Катаева-младшего документ не попал. Неведомыми путями оказался там, где искать было некому. Кроме архивистов из далекого будущего. Попал он в дело, чей заголовок весьма колоритен: «Списки граждан с<ела> Баден со сведениями имеющегося у них живого и мертвого инвентаря».

Формально жалоба и впрямь относилась к инвентарным спискам. Реально же приобщить ее полагалось к совсем иным материалам и в другом учреждении. Документ словно бы спрятали.

Розыскное начальство защитило ценного сотрудника. Тему, что называется, закрыли, когда 7 июля 1922 года «уполномоченный» получил солидную премию – десять миллионов рублей[116].

Отношение к нему было особым. Позволялось многое из того, за что с других взыскивали. Характерный пример – переписка в связи с рапортом начальника милиции 1-го района своему уездному руководителю[117].

Подписан рапорт 27 июля 1922 года. Райначмил напоминал адресату о своих должностных правах: «Доношу, что Стар<ший>агент угрозыска вверенного мне района т. Катаев отлучился в город Одессу без моего ведома и разрешения, почему и прошу Вашего разрешения о наложении на т. Катаева дисциплинарного взыскания».

Речь шла о тонкостях субординации. Формально сотрудники районного отделения угрозыска подчинялись местному начмилу, реально же у них свое руководство было. Так что без согласования наказывать старшего агента не полагалось. И 28 июля на рапорте появилась виза начальника уездной милиции, причем красными чернилами: «В приказ. Строгий выговор».

Документ с грозной резолюцией был в тот же день направлен начгубугрозыска. Его начуездмилиции обязан был известить. И на рапорте появилась новая виза – синими чернилами: «Т. Катаев отлучился из района по моей телеграмме, а потому выговор неосновательный и прошу отменить как незаслуженный».

Выговор был отменен. Прежняя виза начуездмилиции зачеркнута – теми же красными чернилами.

Но была б телеграмма, не возник бы конфликт. Если старший агент и не доложил о вызове своевременно, мог бы позже сослаться на документ.

Телеграммы, значит, не было. Зато губернское розыскное начальство вновь подтвердило: у Катаева-младшего – особые полномочия, так что не райначмилу их ограничивать.

«Заслуженный работник угрозыска»

После ликвидации «банды Орлова» авторитет Катаева-младшего был в угрозыске бесспорным. Однако вскоре опытного сыщика едва не уволили из милиции.

Впервые о том сообщившие архивисты утверждали, что его должны были уволить из-за несоответствия возрастному цензу, введенному для милиции. Ссылались на рапорт уполномоченного губугрозыска по Одесскому уезду.

Но, похоже, одесские архивисты не имели возможности назвать причину, очевидную и автору рапорта, и адресату. Подразумевалась мобилизация.

Когда райкорреспондент Одукроста поступал в угрозыск, ему формально не исполнилось восемнадцать лет, почему и мобилизации не подлежал – до 30 ноября 1921 года. Тем не менее, руководством угрозыска было проверено, состоит ли он как военнообязанный на учете в районе.

По достижении же «призывного возраста» Катаев-младший лишь постольку не попал в армию, поскольку с 5 октября 1921 года милицию – декретом Всеукраинского центрального исполнительного комитета – подчинили военному командованию Украины и Крыма. Сотрудников угрозыска тогда не призывали: кадровый дефицит.

Однако с 1 января 1922 года милиция вновь перешла в подчинение НКВД. Соответственно, Катаев-младший должен был отправиться на военную службу[118].

Вот и разгадка вышеупомянутой загадки – внезапно обнаруженной необходимости увольнения: «призывной возраст» сыщика.

На то, что «уполномоченный» опять призывником стал, в угрозыске долго не обращали внимание. Лишь случайно начальник Катаева-младшего обнаружил упущение 9 декабря 1922 года, когда готовился к переходу на другой пост, как в рапорте и сказано – «при сдаче сего числа дел Одуездугрозыска»[119].

Решить вопрос отсрочки не могли даже в губернском центре. Санкция вышестоящей инстанции требовалась, о чем начальник Катаева-младшего и напомнил руководству. Тем более, что случай был отнюдь не единственный: уже подготовили список подлежащих мобилизации сотрудников, «о которых направляется ходатайство в Центророзыск».

Еще одна загадка – внезапный перевод «уполномоченного» в следователи губугрозыска и возвращение к прежней должности и месту службы менее чем три недели спустя. Архивисты отметили, что Катаев-младший в район постольку вернулся, поскольку опытный сыщик там понадобился. Словно раньше не был нужен.

Разгадка проста: в армию призывать надлежало по месту учета, вот Катаева-младшего и перевели из района в Одессу, чтобы время выиграть, а вернулся он, когда губернское руководство окончательно согласовало отсрочку с Центророзыском.

Начальство стремилось оставить «уполномоченного» в угрозыске. И Катаев-младший хотел того же. Причин у него хватало.

Статус «уполномоченного» был высок, но определялся лишь занимаемой должностью. Постоянные звания, аналогичные досоветским чинам, еще не ввели. Значит, уволенный из НКВД начал бы военную карьеру рядовым красноармейцем. А чтобы после демобилизации в угрозыск вернуться, полагалось бы еще и проверку заново пройти. Вот этого больше всего и опасался недавний арестант.

Он не уклонялся от военной службы, просто не имел такой возможности. Зато губернское начальство, заинтересованное в сохранении ценного сотрудника, располагало нужными полномочиями. Так и был найден алгоритм: «уполномоченного», подавшего рапорт о переводе из района, сразу назначили субинспектором в губернскую следчасть. Перевели, стало быть, с повышением в должности. Только, судя по резолюции на рапорте, временно. И сразу подготовили ходатайство в Центророзыск[120].

Пока военно-учетные документы бывшего «уполномоченного» пересылали из района, пока регистрировали в Одессе, шли недели. Тем временем согласовывался вопрос отсрочки в Центророзыске.

В район же Катаев-младший вернулся на прежнюю должность – согласно распоряжению начальника губрозыска. Не исключено, что в районе действительно статистика ухудшилась, только истинная причина скорого возвращения другая, почему и обид не было – отсрочку получил[121].

Такова главная причина. Имелась, правда, дополнительная.

Переписка с вышестоящей инстанцией могла стать весьма долгой, потому документы целесообразно было передать энергичному сотруднику, чтобы он в Москве лично контролировал процедуру решения, преодолевая так называемую волокиту. И Катаев-младший, благодаря репутации, оказался идеальной кандидатурой. Но к обязанностям «уполномоченного» не относились поездки в Центророзыск, зато командировка туда субинспектора из губернской следчасти не противоречила инструкциям[122].

Выполнив поручение, Катаев-младший в район вернулся, называвшийся уже «волостью имени Фридриха Энгельса». Ну а там – «чистка и доукомплектование Рабоче-крестьянской милиции»[123].

По каждому району проводила «чистку» специальная комиссия, куда были включены представители местного парткома, исполкома местного совета и т. д. Разумеется, процедура была публичной.

На общем собрании полагалось «чистящемуся» предоставить автобиографию и анкету. После чего комиссия, выслушав его и всех, желавших выступить, решала, уместно ли оставление на службе[124].

Катаев-младший «чистку» прошел благополучно. Согласно аттестационному свидетельству, выданному 19 февраля 1923 года, мангеймский корреспондент, а затем сыщик «все это время работал честно и с полным пониманием своего дела, в особенности с времени его состояния на службе в Угрозыске через его непосредственное содействие и по его почину было раскрыто немало уголовных преступлений»[125].

Аттестационное свидетельство адресовано руководству угрозыска, почему и сохранилось в документации уездной комиссии по «чистке». Прагматика определялась итоговым выводом: «Благодаря тому, что тов. Катаев по своим служебным качествам вполне соответствует занимаемому им посту, уголовный бандитизм во Фридриха Энгельса волости почти прекратился, а потому Вол<остному> исполкому было бы желательно, чтобы такой энергичный работник остался на своем посту».

В дальнейшем его авторитет был по-прежнему высок. Это подтверждено краткой характеристикой, что хранится в завершенном весной 1923 года «Деле о личном составе Одесского окр<ужного> угрозыска»[126].

Она почти идентична характеристике, заключающей послужной список будущего писателя. Той самой, что цитировали одесские архивисты в 1962 году: усерден и добросовестен, хороший оперативник и следователь, политически развит, в быту скромен, да и товарищ хороший.

Прежнюю характеристику он получил, будучи агентом второго разряда. И новая отнюдь не формальна. Вполне по существу, так же, как у всех прочих. На том же листе, к примеру, о дактилоскописте К. П. Евенсапире сказано: «Ввиду кратковременности службы характеристику дать воздерживаюсь».

Автор отзыва, похоже, сообщал лишь то, что узнал лично. Например, о курьере-уборщице К. Н. Зозуле, родившейся в 1892 году, сказано: «Здоровая. Добросовестная, политически развита слабо».

Характеристики розыскников были отнюдь не однозначны. Например, агента первого разряда И. Е. Иваненко: «Спокойный, усердный, мягкий, добросовестный, оператор-следственник средний, политически развит слабо. Хороший товарищ».

Примечательна и характеристика агента второго разряда Л. Н. Шпигеля. Наряду с оценками усердия, добросовестности, политического развития, образа жизни и отношений с товарищами, указывалось: «Обнаруживает знания Уг<оловного> и Уг<оловно->Проц<ессуального> К<одексов>».

Отметим, что советский уголовный кодекс вступил в силу с 1 июня 1922 года. А уголовно-процессуальный – через месяц.

Стало быть, даже полгода спустя знание УК и УПК – редкий случай в Одокругрозыске. Впрочем, не со всех тогда и спрашивали.

Что до Катаева-младшего, претензий к его теоретической подготовке не высказано. Так, в связи с регулярно проводившимися сокращениями штатов, начальник одесского окружного губернского управления уголовного розыска подготовил 19 июня 1923 года список подчиненных, где приводились и краткие характеристики. Согласно этому документу, мангеймский уполномоченный – «хороший, заслуженный работник угрозыска»[127].

Только о нем такой отзыв, прочие куда менее эмоциональны. Например, И. М. Барба – «хороший, энергичный работник».

Отнюдь не все отзывы положительны. К примеру, В. М. Бевзенко – «слабый, но старательный работник».

Были определены и кандидаты на увольнение. Так, о некоем Е. Г. Петрове сказано, что «слабый работник, для работы в розыске не годится (сокращается)».

Увольнение предусматривалось не только по этой причине. А. И. Шаровкин, к примеру, «хороший, дельный работник, но сокращается как сидевший под стражей в ГПУ».

Вряд ли речь шла о серьезном проступке, если он вообще был. Иначе не служил бы Шаровкин в угрозыске.

Однако начальник Шаровкина, намекнувший руководству, что увольнение нецелесообразно, мог помочь подчиненному лишь итоговой характеристикой – для службы в другом учреждении.

Случай примечательный. Объясняющий, в силу каких причин Катаев-младший скрывал полугодовой арест. Да и чем рисковал.

«Чины и ранги»

Итак, в июне 1923 года Катаев-младший – едва ли не лучший сотрудник губернского угрозыска. Ценимый начальством, уважаемый коллегами.

Но трех месяцев не прошло, как он подал рапорт об увольнении. Затем, согласно послужному списку, уволен из угрозыска «по личному желанию»[128].

Одесские архивисты, рассуждавшие о причинах медицинского характера, конечно, видели и другие. Только не было тогда иной возможности документы в научный оборот ввести. Зато определено точно, когда в угрозыске началось изменение ситуации – осенью 1922 года.

Действительно, проблема бандитизма в ту пору отчасти деактуализовалась, причем не только стараниями угрозыска. Решающий фактор – нэп. У крестьян, ставших бандитами, появилась возможность вернуться домой в села и работать, не опасаясь постоянных реквизиций.

По мере роста крестьянского достатка появлялись и у сельской администрации новые возможности, скажем так, поживиться, а Катаев-младший оказался помехой. На что и намекали одесские архивисты.

Соответствующие документы они видели, но рассказать о них не могли. Одно из важнейших свидетельств – рапорт Катаева-младшего начальнику Одесского окружного отделения угрозыска 19 июня 1923 года[129].

Тогда в список личного состава и внесена характеристика Катаева-младшего как «заслуженного работника угрозыска». Отношения с начальником давно уже сложились доверительные. Потому рапорт составлен так, чтобы и конкретный адресат, знавший контекст, понимал больше, чем написано, и посторонним было б можно показать. Речь шла о причинах, обусловивших перевод – вопреки желанию сотрудника – «из Фр<идриха> Энгельса района».

Катаев-младший подчеркивал, что изначально вовсе не стремился оставаться именно в этом районе, а служил там, куда направляло руководство. По его словам, вопрос о переводе возник из-за постановления районного партийного комитета, поддержанного окружным. И дело не в том, что «уполномоченный» стал хуже работать. Наоборот, он указывал: «В 1923 году бандитизм совершенно прекратился, но мне благодаря жизненности осведомсети удалось раскрыть ряд преступлений по должности и злоупотреблений».

Согласно рапорту, в казнокрадстве и взяточничестве уличены местные администраторы, включая председателя сельсовета. И все они были из-под стражи освобождены стараниями председателя районного суда, отменявшего аресты или бравшего преступников «на поруки».

Такие меры были тогда допустимы, особенно по отношению к «партийному активу», но «уполномоченный» и не оспаривал решение судьи. Он доказывал, что уличенные преступники, которых судья от ареста освободил, решают вопрос о переводе, руководствуясь соображениями личной мести: «Неудивительно, что упомянутые выше лица, будучи привлечены мною к ответственности, возненавидели меня и всячески старались подорвать мой авторитет в глазах трудящихся и райпарткома».

В рапорте названы фамилии всех фигурантов. Также указывалось, что соучастником казнокрадов и мздоимцев был председатель районного исполкома, входивший еще и в бюро райкома партии. Фамилия тоже названа.

Похоже, что судья освободил арестованных по настоянию предрайисполкома. Его стараниями и райпартком официально постановил считать Катаева-младшего «засидевшимся в районе».

Формулировка, пусть и неявно, подразумевала возможность связей с криминальной средой. Однако явно противоречила аттестации, выданной комиссией по «чистке» 19 февраля, когда исполком «Фридриха Энгельса волости» просил губугрозыск, чтобы «такой энергичный работник остался на своем посту». Вот Катаев-младший и акцентировал: «Интересно отметить, что это постановление последовало только после раскрытия мною вышеуказанных должностных преступлений, а не до этого».

Он также сообщил в рапорте, что расследование продолжает и уже выявил другие злоупотребления. И сформулировал выводы: «Таким образом Фр. Энгельса район является неблагополучным (здесь и далее подчеркнуто автором – М. О., Д. Ф.) по должностным преступлениям и вместо того, чтобы усилить с этим явлением борьбу и помочь мне в этом, райпартком находит, что я «засиделся». Так как до этого я несколько раз просил о переводе меня, должно быть ясным, что «засиделся» я не по собственному желанию, а потому, что в течение 2 лет я подряд раскрыл целый ряд крупных бандитских шаек и ни одного дня не сидел без дела. Постоянно у меня на руках были крупные разработки, и меня не снимали в интересах дела. Прошу вас, тов. начальник, оценить мою работу, а если в чем-либо провинился, то привлечь меня к ответственности по всей строгости революционных законов».

Конечно, просьба – риторический прием. Работу «уполномоченного» не раз оценивали, за ним провинностей не числилось, и Катаев-младший должен был знать, что это известно адресату.

Но противодействовать райпарткому и спорить с окрпарткомом у адресата все равно возможности не было. Против дисциплины не пойдешь.

Катаев-младший уже получил назначение в другой район, и преемник был известен. Тот самый Бевзенко, ранее характеризуемый начальником как «слабый, но старательный работник»[130].

Прагматика рапорта – официальный доклад об итогах расследований. И о причинах, обусловивших возникновение самого вопроса о переводе в другой район. Перечислив фамилии уличенных преступников, «уполномоченный» не столько оправдывался, сколько документировал результаты. А еще – неявно – просил в расследованиях помочь.

Да, материалы расследований оставались в районном отделении, о результатах губернское начальство уже получило сведения либо вскоре должно было получить. Но рапорт – документ куда более убедительный. Формальное основание в другие инстанции передать сведения.

Судя по резолюциям, через день начальник уже ознакомился с рапортом. Помочь, конечно, пытался. Копии распорядился направить в недавно созданную прокуратуру и – в соответствующие партийные инстанции. Подлинник остался в личном дело Катаева-младшего. Вероятно, как подтверждение ранее данной характеристики. И, разумеется, неявно выраженного личного мнения розыскного начальства о переводе «уполномоченного» в другой район[131].

23 июня Катаев-младший подписал новый рапорт. Докладывал, что дела в новом районе принял, но просил в город перевести: «Я, проработав в районе 2 с половиной года, совершенно переутомился и работать на периферии, ввиду постоянных разъездов, совершенно не имею никакой физической возможности»[132].

К рапорту прилагалось медицинское свидетельство, полученное в районной больнице. Заведующий подготовил его тогда же – 23 июня: «Дано сие уполномоченному угрозыска Катаеву Евгению Петровичу 20 лет от роду в том, что он страдает острым малокровием и неврастенией (anactia actaet nevrastenia) на почве переутомления и нуждается в отдыхе и регулярном длительном лечении, что подписью и приложением печати удостоверяю»[133].

Аргумент, конечно, сомнительным был. Совпадали датировки рапорта и свидетельства. Опять же, непроверяемый диагноз.

Надо полагать, адресат рапорта понял, что гимназисту, преподавательскому сыну, не составило труда добиться сочувствия местного врача. Да и Катаев-младший не мог не предполагать, что его нехитрую уловку разгадают. Однако отношения были доверительными, и у начальника появился формальный повод сотруднику помочь.

Иной вопрос – зачем понадобилось Катаеву-младшему срочно просить о новом переводе. Ответ подсказан контекстом.

Уличенные преступники избавились от «уполномоченного», зато он к положению в районе привлек внимание прокуратуры и вышестоящего партруководства. Соответственно, местные администраторы не могли не пытаться вновь дискредитировать упорного противника, используя связи в партийных инстанциях даже и другого района.

В такой ситуации Катаеву-младшему целесообразно было держаться поближе к защищавшему его начальству. И вновь поддержку он получил: 26 июня переведен в окружное отделение[134].

Допустимо, что одновременно готовил он и формальный повод для «увольнения по состоянию здоровья». На крайний случай.

Конфликт продолжался. Участие прокуратуры и высоких – в губернском масштабе – партийных инстанций заведомо исключало компромисс. Либо выявлена сотрудником угрозыска преступная группа в районе, либо местные администраторы не так виновны, как он утверждал, тогда налицо превышение им должностных полномочий. И дискредитация власти.

Судя по документам, Катаев-младший официально сообщил все, что знал, материалы из районного отделения были сами по себе достаточными свидетельствами. У начальства же, получившего медицинское заключение, нашлась формальная причина избавить сотрудника от личного участия в прокурорском и партийном разбирательстве. 8 августа Катаев-младший подал рапорт о предоставлении отпуска и сразу получил согласие. А 23 августа вновь приступил к исполнению служебных обязанностей[135].

Но за две недели ситуация, похоже, не стала менее напряженной. И окружное руководство угрозыска использовало новый аргумент – служебное повышение как доказательство правоты сотрудника. 5 сентября Катаев-младший назначен инспектором в Тирасполь[136].

Повышение значительное, только не приступил он к исполнению новых обязанностей. Рапорт об увольнении подал через день. Предварительная договоренность, несомненно, была, потому что сразу подписан и соответствующий приказ – о снятии Катаева-младшего «со всех видов довольствия»[137].

Да, он лучшие аттестации получал. И все-таки спешно ушел из угрозыска. Причина же опять контекстом подсказана. Конфликт развивался, служебное расследование стало неизбежным. Значит, будет проверка материалов личного дела, не исключено, что с участием ГПУ. Вот и выбрал – из двух зол – увольнение. Тогда некого, да и незачем проверять.

Но, похоже, была еще одна веская причина. Участь коллеги, приговор которому губернский суд вынес 6 августа 1923 года.

След «Зеленого фургона»

В истории советской литературы приговор, как говорится, оброс легендами. Потому что имел отношение к судьбам двух писателей.

Бывшего сотрудника угрозыска осудили. И не без причин: А. В. Козачинский примкнул к одной из местных банд[138].

Сорок три года спустя он считался уже настолько известным писателем, что статья о нем была помещена в КЛЭ. После дат рождения и смерти всего-то и сказано: «Детство и юность провел в Одессе. В 1925 году переехал в Москву: сотрудничал в газ<ете> «Гудок», в “Экономической газете”»[139].

Чем занят был до 1925 года – не сообщается. А ведь согласно той же статье, двадцатидвухлетним приехал в Москву. Так что «юность» его закончилась несколько раньше. Далее же – еще загадочнее: «В 1937 опубл<иковал> неск<олько> рассказов о летчиках. По-настоящему писательская индивидуальность К<озачинского> раскрылась в повести «Зеленый фургон» (1938), одном из самых привлекательных и своеобразных произв<едений> сов<етской> прозы».

Оценка, стало быть, высока. Но сведения опять продуманно невнятные: «В повести, изображающей деятельность одесского угрозыска в первые годы Сов<етской> власти, нашли отражение нек<ото>рые эпизоды из жизни юного К<озачинского>, показаны истоки его возникшей при необычных обстоятельствах дружбы с писателем Е. П. Петровым, к<ото>рый выведен в образе Володи Патрикеева».

Какие именно «годы», что за «образ» и «необычные обстоятельства» – автор статьи не пояснил. И отнюдь не по своей воле. Цензурными установками подразумевалось: упоминать о судимости почти что классика – неуместно в КЛЭ. Такого рода сведения минимизировались там.

Однако и тайны особой не было. Повесть тогда не раз издана, весьма популярна, к тому же экранизирована Одесской киностудией в 1959 году.

Как известно, главный ее герой – Володя Патрикеев. Недавний гимназист, энтузиаст футбола, возглавивший районное отделение угрозыска в селе Севериновке, пытается задержать конокрада, известного на весь уезд. Кличка преступника характерна: Красавчик. Но тут выясняется, что он знакомый сыщика. Тоже футболист – в прошлом.

Разумеется, все, что приключенческой спецификой предусмотрено, в наличии: погоня, засада, перестрелка. И в итоге Красавчик, одумавшись, сдается Патрикееву. Отбыв положенное наказание, учится, становится врачом. Ну а сыщик – знаменитым писателем. Они – друзья и вместе ездят в отпуск на черноморский курорт.

Понятно, что современники, знавшие о судимости Козачинского и милицейском прошлом Катаева-младшего, сразу же решили, что сюжет определен биографическим контекстом писателей-земляков. Легенда укоренилась, соответственно, возникали все новые и новые.

Впервые же биографию автора повести реконструировала по архивным материалам Н. Н. Панасенко. Статья «О «Зеленом фургоне» и его авторе» опубликована восемь лет тому назад в сборнике Одесского литературного музея «Дом князя Гагарина»[140].

Исследовательнице пришлось, волей-неволей, полемизировать с творцами биографических легенд. Так, Панасенко отметила: «Принято считать, что под именем Володи Патрикеева выведен Евгений Петров, а Красавчик – сам автор. Но точнее будет сказать, что Козачинский обоих писал с себя. Конечно, конокрадом был он, а в дознании по этому уголовному делу участвовал Петров. Но все же и Козачинский, прежде, чем стать бандитом, полтора года служил в угрозыске, в том числе и в Севериновке. А будущий Евгений Петров, тогда еще Катаев, в милицию поступил в Мангеймский р<айо>н и почти через год после Козачинского, в июле 1921 г.».

Козачинский – почти ровесник Катаева-младшего и тоже из гимназистов. Только, вопреки расхожему мнению, учились они в разных гимназиях.

Арест 1920 года Петров скрывал, и у Козачинского была своя тайна. Панасенко установила, что его отец, недоучившийся студент, прапорщик запаса, служил в Одесской городской полиции одиннадцать месяцев. Правда, семью бросил еще до начала Мировой войны.

Но формально Козачинский – сын бывшего полицейского офицера. Таких в милицию не брали. Сын вынужден был скрывать прошлое отца.

Он и службу не сыщиком начал, а конторщиком в канцелярии райотдела милиции. Но вскоре подал рапорт о переводе в угрозыск, где карьера была очень быстрой: агентом 1-го разряда стал, когда и год не минул. Далее – история, весьма сходная с историей Катаева-младшего.

В апреле-мае 1921 года Козачинский выявил многочисленные случаи хищений, вымогательства и мошенничества в Бельчанском волостном исполкоме. Похоже, казнокрады и взяточники не опасались милиции. Защищали их партбилеты.

Козачинский же – беспартийный. Два с лишним года спустя он сообщил официально: «По этому делу мною было проведено предварительное следствие на 400 листах, и в этом деле фигурировало в качестве привлеченных 8 членов партии. Они были арестованы и доставлены в Одессу, где их, однако, отпустили на поруки. Это совпало как раз с моментом моего отпуска, чем названные лица воспользовались и выдвинули против меня целый ряд обвинений: в дискредитировании власти, превышении власти и, что было совсем уже неправдоподобно, в принадлежности к офицерск<ому> званию[141].

Удачливый сыщик был арестован сотрудниками ГПУ по доносу взяточников и казнокрадов. Начальство угрозыска, спохватившись, помогло Козачинскому. Его освободили из-под стражи. Затем – перевод в другой район.

Но вскоре Козачинский вновь арестован чекистами. Обвинение – дискредитация власти. Суд постановил: «3 года концлагерей без лишения свободы».

Приговор был относительно мягким. Как отмечает Панасенко, условиями такого наказания предусматривалось, «что осужденный являлся к 10–00 на работу, а по воскресеньям – к 13–00 для регистрации. С сентября 1921 г. концлагерь располагался в здании бывшего Шуваловского приюта. И, хоть по режимным ограничениям это учреждение мало походило на лагеря недалекого будущего, понятно, что для восемнадцатилетнего Козачинского это осуждение было тяжелейшей моральной травмой».

В концлагере, правда, он и месяца не был. Амнистия подоспела, да и розыскное начальство постаралось, добиваясь оправдания.

С 1 января 1922 года Козачинский – на прежней должности. И направлен в первый район Балтского уезда. Но, как отмечено Панасенко, «тут все сложилось очень плохо. Он не просто знал о пьянках, взятках, незаконных обысках и т. п., а и сам принужден был начальником милиции участвовать во всех безобразиях. Позже он написал о начмиле: “Каким-то царьком, поработившим подчиненных и население был мой начмил Ипатов, бывший извозчик, пьяница и сумасброд, не терпевший противоречий”».

У недавнего арестанта, пусть и прощенного, даже оправданного, положение было фактически безвыходным. Любой конфликт с начальником обусловил бы какую-нибудь провокацию, затем новый арест. Позже, в показаниях на суде, он привел фразу одного из сослуживцев: «Послушай, Козачинский, так дальше нельзя. Ты или попадешься, или тебя живьем съедят».

Вместе они планировали оставить службу и уехать, но в увольнении было отказано. Тогда вдвоем и дезертировали. Новый план – с помощью знакомых легализоваться в другом районе.

Опять не удалось, ездили по уезду, не раз были задержаны, откупались. Наконец, Козачинский встретился с бывшими крестьянами, бежавшими от бесчинств «власти на местах».

Промышляли новые знакомые грабежами, кражами домашней птицы и скота. Далее, отмечает Панасенко, дезертиру «предстояло выбирать: пойти под суд, умереть от голода и лишений или стать вором и налетчиком. Первый вариант сохранения жизни тоже не гарантировал – правосудие тогда вершилось весьма причудливо».

Ситуация еще более опасной стала после знакомства с Орловым. Ветеринар, объявивший себя врагом советского режима, был, похоже, не вполне здоров психически. Так, утверждал, без всяких на то оснований, что с Врангелем связан.

Козачинский, вероятно, надеялся бежать за границу. Меж тем сообщники Орлова уже считались «уголовно-политической бандой».

Вопреки сложившимся представлениям, не Катаев-младший задержал Козачинского. 13 сентября 1922 года тот попал в засаду. При нем, согласно протоколу, был наган с тремя патронами в барабане.

Оружием Козачинский не воспользовался. Характеризуя ситуацию, Панасенко отмечает, что «когда он после задержания оказался среди бывших сослуживцев, они отнеслись к нему не как к преступнику, а как к человеку в беде».

Но вскоре материалы дознания вытребовали чекисты. По сути, акцентирует Панасенко, весьма суровый приговор уже подразумевался: «Разница в подходе к этому уголовному делу представителей двух ведомств очень велика. Если милиция ведет расследование серии краж и налетов, то ГПУ разоблачает заговор против республики».

Кроме прочего, Орлову и его сообщникам было предъявлено обвинение в соответствии со статьей 58 УК РСФСР, действовавшего тогда и на территории Украины. Преступление там характеризовалось так: «Организация в контрреволюционных целях вооруженных восстаний или вторжения на советскую территорию вооруженных отрядов или банд, а равно участие во всякой попытке в тех же целях захватить власть в центре и на местах или насильственно отторгнуть от РСФСР какую-либо часть ее территории, или расторгнуть заключенные ею договоры…»

Расстрел был наиболее вероятной перспективой. А «при смягчающих обстоятельствах понижение наказания до лишения свободы на срок не ниже пяти лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества».

Принято считать, что Катаев-младший приложил немало усилий, пытаясь Козачинскому помочь. Однако Панасенко установила, что это не подтверждается документально. Свидетельствуя в ходе судебного заседания, сыщик подчеркнул: бывший коллега раскаялся, и его показания весьма помогли дознанию. Что-либо еще сделать не мог.

Самым тяжким преступлением Козачинского было конокрадство, потому он рассчитывал на снисхождение. Но, как отметила Панасенко, «тенденциозность ГПУ бледнеет рядом с оголтелостью суда».

Все сведения о должностных преступлениях, что предоставил бывший сыщик, игнорировались судом. Он постановил: Козачинскому, Орлову и еще четырем подсудимым – расстрел.

Похоже, что не без помощи бывших сослуживцев Козачинский отправил телеграмму в Москву. Адресована она Центральному исполнительному комитету: «Одесским Губсудом приговорен расстрелу преступление впервые единственный сын вдовы 20 лет. Умоляю даровать жизнь. Преступлении глубоко каюсь»[142].

Были и кассации адвокатов. Кассационная палата по уголовным делам Верховного суда УССР отменила все расстрельные приговоры, срочная телеграмма отправлена в Одессу[143].

Нарушения там были вопиющими. В цитируемом Панасенко определении Верховного суда от 13 сентября 1923 года акцентировалось: «Ни одним обстоятельством по делу ни на предварительном следствии, ни на судебном следствии наличие 58 ст. УК не доказано».

Катаев-младший подал рапорт о предоставлении отпуска через день после оглашения приговора Козачинскому, а еще три недели спустя уволился из угрозыска.

Причина ясна. Не исключалось привлечение к уголовной ответственности в связи с конфликтом на прежнем месте службы. Возможно, милицейское начальство отстояло бы тираспольского инспектора, и дело не дошло бы до суда. Но вскоре – очередная «чистка», где у исполкомовских функционеров полномочия шире.

Тут защитники из угрозыска вряд ли помогли бы. Более вероятно, что Катаев-младший оказался бы уволенным с позором – как не прошедший «чистку».

В этом случае исключалась не только карьера в милиции. Уволенного вряд ли приняли бы на другую службу. А добиваться отмены решения комиссии по «чистке» опасно: тщательной будет проверка всех документов, значит, выявятся и ложные сведения в анкете.

Катаев-младший бежал из Одессы. Следовало торопиться, благо старший брат ждал в Москве. Похоже, что уже там бывший инспектор узнал про отмену смертного приговора Козачинскому.

Нет оснований сомневаться, что бывший сыщик тогда уяснил, где проходит граница допустимой борьбы за справедливость. Понял: с партийными функционерами можно бороться только под защитой других, вышестоящих. Не иначе.

Пропавший револьвер

Литературоведами не обсуждалась печатно тема бегства Катаева-младшего из Одессы. Сначала цензурные ограничения мешали, далее – своего рода инерция.

До сих пор считается, что будущий писатель сам объяснил, зачем из Одессы уехал: переводиться на службу в московский угрозыск.

На это, к примеру, ссылалась Яновская. И не только она.

Действительно, так начинается план главы 1-й книги «Мой друг Ильф». Там Катаев-младший и отметил: «Я еду в Москву, переводиться в Моск[овский] угол[овный] розыск. В кармане у меня револьвер. Я очень худой и гордый молодой человек. И провинциальный».

Опытный писатель составлял план книги. Ироническая автохарактеристика – свидетельство искренности. Коль так, доверие читателя обеспечено. А на самом деле сказанное о намерении «очень худого и гордого молодого человека» – вымысел.

Такого намерения у Катаева-младшего не могло быть в сентябре 1923 года. Потому как из милиции он тогда же уволился.

Чтобы «переводиться», нужно было сначала договориться с московским руководством и своему, одесскому, сообщить о планах. Тогда и рапорт подать, собрать визы согласования, в столицу отправить. Далее – ждать, пока документы по инстанциям пройдут. И лишь получив официальное извещение, что вопрос решен, переезжать. Именно так следовало действовать, а не иначе. Потому что в противном случае перевод исключался. Уволенному сотруднику угрозыска полагалось вновь поступать на службу и все проверки опять проходить.

Об этом Катаев-младший, служивший в милиции более двух лет, не знать не мог. Из Одукроста в милицию он именно переводился, чтобы избежать проверок. От них же спасаясь, уволился. Так что план именно перевода в МУР придуман на исходе 1930-х годов.

Невероятно и путешествие с револьвером в кармане. Уволенному из милиции полагалось сдать личное оружие и служебное удостоверение, которым подтверждалось, что владелец имеет право быть вооруженным.

Оружие и удостоверение Катаев-младший сдал. В противном случае приказ о снятии «со всех видов довольствия» не был бы подписан.

Уволенный из милиции отправился в Москву как частное лицо. А с нерегистрированным оружием ездить было б слишком рискованно.

Для сотрудника угрозыска это лишь проступок, и не очень серьезный. Обнаружилось бы, так в худшем случае – выговор. А с уволенного и спрос другой. Ношение оружия без соответствующего разрешения – преступление.

Тогда возникает вопрос о причине, в силу которой ему понадобилась история про намерение «переводиться» и железнодорожное путешествие с револьвером в кармане.

Ответ вполне очевиден. Нельзя было рассказывать об истинных причинах увольнения из одесского угрозыска. Вот и пришлось сочинять, что собрался «переводиться» в столицу. Для правдоподобия – убедительные детали: ироническая автохарактеристика, упоминание о личном оружии.

Но, сочинив версию, следовало далее объяснить, почему же не служил в МУРе. В объяснения пускаться не стал. Зато в набросках к той же главе есть весьма примечательное суждение: «Я приехал без завоевательных целей и не строил никаких планов».

Тут явное противоречие. Раз уж собирался «переводиться», значит, цель поставил и план уже имелся. Второе из цитированных суждений исключает первое.

К истине ближе второе. Подчеркнем еще раз: перевод был исключен.

Отсюда не следует, что Катаев-младший вообще не ездил из Одессы в Москву. Даже и с револьвером в кармане. Было нечто подобное. Как выше отмечалось, в начале 1923 года.

Действующий сотрудник милиции, как положено, с личным оружием и при удостоверении отправился в Центророзыск. Правда, не «переводиться», а согласовать вопрос отсрочки от призыва в РККА – для себя и коллег.

Второй раз в Москву ехал бывший сыщик. И воспоминания о двух поездках Катаев-младший контаминировал, выстраивая биографическую легенду. Только стоит еще раз подчеркнуть: так и не подготовил он к публикации книгу о друге.

Однако тему продолжил старший брат. В 1978 году журнал «Новый мир» опубликовал автобиографический роман «Алмазный мой венец»[144].

Катаев-старший дополнил версию младшего. Сообщил, что брат приехал из Одессы и «решил поступить на службу. Но куда? В стране все еще была безработица. У него имелись отличные рекомендации уездного уголовного розыска, и он пошел с ними в московский уголовный розыск, где ему предложили место, как вы думаете где? – ни более, ни менее как в Бутырской тюрьме надзирателем в больничном отделении».

Там, по версии брата, Катаев-младший и начал служить, но доходы оказались мизерными, и старший убедил найти другой способ заработка. Первый рассказ о сотруднике угрозыска – «Гусь и украденные доски» – был написан за час, вскоре опубликован, гонорар же превысил месячное надзирательское жалованье.

Перспективы были ясны. Катаев-младший оставил надзирательскую службу и «сдал казенный наган в Московское управление уголовного розыска».

Сюжет, конечно, эффектный, почему и многократно воспроизведенный в работах литературоведов. Противоречия же – на уровне реалий эпохи и библиографии – обычно игнорировались.

Во-первых, не входило в задачи МУРа обеспечение Бутырок младшим персоналом. Наркомат один, да ведомства разные.

Соответственно, надзиратель не смог бы в «Московское управление уголовного розыска» сдать «казенный наган». Для этого в Бутырках своя оружейная.

Во-вторых, упомянутый Катаевым-старшим рассказ опубликован, когда минуло почти шесть месяцев с приезда младшего брата. Если допустить, что изложенная в романе история тюремной службы истинна, так случилось невероятное. Пусть в стране и была тогда безработица, но для муровского руководства кадровый дефицит оставался актуальной проблемой, а тут недавний инспектор, причем с «отличными рекомендациями», отправлен в надзиратели и – забыт на полгода.

Ну а в-третьих, рассказ не был дебютом. И это уже давно известно[145].

Конечно, эффектный сюжет – прерванная литературным дебютом надзирательская служба – выдуман Катаевым-старшим. Но есть и реальная основа.

Катаев-младший вполне мог бы начать поиски работы с милиции. Это логично. В Центророзыске знакомые уже имелись, туда стоило обратиться. Не исключено, что по знакомству предложили ему какую-нибудь должность в смежном ведомстве: хотя бы минимальное жалованье получал бы на время проверки. Возможно, надеялся, что она сведется к формальности. Но в Москве такое оказалось невозможным. Это старший брат и учитывал изначально.

План второй главы книги «Мой друг Ильф» подтверждает сказанное выше. Там сказано о встрече с братом и совместной деятельности в первый день: «Мы выходим в город. Валя водит меня по редакциям. Я вспоминаю, что когда-то он тоже водил меня по редакциям. «Женька, пойдем в редакцию!» Я ревел. Он водил меня потому, что ему одному было идти страшно».

Судя по упомянутому плану главы, поиски работы для бывшего сыщика начались, как только он приехал в Москву. Отмечено, что именно с первого дня братья ходили по журнальным редакциям, причем тогда младший познакомился с известным писателем Е. Д. Зозулей, а также с журналистом и драматургом М. С. Рабиновичем.

Катаеву-младшему не пришлось служить чуть ли не полгода бутырским надзирателем. Если вообще начинал: до сих пор не обнаружены документальные свидетельства его службы в московской тюрьме.

Другой вопрос – зачем Катаеву-старшему понадобилась история о надзирательской службе младшего. Ответ контекстом подсказан.

Катаев-старший был внимательным читателем. Со всеми подробностями биографическую легенду брата помнил. Ту самую, что младший начал формировать на исходе 1930-х годов – в планах книги об Ильфе. Пусть не закончил, так ведь рукописи Вулис опубликовал, соответственно, история о намерении «переводиться» оказалась широко известной. Однако эта сюжетная линия не завершена. Не сказано, удалось ли Петрову реализовать намерение «переводиться». Значит, рано или поздно биографы принялись бы выяснять, почему он не попал в МУР, если собрался, и куда дел привезенное из Одессы личное оружие.

Вот старший брат и завершил сюжет. Причем так, чтоб любые толкования стали уместными. Сыщицкой ли вакансии не нашлось тогда в Москве («безработица»!), слишком ли долгим испытательный срок оказался, все равно, не утерпел младший, гонорарами соблазнился. Ну а «казенный наган» туда сдал, куда собирался «переводиться», но был отправлен на тюремную службу – «в Московское управление уголовного розыска».

Получается, что сдал тот самый револьвер, с которым приехал в столицу. Все совпало.

Разумеется, до первой же проверки совпало. Но в советскую эпоху проверять никому бы не позволили, тем паче – опубликовать результаты. Катаев-старший идеально достроил биографическую легенду брата.

Дальше – история советского писателя. Не Катаева-младшего, а Петрова.

Это уже другая история, связанная с биографической легендой Ильфа. Есть и там лакуны, тоже камуфлированные весьма старательно.

Камуфлированные лакуны: одесский период биографии Ильи Ильфа