Загадки семьи и школы
Согласно отечественным справочным изданиям, будущий писатель родился 3 октября 1897 года. Фамилию свою – Файнзильберг – официально не менял, но известности добился как Ильф.
В 1934 году он всесоюзно знаменит, что и отражает выпущенный тогда очередной том Литературной энциклопедии. Биографические сведения, впрочем, скудны: «ИЛЬФ Илья Арнольдович [1897-] – современный юморист. Р<одился> в Одессе в еврейской семье служащего, учился в технической школе. Работал монтером, служил счетоводом, одно время заведовал конюшней. Лит<ературой>рой начал заниматься в 1918. С 1922 работает в сатирических журналах «Смехач», «Чудак» и пр.»[146].
Неизвестно, по какой причине даже не сказано, что «Ильф» – псевдоним. Современниками же были замечены и другие загадки.
Первая – имя и отчество писателя. Он постольку не мог изначально именоваться Ильей Арнольдовичем, поскольку родился «в еврейской семье».
Если родился «в еврейской семье», значит, еврей. В досоветскую же эпоху этническая принадлежность особой роли не играла. Определяющим признаком была конфессиональная идентичность. Вероисповедание. Таковым для родителей Ильфа был иудаизм. А в силу законодательно установленной дискриминации иудеев, не полагалось им христианские имена давать.
Вторая загадка – деятельность отца. Не сказано в энциклопедической статье, где служил, какую должность занимал. Ясно, что в государственном учреждении быть «служащим» не мог – иудеев на службу туда не принимали.
Термином «служащий» в советскую эпоху подразумевалось только, что речь идет о наемном работнике, занятом не физическим трудом. Но Ильф родился в Российской империи. Полагалось указывать сословную принадлежность родителей.
Третья загадка – «техническая школа». Среднее ли учебное заведение, начальное ли, нельзя уяснить.
Невнятность изложения – не вина автора статьи. Он воспроизводил сведения, предоставленные Ильфом. А тот – «Двойную автобиографию» 1929 года. Там и сказано, что «родился в семье банковского служащего».
В какой должности служил отец – не уточнено. Далее же сообщается, что сын «в 1913 году окончил техническую школу. С тех пор последовательно работал в чертежном бюро, на телефонной станции, на авиационном заводе и на фабрике ручных гранат. После этого был статистиком, редактором юмористического журнала «Синдетикон», в котором писал стихи под женским псевдонимом, бухгалтером и членом Президиума Одесского союза поэтов. После подведения баланса выяснилось, что перевес оказался на литературной, а не бухгалтерской деятельности…».
Описание, как у Петрова, шуточное. Далее сказано, что в 1923 году Ильф переехал в Москву, где «работал в газетах и юмористических журналах».
Характерно, что подход Ильфа к биографической легенде отличается от использованного Петровым. Отличие, правда, непринципиальное.
Судя по «Двойной автобиографии», Петров был гимназистом, затем – журналистом. Нет сведений про «автомастерскую», а также «студенческую трудовую артель», упоминаемых в одесских анкетах и прочих документах. Далее корреспондент «Укроста» стал инспектором уголовного розыска и после службы там переехал в в Москву.
Что до Ильфа, так приведен длинный перечень должностей, которые он занимал в течение десяти лет, упомянут даже «Президиум Одесского союза поэтов». Но если сравнивать все это со сведениями о Петрове, сказано больше, а ясности меньше.
Автор статьи в Литературной энциклопедии воспроизвел часть, скажем так, ильфовской биографической легенды. Сведения же систематизировал по анкетному образцу, добавив недостающие.
После смерти Ильфа друзья опубликовали воспоминания о нем. Однако и в начале 1960-х годов одесский период его жизни оставался неисследованным.
Характерный пример – упомянутая выше книга Яновской. Там опять пересказан фрагмент «Двойной автобиографии».
Кстати, почти одновременно с этой книгой издан сборник воспоминаний о знаменитых соавторах. Вошла туда и статья Л. И. Славина «Я знал их»[147].
Земляк и близкий друг Ильфа не отступил от канвы биографической легенды. Но добавил существенные подробности.
По Славину, в семье Файнзильбергов было четверо сыновей. Два старших, окончивших коммерческое училище, стали художниками, хотя отец планировал для них бухгалтерскую карьеру. Ну а следующего банковский служащий решил избавить от соблазнов. И отдал туда, где «преподают лишь то, что нужно токарю, слесарю, фрезеровщику, электромонтеру. Третий в шестнадцать лет кончает ремесленное училище и, стремительно пролетев сквозь профессии чертежника, телефонного монтера, токаря и статистика, становится известным писателем Ильей Ильфом».
Вот и разгадка, хотя бы частичная, не значившейся в одесской номенклатуре «технической школы». Это «ремесленное училище». Подобного рода заведения в городе были. И появилась возможность установить, какое же из них закончил Ильф.
Однако такую возможность упорно игнорировали авторы публикаций в справочных изданиях. Характерный пример – статья Мунблита для Краткой литературной энциклопедии[148].
Мунблит не только дружил со знаменитыми соавторами. Еще и был одним из составителей вышеупомянутого сборника воспоминаний о них, учтенного в библиографии к энциклопедической статье. И все равно об Ильфе сообщил, что тот «окончил технич<ескую> школу».
Словно и не заметил Мунблит сказанное в том же сборнике известным писателем и давним знакомым – Славиным. Причина ясна: замечать не хотел.
В 1969 году вышло дополненное издание книги Яновской, где цитировались и пересказывались материалы сборника воспоминаний о знаменитых соавторах. Но про образование Ильфа – по-прежнему: «техническая школа».
Игнорирование литературоведами сведений, предоставленных Славиным, обусловлено волеизъявлением цензуры. Вне зависимости от чьего-либо нового свидетельства, вопрос образования Ильфа был признан окончательно решенным: «техническая школа», и все тут.
Долгий путь к разгадкам
Ситуация несколько изменилась в 1993 году – стараниями Розенбойма, более тридцати лет публиковавшего статьи и книги под псевдонимом Р. Александров. Новые сведения были приведены им в сборнике очерков «Прогулки по литературной Одессе»[149].
Прежде всего, указан там адрес ильфовской «технической школы» – Старопортофранковская улица, дом 93. Только само заведение несколько иначе названо: «Во времена юности Ильфа тут была скромная трехклассная “школа ремесленных учеников”».
Согласно очерку, полный курс будущий писатель закончил с отличием в июне 1913 года. И «получил свидетельство о присвоении звания подмастерья». Значит, учился Ильф три года, и образование получил начальное.
Однако в очерке «Дом Ильи Ильфа» не было приведено название «школы ремесленных учеников», что – при наличии установленного адреса – выглядело загадочно. И опять не были указаны ни имя, ни отчество выпускника, значившиеся в официальных документах, хотя возможность подобного рода уточнений сама собой подразумевалась.
Уточнения, конечно, внесли. Одиннадцать лет спустя итоги разысканий подведены А. И. Ильф, дочерью писателя – в предисловии к сборнику его автобиографической прозы «Путешествие в Одессу»[150].
Сборник и составлен дочерью писателя. У подготовленного ею предисловия свой заголовок – «Илья Ильф в Одессе. 1897–1922».
Предисловие разбито на пятнадцать глав. Строилось оно как своего рода коллаж: весьма краткие рассуждения автора перемежаются с пространными цитатами из мемуаров современников, работ исследователей, материалов семейного архива, а главное – официальных документов, предоставленных Одесским литературным музеем и Государственным архивом Одесской области.
Теоретически этот принцип обоснован. Дочь Ильфа постулировала: «Я не собираюсь «сочинять» биографию моего отца. Она рождается сама из меморий, комментированных независимыми источниками – документами, письмами и фотографиями».
В том же 2004 году дочерью писателя издан еще один сборник материалов, тоже относящихся к ранним периодам биографии отца. Документы – преимущественно из семейного архива, на что и заглавие книги указывало: «Илья Ильф, или Письма о любви. Неизвестная переписка Ильфа».
Концепция составления не изменилась. При характеристике событий вступительная статья повторяет – большей частью дословно – предисловие к сборнику «Путешествие в Одессу»[151]. Дословно воспроизведено обоснование уместности принципов составления и комментирования. Так же, как в предисловии к предыдущей книге, постулируется: «Написано об Ильфе довольно много, но все-таки недостаточно, чтобы отчетливо представить двадцать пять лет, проведенных им в родном городе. Эту лакуну, по счастью, постоянно заполняют одесские краеведы, их публикации тщательно выверены в архивах»[152].
Таким образом, планировалось опять лишь уточнить и дополнить сказанное Ильфом в «Двойной биографии». Что и обосновывалось по-прежнему: «Бегло, можно сказать, изящно намечена линия жизни. Но подлинная жизнь не бывает такой изящной. Можно ли сделать сплошной эту пунктирную линию, подробнее рассказать об одесском периоде, потревожить как можно больше воспоминаний, писем, документальных материалов? Впрочем, как ни старайся, не все пустоты заполняются. Время было такое, что молодые люди не вели дневники, уцелевших писем немного, а воспоминания, написанные десятки лет спустя, неизбежно беллетризуют и поэтизируют суровые двадцатые годы ушедшего столетия»[153].
Обе книги Ильф весьма ценны. Правда, не всегда можно угадать, в каком именно архиве хранится цитируемый ею документ и что за издание используется. Зато есть много не публиковавшихся ранее материалов.
Так, дочь писателя в качестве иллюстрации приводит фотокопию записи из раввинатской метрической книги. Согласно этому документу, 3 октября 1897 года у четы Файнзильбергов – мещан Арье Бениаминовича и Миндли Ароновны – родился сын Иехиель-Лейб[154].
Значит, имя он изначально получил еврейское. Отчество тоже. Дочь писателя сообщает еще, что ее дед был тогда одним из бухгалтеров Сибирского торгового банка.
Просто «служащим» его уже в Литературной энциклопедии назвали. Ну а причина вновь обусловлена советским политическим контекстом. Сочетание «банковский служащий» подчеркивало бы и «буржуазное происхождение» советского классика, и высокий уровень семейных доходов, а вот это сочли неуместным. Другие объяснения вряд ли найдутся.
Иехиель-Лейб Арьевич Файнзильберг счел нужным модифицировать собственное и отцовское имена – сообразно господствовавшей культурной традиции. Такая модификация обычна, причем не только у евреев, и не обязательно в России.
Кстати, выбор имени отнюдь не случаен. Илей называли с детства, по созвучию подразумевался русифицированный вариант – Илья. Аналогично и отца сослуживцы именовали Арнольдом издавна. На официальном же уровне изменения фиксировали позже документы советской эпохи.
Славин, еврейской традиции отнюдь не чуждый, не мог не знать или забыть имя близкого друга. Не привел в силу причин, обусловленных политическим контекстом: еще с 1940-х годов цензурными установками предусматривалась минимизация еврейской тематики.
О том, что некоторые советские знаменитости были евреями, не полагалось в печати упоминать без крайней необходимости. В случае Ильфа – давно обходились. Мунблит, например, про «еврейскую семью» не писал.
Зато Славин упомянул о «ремесленном училище». Похоже, надеялся развить тему, раз уж цензура первое упоминание пропустила.
Кстати, славинская версия, объяснявшая выбор учебного заведения для Ильфа, убедительна лишь на первый взгляд. Если два сына, окончив коммерческое училище, пренебрегли бухгалтерской карьерой, так вряд ли стоило бы отцу наказывать за это третьего.
Опять же, не мог отец не понимать, что для практического освоения его профессии не понадобятся сыну навыки «токаря, слесаря, фрезеровщика, электромонтера». Тут явное противоречие.
Но, с учетом специфики конкретного «ремесленного училища», отцовское решение уже не выглядит столь экстравагантным. В предисловии, равным образом, вступительной статье к сборникам, подготовленным дочерью Ильфа, указывается: «Мальчика определяют в Одесское 2-е казенное еврейское училище»[155].
В этом заведении учились только дети из бедных еврейских семей. И обучение – бесплатное. Оплачивала его община.
Казалось бы, не было причины не указать название учебного заведения в книге Александрова, опубликованной вскоре после распада советского государства. Цензуру, вроде бы, отменили.
На самом деле имелась причина – все та же. Стоит подчеркнуть, что книгу, в 1993 году выпушенную, подготовили к печати гораздо раньше.
В набор рукопись сдана 5 августа 1991 года, а до этого – по советским правилам – автору нужно было пройти немало этапов. И речь идет лишь о формальных.
Надлежало предварительно в дирекцию издательства подать заявку. Там определялись тематика, объем издания, сроки подготовки рукописи.
После обсуждения и одобрения заявки в различных инстанциях автор заключал договор с дирекцией издательства. Там сроки подготовки вновь корректировались. И книга попадала в издательский план. Но какого года – зависело от многих факторов, включая и произвол директора.
Когда договор заключали, начинался этап редактирования. Насколько он будет долог – зависело от трудолюбия редактора и количества цензорских претензий.
Наконец, подготовленные к печати материалы сдавали в набор. А после сверки – подписывали к печати.
От заявки до публикации проходило обычно несколько лет. Следует отсюда, что договор заключен во второй половине 1980-х годов. Очерки же, составившие книгу, написаны еще раньше. Эпоха тогда была советская, и пришлось автору вместе с редакторами лавировать между цензурными установками.
Когда подготовленные к печати материалы поступили из редакции в типографию, было уже неважно, еврейское ли училище окончил Ильф. А несколькими годами раньше – вопрос почти что принципиальный.
Дочерью Ильфа в упомянутых сборниках приведены и документы, относящиеся к периоду обучения. Потому ясно, что за дисциплины осваивал будущий писатель: Закон Божий, русский язык, арифметику, географию, историю, геометрию, физику, счетоводство, технологию металлов, технологию дерева, чистописание, черчение техническое, черчение геометрическое, ремесло, механику[156].
Кстати, «ремесло» он изучал токарное. Но, как явствует из документов, мог работать электриком, чертежником, счетоводом и т. п.
Отметим также, что не случайно «Одесское 2-е казенное еврейское училище» в «Двойной автобиографии» названо «технической школой». Тут как минимум две причины.
Во-первых, задача перевода всегда подразумевает минимизацию количества реалий, нуждающихся в комментарии. Долго пришлось бы объяснять французским читателям, какими факторами обусловливалось в Российской империи создание именно еврейских казенных ремесленных училищ.
Ну а во-вторых, изменение названия соответствовало интенциям одного из соавторов. Ильф явно избегал экскурсов в свое ученическое прошлое.
Дело тут не в еврейской специфике. Ильф явно избегал указывать, что получил лишь начальное образование. В его раннем литературном окружении – нетипичный случай, вот и стала тема больной.
Это, кстати, подчеркнул весьма авторитетный отечественный исследователь – Я. С. Лурье. Медиевист решал в данном случае задачи истории советской литературы. Но публиковался за границей, используя псевдоним. В 1983 году парижским издательством опубликована его полемическая монография «В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове»[157].
По словам Лурье, отношение Ильфа к уровню своего образования было грустно-ироническим. Что, в частности, подтверждалось фразой из так называемых записных книжек, частично опубликованных Петровым: «Закройте дверь. Я скажу вам всю правду. Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги».
Лурье отметил, что опубликованное в 1961 году пятитомное собрание сочинений Ильфа и Петрова включает и записные книжки, но – без вышеприведенной фразы. Пропущенное цензором ранее упоминание о «еврейской семье» оказалось неуместным более сорока лет спустя. Тенденция, однако.
Применительно к теме своего образования Ильф обходился без объяснений в печати. Они были востребованы, когда объектом историко-литературных штудий оказалась биография советского классика.
Во второй половине 1950-х годов проблема уже подразумевалась. Но «вся правда» еще не стала уместной: негласные цензурные ограничения не отменялись. Вот Славин и предложил для начала романтическую историю – про судьбу, от которой не увернуться.
Сюжет остался незаконченным. Три брата, воле отца вопреки, следовали зову судьбы, а про четвертого не сказано ничего.
Впрочем, не Славин виноват. Он пытался начать разговор о семейной истории, сделал первый шаг, но пойти дальше не удалось не только из-за еврейской тематики. Не утратила актуальность и другая цензурная установка: упоминания о родственниках-эмигрантах по возможности минимизировать.
Эмигрантом оказался старший из братьев – Исроэль. Он старше Ильфа на пять лет, первенец четы Файнзильбергов[158].
Имя свое русифицировал, стал Александром. Как художник популярности добился под псевдонимом Сандро Фазини. Уехал за границу после окончания Гражданской войны. Поселился в Париже. Двадцать два года спустя убит нацистами в лагере смерти Аушвиц.
На два года старше Ильфа был Мойше-Арон. В русифицированном варианте – Михаил. Как художник он добился в родном городе известности под псевдонимами МАФ и Mi-fa. Из Одессы тоже уехал, но стал ленинградцем. Умер в 1942 году.
Самый младший – Бениамин. В русифицированном варианте, соответственно, Вениамин. Он на восемь лет моложе Ильфа. Стал инженером, был известен как полиглот. Умер в 1988 году.
Долгое время упоминания о братьях Ильфа минимизировались из-за старшего. А ведь еще американские родственники были, пусть и дальние. Неподходящее окружение для советского классика.
Что до славинской истории про отцовский выбор, так она – полностью литературная. Вполне достоверное объяснение сформулировано Ильфом в записных книжках. Бедной семья была. Не хватало отцу бухгалтерского жалованья, чтоб сыновьям дать хотя бы среднее образование. «Казенное еврейское училище» окончили и оба старших брата, ставшие потом художниками[159].
Так уж получилось. Будущие художники и писатель учились «на медные деньги».
Война и работа
Звание подмастерья Ильф получил за год с лишним до начала Мировой войны. После чего работал.
Как часто менял он места работы – неизвестно. Зато в «Двойной автобиографии» упомянута должность статистика. И дочь писателя цитирует Александрова: в 1917 году Ильфу «довелось служить разъездным статистиком одесского комитета Всероссийского союза городов…»[160].
Как известно, эта негосударственная самофинансировавшаяся организация ставила задачу содействия правительству в области снабжения армии, помощи раненым и т. д. Распущена в связи с падением Временного правительства.
Если и служил Ильф статистиком, все равно, пришлось ему на исходе 1917 года искать новую работу. Других источников дохода не было.
Мобилизации будущий писатель не подлежал, хотя и достиг тогда призывного возраста. Не призывали в силу установленных тогда «ограничений по отбыванию воинской повинности».
Близоруким с детства был, опять же – больные легкие. Но известно, что при советской власти послужить ему пришлось. В предисловии и вступительной статье к упомянутым сборникам приведены цитаты из работ Александрова, где сообщается, что 14 июля 1919 года Ильф зачислен в 1-й Караульный советский полк, формировавшийся из негодных к строевой службе. Шла срочная мобилизация: к Одессе подходили части Добровольческой армии[161].
Если судить по ильфовской ранней прозе и письмам, опубликованным дочерью, в боях он участвовал. Только служба оказалась недолгой. Почему – не сообщается.
Но с учетом исторического контекста причина ясна. Войсковая часть, наспех сформированная из местных уроженцев, оказалась за линией фронта, ну а дальше красноармейцам пришлось решать: по домам ли отправиться или к своим пробираться.
О дальнейшем – применительно к ильфовской биографии – судить трудно. Во вступительной статье и предисловии, например, воспроизведено свидетельство Славина. Он утверждал, что Ильф «был некоторое время в красных партизанских частях в годы Гражданской войны. Он почти никому не говорил об этом. Из скромности? Да, вероятно»[162].
Не исключено, однако, что Славин выдумал и про «красные партизанские части». Он участвовал в Гражданской, потом корреспондентом был на Халхин-Голе, прошел Великую Отечественную войну и подобного рода подтверждения своей лояльности пытался экстраполировать на биографии друзей.
Цель понятна. Условием публикации воспоминаний о советских классиках была соотнесенность повествования с актуальными идеологическими установками. Потому в случае ровесников Ильфа аксиоматически подразумевались не только готовность советскому режиму служить, но и желание защищать его.
Был ли таким Ильф – неизвестно. Однако считается, что о своей красноармейской службе он сам написал. 1 декабря 1923 года в «Гудке» опубликован его рассказ, считающийся автобиографическим: «Рыболов стеклянного батальона»[163].
Время действия – лето 1919 года. Железнодорожную станцию Гранитную охраняют шестьдесят срочно мобилизованных красноармейцев. Все они ранее считались от службы освобожденными, едва ли не каждый очки носит. Отсюда и прозвище: «Стеклянный батальон! – сказал комендант Гранитной, когда увидел нас».
Меж тем противник был неподалеку. И внезапно атаковал Гранитную. «Стеклянный батальон» уцелел случайно. Неподалеку от станции удил рыбу в пруду один из сменившихся с дежурства караульных. Обнаружив приближавшихся кавалеристов, несколько раз выстрелил, благодаря чему красноармейцы успели занять оборону. Из-за страсти к рыбалке товарищи часто посмеивались над ним, а рыболов спас их – ценой своей жизни.
Автобиографичность тут сомнительна. Повествование от первого лица – не доказательство. Тем более, что был и другой, не публиковавшийся при жизни Ильфа рассказ о спешно мобилизованных – «Стеклянная рота»[164].
Время действия – весна 1919 года. Советские войска продвигаются к Одессе. В городе объявлена мобилизация, организованы и облавы. Таким образом загнаны в казармы чуть ли не все ранее безоговорочно освобожденные от службы из-за дефектов зрения. Новобранцы в большинстве своем носят очки, соответственно, возникает и прозвище – «стеклянная рота».
Подразумевается, что она в принципе небоеспособна. Да и не успевают ее ни в бой послать, ни даже обучить: советские войска занимают город внезапно. Их противники выглядят, скорее, посмешищем: так, не успевший сбежать командир «стеклянной роты», сорвав погоны, заявляет, что он – «скрытый большевик».
Можно предположить, что и этот рассказ автобиографичен. Не менее вероятно, что оба соотносятся только с литературой.
Гражданская война – загадочный период. Смутное время было, далеко не каждый ильфовский ровесник и земляк, оставшийся в советском государстве, мог откровенно рассказывать, где служил, с кем воевал или не пожелал воевать.
О политических симпатиях/антипатиях будущего писателя в период 1917–1920 годов судить трудно. Нет достоверных источников.
Разве что монархизм исключен – в силу биографического контекста. Сторонником же Временного правительства, упразднившего сословное неравенство и конфессиональную дискриминацию, Ильф если и стал, так ненадолго.
Большинство его знакомых негативно относилось к режимам, установленным войсками украинских националистов различных мастей, скептически воспринимало австро-германскую оккупацию и французскую интервенцию. Допустимо, что Ильф разделял такого рода мнения.
Программа же Добровольческой армии оставалась невнятной, зато на практике хватало эксцессов, включая повальные грабежи и еврейские погромы. Симпатии Ильфа тут маловероятны.
Достоверно известно только, что работал он с юности. И в период гражданской войны тоже – при всех режимах, быстро сменявших друг друга.
Работал на крупных одесских предприятиях, пока не закрылись. А позже, как большинство земляков и сверстников, нанимался куда придется, выживал, помогая выжить родственникам.
Мировая война и гражданская словно бы слились в ильфовских литературных биографиях. Он приводил лишь перечень должностей, выстраивая упомянутую дочерью «пунктирную линию». Только вряд ли скромность – единственная причина отказа от конкретизации. Не менее вероятно, что соображениями осторожности руководствовался.
Осторожность пришлось ему проявлять вскоре после того, как войска РККА вновь заняли Одессу 7 февраля 1920 года. Новая эпоха с катастроф начиналась.
Город буквально вымирал от голода и холода: частное предпринимательство оказалось под запретом, а у новых администраторов не было ни опыта, ни возможностей, чтобы наладить централизованное снабжение продовольствием и топливом. Деньги практически обесценились, единственной гарантией выживания стал паек, который более или менее регулярно выдавали работавшим в созданных при советской власти учреждениях и на уцелевших предприятиях. Но получить там работу было непросто. Сотрудничавшие ранее с организациями, признанными антисоветскими, обычно получали отказ. Если даже таких принимали, удержаться им было трудно – при весьма частых сокращениях штатов.
Вероятно, с той поры и минимизировал Ильф биографические сведения. А дальше – выбора не было.
Совслужащий
Как известно, в советском государстве все работающее населения делилось на три основные группы: рабочие, крестьяне и служащие. В общем, по критерию занятия физическим трудом.
В группе служащих тоже было свое деление. Причем самую большую подгруппу составляли там сотрудники так называемых советских учреждений, т. е. не партийных, а входящих в структуру исполнительных комитетов местных советов – губернских, уездных и т. п.
Ильф работал именно в таких учреждениях. Соответственно, именовался совслужащим. Воспоминаний о его жизни в Одессе опубликовано много. С 1960-х годов немало выявлено и архивных документов.
Задачу создания целостного сюжета путем объединения свидетельств решала дочь писателя – в предисловии и вступительной статье к упомянутым выше сборникам. И, следует признать, что на уровне 2004 года решение найдено. Лучше еще не делали.
Тем не менее, дефицит источников оставался решающим фактором. Задачу повествования, вновь подчеркнем, дочь писателя решала посредством коллажа цитат, скрепленных ее комментариями. Так, для главы предисловия, описывающей период Гражданской войны на Украине, пригодился заголовок одного из ильфовских очерков, впервые напечатанного газетой «Гудок» 6 ноября 1923 года: «Страна, в которой не было Октября».
Тема очерка – восстановление советской власти в Одессе. И, соответственно, первый раз проведенное там празднование очередной годовщины Октябрьской революции.
В самой же главе предисловия дочь писателя использовала фрагменты мемуаров ильфовских современников и его ранние публикации. Пафос выражен упомянутым выше заглавием – «Страна, в которой не было Октября».
Вроде бы, отсюда следует, что Ильф ждал прихода советских войск. И служил новому режиму вполне искренне.
Это и акцентируется следующей главой. Ее название указывает время и место действия: «Одукроста, 1920»[165].
Уже из названия с необходимостью следует, что Ильф в 1920 году был сотрудником Одукроста. Иначе нельзя понять.
Глава, кстати, небольшая, всего две цитаты. Завершается она постскриптумом составителя.
Первая цитата взята из упомянутого выше ильфовского очерка. Но там даже не упоминается Одукроста.
Речь о нем в следующей цитате – из романа Катаева «Алмазный мой венец». Сказано, что после взятия города красными «возникло новое советское учреждение Одукроста, то есть Одесское бюро украинского отделения Российского телеграфного агентства, с его агитотделом, выпускавшим листовки, военные сводки, стенные газеты и плакаты, тут же изготовлявшиеся на больших картонных и фанерных листах, написанные клеевыми красками. Плакаты эти тут же, еще не высохнув, разносились и развозились по всему городу на извозчиках и велосипедах»[166].
Ильфа, согласно Катаеву, познакомил с друзьями-поэтами Славин. Буквально сказано, что «привел к нам в агитотдел Одукросты…».
За цитатой – постскриптум автора предисловия. Сообщается, что «Ильф выполнял работу по заданиям Югроста и Агитпропа Одесского губкома ВКП (б) по составлению листовок, текстов плакатов и т. п.»[167].
Откуда эти сведения – не указано. Да и смысл их невнятен.
Почему аббревиатура Одукроста на Югроста заменена – не объясняется. Тут, правда, разница непринципиальна. Важнее, что нет ясности с «Агитпропом Одесского губкома ВКП (б)».
Отдел агитации и пропаганды в Одесском губкоме был. Только аббревиатура ВКП(б) тут ни при чем. Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) не было в 1920 году. Потому что Советский Союз еще не появился.
Не исключено, что имелась в виду РКП (б) – Российская коммунистическая партия (большевиков). Однако в Одессе находился тогда губернский комитет Коммунистической партии большевиков Украины.
Разница опять непринципиальна. А принципиально, что статус Ильфа в губкоме и Одукроста не определен. Потому и непонятно, что значит оборот «выполнял работу по заданиям».
Если бы использовалась формулировка «работал в губкоме и Одукроста», было бы понятно, что Ильф числился там штатным сотрудником. Должности занимал, предусмотренные расписанием штатов. Но как раз так – не сказано. Формулировка выбрана, что называется, обтекаемая.
Это не случайность. Нет документов, подтверждающих, что Ильф был штатным сотрудником губкома. Аналогично – Одукроста.
В Одукроста Катаев был штатным сотрудником. Но о том, что он работал вместе с Ильфом, не сказано в романе «Алмазный мой венец».
Если продолжить цитату, использованную дочерью писателя, то смысл меняется. Ильфа привел Славин «в агитотдел Одукросты (sic! – М. О., Д. Ф.), а затем и в так называемый коллектив поэтов…».
Далее – рассказ об ильфовском участии в работе литературного сообщества. Однако никаких сведений, что поступил в Одукроста. Там, согласно катаевскому роману, лишь познакомился с друзьями Славина, поэтами.
Следующая глава книги – о работе Ильфа уже в другом учреждении. Особой продовольственной комиссии губернии по снабжению Красной армии. Сокращенное именование – Опродкомгуб[168].
Глава так и называется. В ней приведена, среди прочих, весьма пространная цитата из публикаций Александрова, где сообщается, что служащим Опродкомгуба Ильф стал с 8 февраля 1921 года, именно тогда заполнив обязательную анкету. После чего и получил должность бухгалтера финансово-счетного отдела[169].
Но если Ильф работал в Одукроста, непонятно, зачем ушел в другое учреждение. Он уже стал профессиональным литератором, и вдруг – бухгалтерская должность. Никаких объяснений в книге его дочери нет.
Катаев, согласно его роману «Алмазный мой венец», работал в Одукроста чуть ли не со дня основания этого учреждения. Однако на самом деле поступил туда не ранее сентября 1920 года. Когда из тюрьмы вышел. А в городе, подчеркнем, уже семь месяцев – советская власть. Голод.
Значит, Ильф где-то работал до встречи с вышедшим из чекистской тюрьмы Катаевым. Иначе не выжил бы в голодающей Одессе.
О длительном аресте Катаева нет сведений в романе «Алмазный мой венец». Не сообщается также о встречах с Ильфом до создания Одукроста.
Это вполне закономерно. «Алмазный мой венец» – роман, а не мемуары. Катаев создал одну из версий своей биографии. Следовательно, остается пока открытым вопрос о том, где работал Ильф до поступления в Опродкомгуб.
Поиск ответа уместно бы начать с изучения личного дела сотрудника Опродкомгуба. Как раз там и должны быть сведения о прежнем месте работы, а также выписки из приказов о зачислении, увольнении либо переводе в другое учреждение.
Но из фондов Государственного архива Одесской области личное дело Ильфа, наряду с некоторыми другими, изъято. Кем, почему и когда – выяснить не удалось. Документация указанной процедуры не сохранилась.
Тогда вполне правомерен вопрос о том, откуда же взялся архивный документ, цитированный Александровым. Ответ прост: анкета Ильфа хранится в личном деле опродкомгубовской сотрудницы, занявшей 11 декабря 1920 года должность курьера хозяйственного отдела[170].
В очерке Александрова не сказано об этом. Сам ли исследователь счел такие сведения несущественными, редактор ли произвольно сократил публикацию, можно спорить.
Главное, что документ сохранился. Анкета двадцатитрехлетнего Ильи Арнольдовича Файнзильберга оказалась в личном деле сорокавосьмилетней Сарры Моисеевны Файнзильбер.
Опродкомгубовского секретаря, комплектовавшего личные дела, ввело в заблуждение сходство фамилий, вот и перепутал второпях две канцелярские папки. Так что ильфовская анкета постольку и сохранилась, поскольку ошибка произошла.
Анкета, подчеркнем еще раз, заполнена 8 февраля 1921 года. Но отсюда не следует, что Ильф тогда и поступил в Опродкомгуб.
Заполняли анкеты не только принимаемые на работу. Еще и штатные сотрудники – при различных перерегистрациях, обусловленных, например, аттестациями или сокращениями штатов.
Что до времени поступления Ильфа на работу, то сохранился опродкомгубовский приказ, согласно которому 12 февраля 1920 года И. А. Файнзильберг зачислен на должность заведующего «столом учета товара на складах материального подотдела финансово-счетного управления»[171].
Значит, Ильф изначально работал в Опродкомгубе. Поступил туда едва ли не сразу после создания этой организации. Пяти дней не минуло с установления советской власти в городе.
Должность явно не соответствовала опыту. Вероятно, поэтому ильфовский статус вскоре несколько снизился. После сокращения штатов 9 июня 1920 года был подготовлен новый список прошедших аттестацию сотрудников, где указано, что в материальном подотделе финансово-счетного управления работает «Файнзильберг Илья Арнольдович, пом<ощник> бухгалтера…»[172].
Но позже его повысили в должности – стал бухгалтером. Согласно подписанному 17 августа 1921 года приказу, работал в кассово-операционном отделе финансово-счетного управления[173].
Теперь – о причине, в силу которой появилась глава «Одукроста, 1920». Это попытка заполнить лакуну в ильфовской биографии.
Согласно приведенной в главе цитате из публикаций Александрова, минул год после установления советской власти в Одессе, когда Ильф заполнил анкету Опродкомгуба. Документы, относящиеся к более ранним периодам, не были известны. Потому оставалось непонятным, как же он выжил, если сотни безработных одесситов умирали от голода.
Александров этот вопрос постольку не формулировал, поскольку не ставил задачу реконструкции одесской биографии Ильфа. Такую задачу ставила дочь писателя – в предисловии к сборнику. Она сняла вопрос, постулировав, что в Одукроста Ильф вместе с Катаевым работал.
При отсутствии сведений о полугодовом катаевском аресте получалось, что примерно в феврале 1920 года сотрудничество началось. Когда Славин познакомил друга с поэтами-одукростовцами. Значит, одной лакуной меньше в ильфовской биографии.
Попытка домыслить ильфовскую биографию, чтобы «сделать сплошной эту пунктирную линию» – вот причина, обусловившая появление главы «Одукроста, 1920».
Однако в данном случае домыслы излишни. «Пунктирная линия» и так «сплошная»: лакуны нет, если учесть, что с 12 февраля 1920 года Ильф работал в Опродкомгубе.
Другой вопрос – почему выбрал именно это учреждение. Похоже, некогда было долго раздумывать: голод подгонял. А в Опродкомгубе занимались организацией не только армейского, но и городского снабжения, значит, паек сотрудники едва ли не первыми получали[174].
Ильф, вопреки ранее бытовавшему мнению, полтора года числился в штате Опродкомгуба. Без перерывов.
Интрига совслужащего
Опродкомгубовская карьера вполне успешно развивалась. Но затем прервалась.
Дочь писателя сообщила, что отцу пришлось сменить место службы. Как доказательство приведен фрагмент публикации Александрова: «Благополучно пережив многочисленные чистки аппарата и сокращение штатов, Ильф прослужил в финансово-счетном отделе семь месяцев и, по распоряжению Губернского управления по учету рабочей силы, был откомандирован «в распоряжение Рабсилы (Торговая, 4) для посылки его на работу по специальности» [ГАОО, ф. 1263, оп. 3, д. 346, л. 6], так как он состоял к тому времени на учете литературных работников»[175].
На самом деле в Опродкомгубе служил Ильф не семь месяцев, а полтора года. Что, впрочем, отмечалось выше. Главное же, что из цитаты, приведенной дочерью писателя, следует: место службы бухгалтер сменил благодаря вмешательству Губернского управления по учету и распределению рабочей силы. И тут вполне очевидно нарушение принятой тогда системы подчинения.
Учет и распределение рабочей силы – задачи учреждений, относящихся к Народному комиссариату труда. Опродкомгуб же был изначально подчинен Народному комиссариату продовольствия.
Более того, с июня 1920 года Опродкомгуб – на военном положении. Соответственно, распоряжения получал также из наркомата Троцкого.
Особым был статус Опродкомгуба и после отмены военного положения, что подразумевалось, главным образом, спецификой задач, решавшихся при участии наркомата Троцкого. А потому начальство «тов. Файнзильберга» было вовсе не обязано выполнять распоряжение Губуправления по учету и распределению рабочей силы, о чем обе стороны не могли не знать.
Вот и первая загадка: непонятно, зачем руководство Губуправления по учету и распределению рабочей силы решило отдать распоряжение начальству Опродгубкома, не имея на то полномочий.
Объяснений в главе нет. Но, подчеркнем, согласно мнению Александрова, воспроизведенному дочерью Ильфа, опродкомгубовское начальство подчинилось «Рабсиле».
Вот и вторая загадка: непонятно, почему опродкомгубовское начальство выполнило неправомерно отданное распоряжение.
Объяснений в главе тоже нет. Далее там – рассуждения о специфике Опродкомгуба, жизни Одессы начала XX века, прототипах литературных героев и т. п. После чего вновь приведена цитата из публикаций Александрова: «В сентябре 1921 года Илья Ильф работал помощником заведующего секцией распределения <в> организационно-хозяйственном отделении управления совхозов при Губземотделе…»[176].
Речь идет о Губернском земельном отделе при исполкоме местного совета. На это учреждение возлагались задачи координации мероприятий сельскохозяйственного характера.
Должность не ниже прежней. Но и к литературе – не ближе.
Вот и третья загадка: если планировалось в «Рабсиле» послать Ильфа «на работу по специальности», т. е. в качестве литератора, так непонятно, почему же он занял должность, не имевшую отношения к литературе.
Объяснений в главе по-прежнему нет. Можно, впрочем, предположить, что сотрудники «Рабсилы» не сумели для Ильфа найти где-либо должность литератора. Отдали распоряжение, полагая, что вакансия будет, а затем направили «откомандированного» туда, где обнаружили другую вакансию, не соответствовавшую регистрационному статусу.
Но такая гипотеза противоречит реальному контексту эпохи. Сведения о вакансиях получали в «Рабсиле» от руководителей одесских учреждений и предприятий, только после этого специалистов искали.
Допустим тогда, что администрация некоего учреждения официально известила сотрудников «Рабсилы» о вакансии литератора, а когда Ильф был уже «откомандирован», выяснилось, что другого приняли. Вот и получил бухгалтер направление в Губземотдел.
Однако это опять противоречит реальному контексту эпохи. Не для голодающего безработного искали должность, незачем было торопиться, отдавая неправомерное распоряжение опродкомгубовскому начальству.
Так обычно и не поступали. Сначала находили вакансию сообразно заявкам, далее же согласовывали кандидатуру претендента с руководством учреждения, которому требовался специалист. Только после этого становилось возможным направление на работу. Порядок был общим, а не только одесским.
Значит, пока не ясно, с какой целью отдано распоряжение. Допустим все же, что ставилась цель, указанная в документе. Уместно тогда предположить: Ильф, «откомандированный» из Опродкомгуба, был затем направлен в учреждение, где требовались «литературные работники», служил там, а потом, вновь сменив профессию, стал губземотдельским «помощником заведующим секцией».
Так ли было, нет ли – только сам документ и ответит. Если спросить.
Документы не меняют показания, но отвечают лишь на заданные вопросы. Если не спросить, не будет и ответа.
Фотокопия пресловутого распоряжения – в предисловии к сборнику, что составила дочь Ильфа. И можно копию сверить ее с подлинником. В цитате из публикации Александрова есть ссылка на архив, номер фонда, описи, листы. Едва ли не единственный случай в книге[177].
Судя по тексту, нет оснований утверждать, что было «распоряжение Губернского управления по учету рабочей силы». Руководитель, подписавший документ, обратился с предложением в «Комиссию по сокращению штатов Опродкомгуба».
Такие комиссии создавалась в каждом учреждении. Служащих – даже при утвержденных штатных расписаниях – становилось все больше, соответственно, кампании по сокращению штатов проводились часто, а это сопровождалось конфликтами администрации с увольняемыми.
Минимизировать количество подобного рода конфликтов – задача комиссии. В нее входили представители администрации, профессионального союза и партийной организации.
Именно председателю комиссии адресовано обращение: «Настоящим Губуправление Учрабсилы предлагает Вам откомандировать тов. ФАЙНЗИЛЬБЕРГА, состоящего на учете литературных работников, в распоряжение Рабсилы для посылки его на работу по специальности».
Очевидны и модальность, и прагматика. Сказано, что Губуправление «предлагает», а не «предписывает». Опродкомгубовской комиссии предложено решить, нужен ли в учреждении «тов. Файнзильберг», и если нет – можно «откомандировать».
Стало быть, завгубуправлением по учету и распределению рабочей силы не нарушал субординацию, а лишь предлагал решение проблемы, удобное всем сторонам: «откомандировать» сотрудника, если тот подлежит «сокращению».
Инициалов упомянутого сотрудника нет в документе, и все же можно утверждать, что речь об Ильфе шла. Его однофамильцы или родственники, имевшие отношение к литературе, не упоминаются в опродгубкомовских приказах.
Цитируемый документ подписан завгубправлением 18 августа. 1921 года. А днем раньше подписан опродкомгубовский приказ, согласно которому бухгалтер Файнзильберг оставался в штате учреждения. Значит, еще раньше комиссия по сокращению штатов решила, что должность свою он сохранит. Другой вопрос – что же происходило позже.
На документе – резолюция опродкомгубовского начальства. Краткая: «Секретарю. В приказ. Откомандировать».
В советских учреждениях приказы готовили на основании документов, заранее предоставленных. Таковым стало обращение «Рабсилы».
Почему оно принято опродкомгубовским начальством – понятно. Если «тов. Файнзильберг» состоял «на учете литературных работников», значит, ранее сам выбрал такую профессию. Без его согласия не поступило бы обращение в комиссию, следовательно, удерживать не стоило, благо и вакансию заполнить недолго.
Датировка резолюции – 25 августа 1921 года. Коль так, в этот день Ильф еще был опродкомгубовским сотрудником.
Но далее опять возникает загадка: на резолюции зачеркнуты слова «В приказ».
Далее же – поперек текста предложения «Рабсилы» – новая резолюция. Другим почерком, и тоже краткая: «В личное дело».
Из контекста главы «Опродкомгуб» следует, вроде бы, что секретарь приобщил документ к личному делу Ильфа. Однако выше уже отмечалось: оно было изъято. Следовательно, не хранился там документ, цитируемый Александровым.
Вот и новая загадка: если опродкомгубовское личное дело Ильфа до сих пор не обнаружено, непонятно, откуда взят документ, воспроизведенный дочерью писателя.
Загадка несложная. Разгадка – в том личном деле, где документ ныне хранится[178].
Документ попал в опродкомгубовское личное дело упомянутой выше Файнзильбер, курьера хозяйственного отдела.
Коль скоро в главе «Опродкомгуб» нет упоминаний о личном деле Файнзильбер, не пришлось и объяснять читателям, как попало туда обращение «Рабсилы». Если документу не был задан вопрос, не понадобился и ответ.
Бывшая фельдшерица-акушерка не имела отношения к «учету литературных работников». Но опродкомгубовский секретарь вновь оказался вот таким рассеянным: его ввело в заблуждение сходство фамилий, потому опять положил документ не туда, куда было приказано.
Загадки, впрочем, не кончаются. Раз уж слова «В приказ» зачеркнуты на первой резолюции, значит, уход Ильфа из Опродкомгуба не обусловлен предложением «Рабсилы».
По документу, воспроизведенному дочерью Ильфа, нельзя судить определенно, был ли опродкомгубовский бухгалтер «откомандирован». Если да, так все равно неясно, куда и почему.
Отметим, что обращение «Рабсилы» должно было попасть в личное дело сотрудника, вне зависимости от того, продолжал ли он работать, «откомандирован» или уволен по какой-либо причине. Значит, документ, фотокопия которого приведена дочерью Ильфа, не объясняет, почему опродкомгубовский служащий стал губземотдельским.
На исходе августа 1921 года, подчеркнем, Ильф еще был сотрудником Опродкомгуба. А в сентябре – Губземотдела.
Значит, нужно выяснить, занимал ли Ильф должность «литературного работника» где-либо и если да, то как долго. Ведь именно для заполнения такой вакансии «Рабсила» и обращалась к опродкомгубовской комиссии.
Ответ прост и в данном случае. Не занимал Ильф должность «литературного работника» в интервале между увольнением из Опродкомгуба и началом губземотдельской службы.
За столь короткий срок бухгалтер Файнзильберг не успел бы уйти из Опродкомгуба, занять должность «литературного работника» в другом учреждении, сколько-нибудь там поработать, затем двухэтапную процедуру ухода/приема повторить, чтобы стать сотрудником Губземотдела. Каждый этап, а их четыре, надлежало предварительно с начальством согласовать, документально оформить. Немало времени потребовалось бы. Да и при одесской безработице не легко и не скоро удалось бы третий раз найти место службы.
Впрочем, ясно не только это. Получается, что «Рабсилой» не планировалось отправление Ильфа «на работу по специальности». Опять загадка.
Разгадку вновь подсказывает реальный контекст эпохи. Всему причиной – очередная кампания по сокращению штатов. Она, как всегда, вызывала суматоху в учреждениях, что обусловило лавинообразный поток документов. Вот почему опродкомгубовский секретарь опять перепутал личные дела.
Ильфа, как всех прочих опродкомгубовских сотрудников, о сокращении штатов известили заранее. Одну кампанию – весны-лета 1920 года – бухгалтер прошел с понижением в должности, при новой же вероятность увольнения вряд ли была ниже. Пришлось заблаговременно искать работу.
Тут опять проблемы. Весьма неохотно принимали «сокращенных» в другие советские учреждения. Считалось, что нужных и лояльных не «сокращают». Впервые поступить на службу проще было, чем после «сокращения».
Даже к работникам, впервые принимаемым на службу, предъявлялись весьма серьезные требования. Например, две рекомендации предоставила начальству бывшая фельдшерица-акушерка Файнзильбер, претендовавшая лишь на должность опродкомгубовского курьера в декабре 1920 года.
К «сокращенным» же требования предъявлялись еще более строгие. Прежние рекомендации силы не имели, полагалось новые предоставить. Да и к уволенным по собственному желанию относились настороженно.
Был, правда, вариант, позволявший избежать «сокращения» или увольнения по собственному желанию – перевод. Но время требовалось, чтобы найти вакансию и договориться с администрацией какого-либо учреждения.
Вот и разгадка упомянутой выше загадки: вмешательство «Рабсилы» инициировал сам Ильф, потому как эта интрига позволяла ему, избежав «сокращения», выиграть хотя бы минимум времени на поиски нового места службы.
Ильфу удалось бы избежать «сокращения» при «откомандировании» в «Рабсилу». А получив оттуда направление в какое-либо учреждение, он бы переведенным считался.
Правда, чтобы вести такую интригу, требовалось сначала встать на учет в «Рабсиле» – как «литературному работнику». Это задача несложная. У «тов. Файнзильберга» были среди одукростовцев друзья, что при необходимости гарантировало подтверждение квалификации литератора.
Вполне допустимо, что Ильф озаботился этим заблаговременно. Впрок. Да и сотрудники «Рабсилы», ставившие на учет «литературного работника», еще не принимали ответственность за скорейшее предоставление искомой должности. Согласования начинались лишь при наличии вакансии по учетной специальности.
В случаях, подобных ильфовскому, зарегистрированный просил направить обращение в комиссию по сокращению штатов своего учреждения, чтобы стать «откомандированным». Значит, сам принимал и ответственность за сроки поиска вакансии, равным образом, согласований. У него бы тогда не могло быть претензий, если без работы оставался долго. А коль скоро нашел бы сам новое место службы, туда и получал бы направление.
Еще до 18 августа 1921 года Ильф сам успел отыскать себе должность в Губземотделе. Договорился там о переводе, так как предвидел «сокращение» в Опродкомгубе. Новую службу нашел быстро, так что выигрывать время с помощью «Рабсилы» уже не требовалось. Довольно было и заявления о переводе.
Но бухгалтера не «сократили». Угроза миновала. А через неделю подоспело из «Рабсилы» предложение опродкомгубовской комиссии.
Оставаться в Опродкомгубе уже не стоило. Проявившего нелояльность сотрудника все равно «сократили» бы в следующий раз. Обычно так делалось.
Необходимостью стало «откомандирование» в Губземотдел. И пришлось Ильфу адресовать опродкомгубовскому начальству соответствующую просьбу.
Вот почему документ «Рабсилы» не стал основанием приказа. А визированное начальством заявление бухгалтера Файнзильберга попало – на этот раз – в его личное дело, а не курьера Файнзильбер.
Подчеркнем: Ильф тот же прием использовал, что и Петров. Корреспондент Одукроста добился именно перевода в угрозыск, минуя стадию увольнения, а опродкомгубовский бухгалтер аналогичным образом ухитрился сотрудником Губземотдела стать.
Не исключено, что Ильф тоже опасался проверки, неизбежной после «сокращения». Он работал на предприятиях, выпускавших продукцию для войск противников большевистского режима. Это не поставили бы в вину рабочему, а вот для совслужащего – нежелательно. Так что «откомандирование» было идеальным вариантом.
Область досуга и дело жизни
Ильф вообще не попал в какое-либо одесское учреждение на должность «литературного работника. Нет сведений, что и пытался.
Это Катаев и Олеша, к 1920 году уже добившиеся некоторой известности в качестве литераторов, оказались под нарбутовским покровительством. Они и были способны чуть ли не молниеносно сочинять рифмованные и нерифмованные пропагандистские тексты.
Вероятно, Ильф так не умел. Паек он получал как счетовод и бухгалтер. Но литература для него тогда – не только область досуга. Еще и дело жизни.
Об Ильфе и его ранних литературных опытах рассказывал Катаев – в романе «Алмазный мой венец». Правда, это описание впечатлений: «В нем чувствовался острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы его побаивались, хотя свои язвительные суждения он высказывал чрезвычайно едко, в форме коротких замечаний «с места», всегда очень верных, оригинальных и зачастую убийственных. Ему был свойствен афористический стиль. Однажды, сдавшись на наши просьбы, он прочитал несколько своих опусов. Как мы и предполагали, это было нечто среднее между белыми стихами, ритмической прозой, пейзажной импрессионистической словесной живописью и небольшими философскими отступлениями. В общем, нечто весьма своеобразное, ни на что не похожее, но очень пластическое и впечатляющее, ничего общего не имеющее с упражнениями провинциальных декадентов».
Сходную характеристику дал и Славин. Он утверждал: «Никто из нас не сомневался, что Иля, как мы его называли, будет крупным писателем. Его понимание людей, его почти безупречное чувство формы, его способность эмоционально воспламеняться, проницательность и глубина его суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строки».
Да, только среди друзей бухгалтер Файнзильберг получил известность как литератор. Славин отметил: «Он писал, как все мы. Но в то время, как некоторые из нас уже начинали печататься, Ильф еще ничего не опубликовал. То, что он писал, было до того нетрадиционно, что редакторы с испугом отшатывались от его рукописей».
Если бы и не «отшатывались», все равно, изданий мало. Разруха.
«Коллектив поэтов» организовывал вечера в нескольких уцелевших еще литературных кафе. Об одном из выступлений друга Славин и рассказывал: «Он стоял на подмостках, закинув лицо с нездоровым румянцем – первый симптом дремавшей в нем легочной болезни, о которой, разумеется, тогда еще никто не догадывался, – поблескивая крылышками пенсне и улыбаясь улыбкой, всю своеобразную прелесть которой невозможно изобразить словами и которая составляла, быть может, главное обаяние его физического существа, – в ней были и смущенность, и ум, и вызов, и доброта».
Но это – о друге. А про литературу Славин мало что запомнил: «Высоким голосом Ильф читал действительно необычные вещи, ни поэзию, ни прозу, но и то и другое, где мешались лиризм и ирония…»
О его ироничности рассказывала в мемуарах и Т. Г. Лишина. Познакомились летом 1920 года, возможно, на собраниях «Коллектива поэтов»[179].
Возможно, знакомство произошло раньше. Но продолжалось именно в «Коллективе поэтов». Лишина отметила, что, когда Ильф «хотел похвалить человека, он говорил о нем: веселый, голый, худой. “Веселый – талантливый, все понимает; голый – ничего не имеет, не собственник; худой – не сытый, не благополучный, ничем не торгует”».
Своего рода декларация. И она, согласно Лишиной, соответствовала поведению: «Ильф жил трудно, в большой семье скромного бухгалтера. Дома была полная неустроенность, болела мать, не было дров, воды в голодной и холодной тогда Одессе. Но по тому, как он держался, никак нельзя было предположить этих трудностей жизни. Худой, он совсем истоньшился (sic! – М. О., Д. Ф.), щеки впали, еще резче выступили скулы, но вместе с тем был всегда подтянут, чисто выбрит и опрятен и никогда не терял интереса к окружающему, к литературной жизни».
Правда, литературная жизнь была преимущественно кружково-салонная. Литераторов по-прежнему кормила служба. Только некоторые художники еще как-то могли жить своей профессией. Но и они уезжали из голодающей Одессы. Перебирались в Харьков, Москву, либо вовсе за границу. Как выше упоминалось, эмигрировал и один из братьев Ильфа.
Литераторы тоже переезжали. Назначение в Харьков получил Нарбут, за ним, спасаясь от чекистов, уехал Катаев, туда же вскоре отправился и Олеша. Из ближайших друзей Ильфа оставался в Одессе только Славин.
Ильф с отъездом не спешил. Родителям помощь требовалась. Пока была служба, оставался все же опорой семьи. Да и литературная среда его – одесские поэты. Как прозаик он лишь начинал.
Помимо «Коллектива поэтов» сформировалось в Одессе и аналогичное объединение молодых художников. Одним из руководителей стал брат Ильфа – Михаил, он же МАФ и «Mi-fa».
В это объединение художников входила и будущая жена писателя – М. К. Тарасенкова. С ней познакомился в 1921 году.
Еще через год с лишним он и Тарасенкова уже общие планы строили. По крайней мере, такой вывод можно сделать, если судить по ильфовской переписке с будущей женой[180].
Но чтобы увести Тарасенкову из родительского дома, требовалась хотя бы квартира. Снять ее в Одессе – не было средств. А бухгалтерского пайка едва хватало, чтобы прокормиться и хоть как-то помочь родственникам. Единственный вариант – переезд в Москву, на поиски литературных заработков. Перспектива, казавшаяся тогда весьма туманной.
В Москву – вслед за подругами – собиралась и Тарасенкова. Именно там была возможность если и не продолжать образование, так найти сносно оплачиваемую работу художника. Но переезд откладывался. Причина та же: понадобилась бы столичная квартира, а родительских денег едва хватало на жизнь в Одессе.
Ситуация меж тем складывалась отнюдь не благополучно. Осенью 1922 года Ильф лишился службы. Причина неизвестна, однако вряд ли из-за какого-либо проступка или служебного упущения. Скорее всего, попал в итоге под очередное сокращение штатов.
Ильф пытался найти другую службу. Но задача была практически неразрешимой. В начале января 1923 года уехал в Москву. Вернуться за невестой планировал, когда найдется работа в столице. Там жил Катаев, на его помощь, надо полагать, надеялся.
Отнюдь не сразу удалось найти постоянную работу в столице. Квартиру тоже. Поначалу Ильф снимал едва ли не угол, затем поселился у Катаева – в Мыльниковом переулке.
Рассказывал об этом в мемуарах и С. Г. Гехт, давний одесский приятель из «Коллектива поэтов». Он тоже переехал в Москву[181].
Ильф, согласно Гехту, перебрался в квартиру, где жил Катаев, но и там условия были отнюдь не комфортны. Спать пришлось «на полу, подстилая газету. Всего одну газету – формат «Правды» и «Известий» был больше теперешнего, с вкладышем – около двух метров».
Такая деталь, как описание «формата “Правды“ и “Известий”, создает впечатление достоверности. Соответственно, осведомленности мемуариста.
Впечатление обманчивое. Похоже, Гехт немного знал о раннем периоде жизни Ильфа в Москве либо рассказывать не хотел. Катаеву что только ни инкриминировали более полувека спустя, но скаредность – никогда. Потому нет оснований верить, будто он, ставший в 1923 году преуспевающим столичным журналистом, предложил другу постоянно спать зимой на полу, «подстилая газету».
Катаев заботился о друге, нашел ему работу – в редакции «Гудка». Ильф стал редакционным библиотекарем, затем и так называемым правщиком или литературным обработчиком.
«Гудок» тогда – издание Народного комиссариата путей сообщения. Еще отнюдь не популярная газета, но ее финансирование было вполне стабильным.
Комнаты, занимаемые редакцией «Гудка», находились в здании Дворца труда. Официальный адрес его – улица Солянка, дом № 12.
Во Дворце труда находились и редакции многих других ведомственных журналов и газет. Кстати, здание описано в романе «Двенадцать стульев».
Одна из постоянных задач редакции «Гудка» – ответы на письма так называемых рабочих корреспондентов, т. е. железнодорожников, сообщавших о различных организационных недостатках и административном произволе. После литературной обработки материалы публиковались на четвертой полосе – рядом с фельетонами соответствующей тематики.
Ильф довольно быстро заслужил репутацию талантливого литобработчика. Вскоре стал и фельетонистом.
Как известно, Катаев и Олешу привел в редакцию «Гудка». И ночлег ему тоже предоставил в своей квартире.
Для Ильфа и Олеши пресловутый квартирный вопрос еще долго оставался наиболее актуальным. Наконец, как рассказывал в мемуарах Гехт, редакция «Гудка» разрешила им летом 1924 года «поселиться в углу печатного отделения типографии, за ротационной машиной».
Не только им. Типографское помещение стало тогда своего рода общежитием иногородних гудковцев. Фанерные перегородки отделяли импровизированные комнаты друг от друга, мебель же сотрудники газеты покупали на рынках или мастерили сами.
Петров – в упомянутой выше статье «Из воспоминаний об Ильфе» – весьма иронически описывал тогдашнее жилище будущего соавтора. Но тот, наконец, обрел собственный адрес в столице.
Гудковский сотрудник обустраивался в меру возможностей. Согласно Петрову, начинал с минимума, ведь «нужно было иметь большое воображение и большой опыт по части ночевок в квартирах знакомых, чтобы назвать комнатой это ничтожное количество квадратных сантиметров, ограниченное половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры. Там помещался матрац на четырех кирпичах и стул. Когда Ильф женился, ко всему этому был добавлен еще и примус».
Так или сходным образом начиналось обустройство московского быта Ильфа. А литературная карьера меж тем продолжалась.